Кузнецов замолчал. Тишина длилась долго. Потом все в землянке ясно расслышали, как Кузнецов произнес:
- Сволочи…
И не то вздох, не то стон…
Проскуряков шагнул к микрофону, оттеснил Шахбазьяна и закричал:
- Что случилось, Кузнецов? Что случилось?
- Товарищ командир полка… - хрипло и глухо проговорил Кузнецов. Две батареи за станцией у водокачки… ведут огонь…
Голос его оборвался, Потом почти шёпотом он произнес:
- Прощайте…
Татаренко, бледный, вскочил, опрокинув скамейку. Стоя рядом с Проскуряковым у микрофона, он кричал:
- Антон! Антон! Антон!
Но докричаться было невозможно.
Первым опомнился Шахбазьян.
- Данные разведки нужно передать в штаб фронта, - сказал он.
И двинулся к телефону.
- Я передам сам, - вдруг проговорил Уваров и взял со стола лист, на котором Шахбазьян делал записи. Тарараксин соединил его со штабом фронта.
- Генерал слушает, - сказал он, передавая Уварову телефонную трубку.
Уваров неторопливо перечислил генералу-артиллеристу все места, где были расположены немецкие батареи.
- Данные точные, - сказал он в заключение. - Их сообщил гвардии младший лейтенант Кузнецов.
- Хорошо, - ответил генерал. - Мы сейчас дадим по этим батареям.
- И покрепче, покрепче! - закричал Уваров, сжимая трубку в кулаке. - Эти данные Кузнецов передал, умирая. Три минуты назад его убили в районе цели. Понимаете, товарищ генерал?
- Понимаю… - ответил генерал.
Уваров и Лунин вместе вышли из землянки. Пронизанный солнцем холодный безветренный воздух вздрагивал от тяжелого гула. Это наша артиллерия била по немецким батареям, указанным Кузнецовым.
Уваров и Лунин прошли через весь аэродром до старта, не сказав друг другу ни слова.
Лунину предстоял новый вылет.
И только у своего самолета он выговорил:
- Иван Иваныч, вы дали бы мне рекомендацию в партию?
Уваров внимательно посмотрел на него.
- Разумеется, дам, - сказал он.
5.
Вскоре после прорыва блокады полк торжественно отмечал годовщину того дня, когда ему было вручено гвардейское знамя. К этой годовщине готовились долго и ждали ее с нетерпением.
Среди летчиков полка было всего несколько человек, которые год назад, преклонив колена перед знаменем, в первый раз произнесли гвардейскую клятву. Остальные знали об этом событии только по преданию и говорили о нем так, словно оно совершилось очень давно, в глубокой древности. Минувший год, полный событий, казался им длиннее столетия. Они провели в полку всего несколько месяцев, но их никто уже не считал молодыми летчиками. Они срослись с полком, были его неотъемлемой частью, они обладали уже богатейшим боевым опытом, который стал достоянием полка. Слова гвардейской клятвы они знали наизусть и завоевали право произносить их. И решено было, что в день годовщины вручения гвардейского знамени весь полк повторит свою клятву.
Случайно вышло так, что именно в этот день Соня впервые приехала навестить Славу. Слава давно уже сговорился с ней о приезде и с утра встречал ее на трамвайной остановке. Пригласить к себе сестру разрешил ему сам командир полка, а пропуска ей никакого не требовалось, так как посторонним воспрещался вход лишь на обнесенное проволокой лётное поле, в дачный же поселок, где жили летчики, каждый мог войти свободно.
Соня решилась приехать к Славе только после долгих колебаний, очень его удививших и даже рассердивших. Он никак не мог понять, отчего она колеблется, а между тем дело обстояло просто: ей не во что было одеться. На работу она ходила всё в том же комбинезоне, надев под него фуфайку, а сверху накинув свое пальтишко с короткими рукавами и засунув ноги в валенки. Из всех своих вещей, сшитых когда-то мамой, она окончательно выросла, а для маминых вещей была слишком худа: мамины юбки сваливались с нее. И обуться было не во что, и все чулки штопаны-перештопаны. Ничего не объясняя Славе, она совсем уже было решила не ехать. Но девушки из ее бригады, узнав, потребовали, чтобы она поехала непременно. Одна дала Соне кофту, другая - юбку, третья - туфли, и так, совместными усилиями, они снарядили ее в путь.
