Следовавшие одна за другой атаки отбивали два наши корпуса - Гетмана и Кривошеина. Отбивали, обливаясь кровью - своей и вражеской.
Днем от Кривошеина приехал Баранович. Обычно мучнисто-белое лицо его теперь было красно. То ли от загара, то ли от волнения. Тонкие губы серы.
- Беда, одно слово - беда… Кривошеин держится, люди дерутся. Но такое количество танков… На энпэ сидишь, в глазах рябит… Немцы в тыл заходят.
Но как ни потрясен генерал Баранович, он умалчивает о том, что его бронетранспортер пробит болванкой. Об этом я узнаю уже от Балыкова.
Немцы действительно вклинились между нашими корпусами и сейчас напрягали силы, чтобы расширить щель и впустить в нее стальную лавину танков.
Гетман и Кривошеий во фланг контратаковали прорвавшихся гитлеровцев. Маневрировали огнем и подразделениями.
Нежданно-негаданно на нашем КП появился генерал Чистяков. Не прошло и двух суток с тех пор, как мы с Михаилом Ефимовичем застали его весело завтракающим в саду, под яблонями. А сейчас возле меня сидел подавленный, глубоко несчастный человек, которому трудно было поднять голову, разогнуть обтянутую пыльным кителем спину.
- Конец… Штаб потерял управление дивизиями, а дивизии… - он безнадежно махнул рукой. - Снимут теперь, и поделом. Хрущев вызывает.
- Никита Сергеевич здесь.
Чистяков вздрогнул, уставился на меня:
- Здесь?.. Пойду.
По-стариковски поднялся, опираясь на колени. Пошел, едва отрывая от земли ноги.
А спустя полчаса я увидел Чистякова в совсем ином состоянии. Вернулся он решительной походкой, воротник кителя твердо держал голову, руки были сцеплены за спиной.
- Никита Сергеевич при мне говорил с командующим фронтом. Тот передал: армия сделала все, что могла. Никита Сергеевич велел собирать дивизии, приводить их в порядок.
- Еще что сказал командующий?
Чистяков наморщил лоб, посмотрел поверх меня:
- Еще?.. Э-э! Первая танковая становится центром боев фронта… Но могу добавить от себя: шестая тоже еще сыграет свою роль…
Так, в испепеляющей жаре, в неумолчном грохоте, в атаках и контратаках, проходил этот день.
Наша рощица, такая нарядная и веселая утром, теперь поникла от бомбежек и огня. Безжизненно свисают ветви с потускневшими, вянущими листьями. С поля волнами наплывает дым - горят хлеба.
Мы с Никитой Сергеевичем, побывав у пленных (Хрущев велел докладывать ему о каждой партии), направились к Шалину. Михаил Алексеевич встретил нас на полпути.
Обычно Шалин умел скрывать тревогу, оставаться невозмутимо спокойным, даже когда кругом все охвачены волнением. Но, видимо, произошло нечто такое, что и его вывело из состояния равновесия, заставило бежать, запыхавшись, по лесу.
- Вот… Вас искал…
Он протянул листок радиограммы. На ней одна лишь строчка:
"Оборона прорвана, войска Черниенко неудержимо бегут. Усычев".
- Кто такой? - спросил Хрущев, показывая на подпись.
- Начальник связи корпуса, подполковник.
- Верить можно?
- Не могу знать, он здесь новый человек.
- Катуков вернулся?
- Никак нет, по-прежнему у Гетмана.
- Кто знает о телеграмме?
- Только радист. Принял и сам прибежал.
- Будет молчать?
- Предупрежден.
- Товарищ Попель, немедленно - к Черниенко. Нет, не один, возьмите с собой двух политотдельцев. Они там останутся. А вы, как только выясните, вернетесь.
- Слушаюсь.
- Мы тут с товарищем Шалиным будем решать. Я понимал тревогу Никиты Сергеевича и волнение Шалина. Корпус Черниенко вступил в бой совсем недавно. На него мы возлагали большие надежды, и если он "неудержимо бежит", открывая дорогу гитлеровцам, положение наше - никудышное.
Я поехал с таким расчетом, чтобы перехватить отступающие части Черниенко, хотя мне как-то не верилось в это "неудержимо бегут". Нет, что-то не так. На заднем сиденье - помначполитотдела по комсомолу майор Кузнецов и инспектор поарма майор Гетьман. Притаились, молчат. Полчаса назад они, едва держащиеся на ногах от усталости, вернулись от Кривошеина и хорошо представляют себе последствия прорыва обороны…
Мост у речушки разбит прямым попаданием. Не так-то легко было угодить в него - на берегу десятки глубоких воронок.
Метрах в ста восточнее уже освоен объезд через смятый ивняк, по пшеничному полю.
Когда мы подъехали, навстречу неглубоким бродом шли танки. Словно обрадованные неожиданным купанием, они бодро выскакивали на отлогий берег, оставляя после себя на песке широкую мокрую полосу. С гусениц свешивались водоросли.