Мороз в этот день был особенно сильный, и Соня жестоко замерзла в трамвае. Но еще больше замерз Слава, поджидавший ее на последней трамвайной остановке. Встретившись, они, чтобы отогреться, сразу побежали и бежали, не останавливаясь, до самого дачного поселка, в котором жили летчики.
В поселке Соня вдруг оробела.
- Ой, Славка, посидим где-нибудь вдвоем! - попросила она. - Ты лучше никому меня не показывай.
- Ну, вот еще! - сказал Слава. - Как же не показывать? Я уже всех предупредил.
Прежде всего он повел ее в тот домик, где жил сам вместе с Луниным. В сенях их встретил Хромых с веником в руках.
- Гвардий майор дома? - спросил Слава.
- Нет, на аэродроме, - ответил Хромых.
- Давно ушел?
- Недавно.
- Я тебе говорил: приезжай пораньше, - обернулся Слава к Соне. - А теперь, конечно, все на аэродроме. Скоро будет построение и клятва… Тебя на построение не пустят, а без тебя, конечно, я не пойду, - прибавил он, причем голос его выражал одновременно и готовность принести жертву ради Сони и сожаление. - А это - наш Хромых. Познакомься.
Соня сняла варежку и протянула руку. Чтобы пожать ее, Хромых переложил веник из правой руки в левую.
- Это моя сестра, - объяснил Слава.
- Внжу, вижу, - сказал Хромых.
- Та самая, про которую я говорил.
- Вижу. Пойдите погрейтесь.
По короткому темному коридору Слава повел Соню в ту комнату, где жил вместе с Луниным.
- Это летчик? - шёпотом спросила Соня, схватив Славу за плечо.
- Хромых? Нет, это вестовой Константина Игнатьича. Замечательный дядька! Он еще у Рассохина вестовым был.
Слава и Лунин жили в маленькой чистой комнате с крашеным полом, низким дощатым потолком и маленьким замерзшим окошком. Две железные койки, аккуратно заправленные, стол у окна, два стула.
- Раздевайся, здесь тепло, - сказал Слава. - Вот тут сплю я, а тут Константин Игнатьич.
Соня развязала свой шерстяной платок, расстегнула пальто и села на стул, осматриваясь. Вот уж не ожидала она, что военные люди так живут! В той комнате, где она обычно ночевала вместе с девушками из своей бригады, не было такой чистоты.
- Это тот у вас убирает? - спросила она, вспомнив веник в руках у Хромых.
- Ну нет! - сказал Слава. - Хромых подметает только крыльцо и сени. Константин Игнатьич знаешь какой чудной - он никому не позволяет за собой убирать. Он свою койку заправляет, а я свою. Если Хромых тут станет подметать, он на него рассердится. Он только мне позволяет, потому что я ведь здесь живу. Я и печку топлю и подметаю. Не могу же я допустить, чтобы он сам подметал! Он ведь, как-никак, командир эскадрильи.
- Это очень хорошо, если ты только не врешь, - одобрила Соня. - Он не женатый?
- Не женатый.
- Вот оттого он и научился сам за собой убирать.
Они обогрелись, и Слава стал уговаривать Соню пойти в кубрик к летчикам. Может быть, они там случайно кого-нибудь застанут. Соня уверяла, что ей и здесь хорошо. Она нашла на столе тетрадки, по которым Слава занимался с Деевым, стала перелистывать их и комментировать не слишком лестным для Славы образом. Однако это только усилило стремление Славы увести ее отсюда.
- Ты у нас в гостях, - сказал он, - и должна всё делать по-нашему, а не по-своему.
Через несколько минут они поднимались на крыльцо кубрика летчиков второй эскадрильи. На крыльце Соня совсем заробела. Остановившись, она шепнула:
- Ты один зайди, а я здесь подожду.
Слава вбежал в кубрик, сразу вернулся и объявил, что там никого нет.
- Заходи, я тебе покажу, как они живут.
Осторожно, стараясь не стучать ногами и не хлопать дверьми, Соня вошла в кубрик.
- Здесь они спят? - спросила она удивленно.
- А где же? Конечно, здесь, - ответил Слава, не понимая ее удивления.
Она сама не могла бы объяснить, чему удивилась. Просто она не так себе всё представляла. Мирные кровати с белыми подушками, с чистыми полотенцами на спинках. Тумбочки, на которых разложены коробки с зубным порошком, фотографии, книжки, даже зеркальца, даже катушки ниток. Потертые сундучки, чемоданчики, перевязанные ремнями, веревками. На столе в ящике - детская игра "домино". И нигде никакого оружия, ничего военного. А ведь они мужчины, воины, бойцы!
Она осторожно подошла к "Боевому листку", висевшему на стенке. Под печатным заголовком было крупными буквами от руки написано, что гвардии младшему лейтенанту Кузнецову Антону Ивановичу присвоено звание Героя Советского Союза.
- Ты мне его покажешь? - спросила Соня.
- Нет.
- Почему?
- Он после смерти получил Героя. Это называется: присвоено посмертно.
Тут только она обратила, внимание на черную кайму, окружавшую весь "Боевой листок", и на заголовок статьи - "Памяти друга".
- Он здесь жил?..
- Вот его койка.
Соня, оказывается, стояла возле самой койки Кузнецова.
- А кто здесь теперь спит?
- Пока никто.
Потрясенная, примолкшая, Соня вслед за Славой вышла из кубрика.
На улице поселка они встретили Ермакова, торопливо шагавшего к аэродрому. Слава вытянулся перед ним и отрапортовал:
- Товарищ комиссар, разрешите доложить: вот моя сестра.
Ермаков пожал Соне руку, внимательно вглядываясь ей в лицо.
- Вы не сейчас уедете? - спросил он, улыбаясь. - Извините, я очень спешу. Мы еще сегодня с вами потолкуем. А пока пойдите пообедайте.
На листке блокнота он написал записку в лётную столовую. Дал ее Славе, кивнул Соне головой и ушел.
Славе не часто случалось обедать в лётной столовой, обычно он обедал с бойцами батальона.
- Пойдем, пойдем, нас там Хильда накормит, - торопил он Соню, дергая ее за рукав.
Соня от застенчивости колебалась.
- Но я совсем не хочу есть, - соврала она.
- Глупости! Идем. Летчикам всегда на второе котлеты дают.
Столовая техников была в первом этаже, столовая летчиков - во втором. Слава и Соня поднялись по деревянной лестнице. В лётной столовой никого не было, кроме Хильды.
- Хильда, вот моя сестра!
Хильда кивнула головой и улыбнулась. Она усадила их за угловой столик и принесла им щей.
- Какая красивая! - шепнула Соня, когда Хильда вышла. - Здесь у вас, наверно, в нее все влюблены.
Слава удивился. Он никогда не задумывался над тем, красива ли Хильда, или нет.
- Никто в нее не влюблен, - сказал он. - Она сама по Илюше Татаренко сохнет.
- Откуда ты знаешь?
- Это все знают, - уверенно сказал Слава, кладя в щи горчицу, как взрослый мужчина.
- А он как? Любит ее?
- И не смотрит.
- Это очень плохо с его стороны, - сказала Соня. - Она красавица, и он должен ее полюбить.
Хильда принесла им второе и отошла к окну. Обычно через это окно виден был аэродром, но теперь окно замерзло до половины, и Хильде, чтобы видеть что-нибудь, приходилось подниматься на носки. Еще две девушки выглянули из дверей кухни.
- Уже? - спросили они Хильду.
Хильда кивнула им. Они подбежали к окну, вытянулись сколько могли, но ничего не увидели, так как были ниже Хильды ростом. Тогда они влезли на подоконник. Хильда, поколебавшись, тоже влезла на подоконник.
- Начинается! - сказал Слава.
Набив рот котлетой, он подскочил к окну и просунул голову между ними. Но ничего не увидел. Тогда он кинулся к Соне:
- Слушай, Соня, посиди здесь… Я не могу, нельзя же пропустить: это только раз в год бывает… Я сбегаю и сейчас вернусь…
- А как же я одна? - испугалась Соня.
- Ты посиди тут. Тебе никто ничего не сделает. Вот Хильда…
- Нет, Слава, это нехорошо… Ведь я ж к тебе приехала…
- Я вернусь, и все сюда придут… Ну, не сердись…ну, я очень скоро…
И Слава слетел по лестнице вниз.
А полк уже стоял в строю. Огромное морозное солнце сверкало над аэродромом. Все три эскадрильи, разделенные двумя равными промежутками, отчетливо темнели на снегу. В задних рядах - техники, в передних - летчики. Брови их поседели от мороза. Пар вился из их ртов.
И вот наконец наступила долгожданная минута. Проскуряков принял знамя из рук знаменосца и опустился на одно колено. И весь полк - легким, сильным, дружным движением - опустился на колени.
И, как год назад, Проскуряков произнес:
- Родина, слушай нас! Сегодня мы приносим тебе святую клятву верности…
У Лунина, стоявшего на коленях впереди своей эскадрильи, при этих словах дрогнуло сердце. Он не видел своих летчиков, но слышал, как они твердо, раздельно, ясно повторяли слова клятвы вслед за Проскуряковым. Лунин приносил эту клятву Родине вторично, а они - впервые. И по напряжению, по легкой дрожи их молодых звонких голосов он с радостью чувствовал, что для них клятва значит не меньше, чем для него.
- Красное знамя советской гвардии мы пронесем сквозь бурю Отечественной войны к светлому Дню Победы! - страстно и сурово повторил коленопреклоненный полк вслед за своим командиром, и слово "победа" прозвучало в морозном воздухе грозно.
Они уже знали, что такое победа. Это уже не была только мечта, только надежда, только предвидение, только желание. Они уже повидали ее, они уже побеждали и сами. В нескольких километрах от них лежал огромный и славный город, с которого только что была сорвана петля осады. Победа!
Еще враг силен и самонадеян, он еще в Крыму, на Украине, в Белоруссии. Несмотря на прорыв в кольце осады Ленинграда, он с юго-запада попрежнему стоит вплотную к городу, он попрежнему ежедневно обстреливает город из тяжелых орудий. Какой еще огромный путь надо пройти, сколько жертв принести, как много предстоит еще сделать!
Но победа будет. Этот светлый день настанет. Уже заря его забрезжила на краю неба.
Великий перелом уже совершался.
- Полк! Под знамя! Смирно!
Глава тринадцатая. Битва над морем
1.
За обедом Соня познакомилась со всеми Славиными летчиками.
Когда летчики гурьбой вошли в столовую, Соня засмущалась и хотела уйти, но ее удержали почти силой. Обед был праздничный, с мясным пирогом, и ее заставили съесть большой кусок, хотя она уже пообедала. После обеда в столовой неожиданно появился Уваров и, увидев Соню, сказал:
- А, знакомая!
Он произнес небольшую речь о гвардейском знамени, очень хорошо и торжественно, а потом отодвинули столы, молодой краснофлотец заиграл на аккордеоне, и начались танцы. Летчики были в синих морских кителях, в отутюженных черных брюках, в начищенных ботинках; золотые пуговицы, нашивки, ордена (у всех были ордена!)! сверкали. Молодой человек, которого Соня считала тоже летчиком, но который потом оказался доктором, принес патефон, и стало еще веселее.
Соню упорно уговаривали танцевать, но она с таким же упорством отказывалась, уверяя, что танцевать не умеет. Это была правда: она танцевала немного до войны в школе с девочками из своего класса, но что это были за танцы и сколько времени прошло с тех пор! Особенно уговаривал Соню танцевать маленький забавный летчик Карякин, который очень понравился Соне своей лихой, бесшабашной веселостью. Он вприсядку ходил вокруг Сони, звонко щелкал пальцами, хватал Соню за руки и вытаскивал на середину комнаты, но она вырывалась и, смеясь, конфузливо убегала в угол.
Кроме Сони, там было еще несколько девушек. Одеты они были ничуть не наряднее Сони, и Соню это отчасти утешало. Все они танцевали, и лучше всех танцевала Хильда, подавальщица из столовой. Соня в тот вечер не переставала удивляться красоте Хильды, - таких красавиц, как Хильда, она до сих пор видела только на картинках. Разве можно сравнить с нею Красивую Нюру из комсомольской бригады!
Был здесь и Лунин. Он, конечно, не танцевал. Он стоял в стороне, среди людей постарше, но Соня не раз ловила на себе его ласковый, внимательный взгляд. Он улыбался ей ободряюще, и она улыбалась ему в ответ.
Один летчик - высокий, черноволосый, с очень белыми зубами - стоял возле Сони и всё поглядывал на нее. Соня перешла в другой угол комнаты, но тот летчик по прежнему продолжал поглядывать на нее. Скоро он опять подошел к ней. Он, кажется, робел и не решался с нею заговорить.
- А вы отчего не танцуете? - спросила она.
- Не умею.
- Не умеете, как я?
- Еще больше не умею, чем вы, - ответил он.
Ей показалось это очень смешным.
- Откуда вы знаете, кто из нас больше не умеет? - спросила она.
- А вот увидите. Давайте проверим, - предложил он.
Она не успела отказаться. Он осторожно положил руку ей на талию, и они неуверенно и смущенно закружились в вальсе.
- Я знаю, вас зовут Соней, - сказал он.
- Правильно, - ответила она, глядя в его порозовевшее лицо. - А вас как?
- А меня Ильей.
- Вы Татаренко?
- Татаренко.
- Я вас совсем не таким представляла.
- А каким же?
- Не знаю… Я. думала, вы меньше, моложе… вроде Славки. Он о вас рассказывал, как о своем приятеле.
- Это верно, мы с ним приятели.
Соня протанцевала с Татаренко весь тот вечер. Никогда еще в жизни ей не было так весело. Осмелев, они стали танцевать все танцы, и, кажется, у них выходило не хуже, чем у других. Соня забыла обо всем и никого уже не замечала. Только раза два поймала на себе взгляд Лунина. Лунин поглядывал на нее как-то грустно, и это отчего-то на мгновение смущало ее. Но, кружась и прыгая, она сразу же забывала и о его взглядах и о своем смущении.
Опомнилась она лишь тогда, когда Илюшу Татаренко окликнул кто-то из товарищей и он впервые за вечер отошел от нее. Оказалось, что Слава уже давно отправился спать. Соня спохватилась - ей пора домой! У нее нет ночного пропуска, и скоро перестанут ходить трамваи. Она кинулась в прихожую разыскивать свое пальто.
В прихожей она столкнулась с Луниным.
- Вас надо проводить и посадить в трамвай, - сказал он. - Я сейчас надену шинель…
- Что вы, что вы, Константин Игнатьич! Я сама дойду, сама…
В прихожую вбежал Татаренко. Он остановился, глядя на Соню и Лунина.
Лунин, уже снявший свою шинель с вешалки, взглянул на него, улыбнулся и повесил шинель обратно на крюк.
- Проводите ее, Илья, - сказал он.
- Товарищ гвардии майор!..
Но Лунин уже ушел. Татаренко шинели своей искать не стал и даже шапки не надел. Соня ужаснулась:
- Вы замерзнете! Страшный мороз!
Но он уверял, что ему не бывает холодно и что никакого мороза нет. Действительно, на дворе несколько потеплело, пошел снежок. Где-то за тучами плыла луна, и при ее рассеянном свете были заметны снежинки, застрявшие в черных кудрях Татаренко. До самой трамвайной остановки они бежали и смеялись. Но когда Соня вошла в вагон и остановилась на площадке, озаренная голубым светом электрической лампочки, он умолк и загрустил.
Вагон дернулся.
- До свидания, - сказал Татаренко.
- До свидания, - сказала Соня и замахала ему рукой в варежке.