На переправе распоряжался подполковник в кителе, перешитом из желтой английской шинели (такие кителя входили во фронтовую моду).
- Не Коновалов ли? - повернулся я к Кузнецову и Гетьману.
- Вроде бы он.
Значит, это одна из бригад корпуса Черниенко. Выхожу из машины. Подполковник бежит навстречу.
- Товарищ генерал, начальник политотдела бригады подполковник Коновалов… Второй батальон отходит за Псел.
- Кто разрешил?
- Тут… - Коновалов явно смущен. - Радиограмму одну перехватили…
- Поворачивайте назад. Немедленно! На командном пункте корпуса атмосфера деловитого спокойствия. Мы ждали чего угодно, но не этого.
- Отвратительно получилось, - морщится Черниенко. - Был в частях. Вдруг радист приносит радиограмму, перехватил. Адресована командующему армией. Мы деремся, а этот докладывает командующему, будто "бежим"… Тут подходил отдельный танковый полк. Нам на усиление. А этот решил, будто противник в тыл прорвался. Сам запаниковал да еще несколько таких, как он… Вот и доложил. Еще считал, что геройский шаг совершает…
Черниенко не называл по фамилии начальника связи. Все свое презрение он вкладывал в слово "этот".
- Посадили его. Пусть трибунал решает - дурак или провокатор. Заверьте Никиту Сергеевича: корпус будет драться до последнего, но не побежит.
Уже смеркалось, когда мы с Н.С. Хрущевым и Журавлевым поднялись на высотку к югу от нашего КП. Завтра эта высотка должна была стать наблюдательным пунктом, и сейчас Подгорбунский со своими разведчиками устанавливал здесь двурогую стереотрубу, углублял щели. Вместо пилотки на голове у него была серая пропыленная повязка, левая рука висела на бинте.
Подгорбунский по-уставному представился Хрущеву, спокойно отвечал на вопросы. В его словах не чувствовалось нервозной лихости. Но глаза, как всегда, блестящие, живые.
- Что у вас с рукой и с головой? - спросил Хрущев. Подгорбунский хмуро усмехнулся:
- Пуля - дура (показал на голову), штык - молодец (кивнул на руку).
Когда мы отошли и я рассказал о Подгорбунском Никите Сергеевичу, тот заметил:
- Блатная накипь постепенно сойдет, пустяки… А человек, по-видимому, незаурядный. С таким надо бы поближе познакомиться. Подождите-ка меня, пожалуйста.
Никита Сергеевич вернулся к Подгорбунскому. Они ходили по высотке, то исчезая за склоном от нас с Журавлевым, то появляясь снова.
Потом Никита Сергеевич отпустил Подгорбунского и лег рядом с нами на влажную от росы траву.
- Завтра опять жара… Каковы сегодняшние потери противника?
- Около ста сорока танков, - ответил Журавлев, как всегда державший в своей памяти все цифры. - Мы потеряли тридцать семь.
Впереди открывалась панорама недавнего боя… Вспухшие рубцы траншей, бесчисленные оспины воронок. Далеко-далеко на горизонте вертикальные столбы дыма, светлые, почти прозрачные - от бензина догорающих немецких машин и черные - от солярки советских танков.
Не миновало и часу, как мне пришлось убедиться, что только издали траншеи кажутся сплошными линиями.
В редких местах сохранились стены, уцелели брустверы. Все сметено, перепахано, разрыхлено. Повсюду следы гусениц, и так и эдак разворачивавшихся над траншеями.
В остатках окопов - остатки взводов, рот, батальонов. Идет негласная, никем не контролируемая реорганизация.
- Давай, лейтенант, зачисляй в свое войско. Нас семеро от роты осталось.
И лейтенант зачисляет. Еще утром командовал взводом, в полдень заменил раненого ротного, а сейчас в батальоне всего трое офицеров, и он вроде уже командует батальоном.
Процедура зачисления нехитрая.
- В балке кухня стоит. Скажите старшине фамилии. Пусть ставит на довольствие.
- Во-во, товарищ лейтенант, нам главное, чтобы на довольствие. С немцем мы и сами воевать можем. У нас ефрейтор Мочалов не хуже любого полковника обстановку понимает и задачи ставит.
- Кто? - переспрашиваю я из темноты.
- Гвардии ефрейтор Петр Мочалов. И уже другой голос кричит:
- Петро! Якийсь начальник кличе!
- Вот и встретились, - жму я тонкую твердую руку Мочалова.
- Да, товарищ генерал, встретились, хоть сегодня днем думал, если с кем и увижусь, так только на небе.
- Каким подразделением вы командовали сегодня?
- Разве поймешь? Отделение не отделение, взвод не взвод. Да и чего командовал? "Залпом…" или "Гранаты к бою…"
- Это ты брось, - фамильярно обрывает своего командира солдат, тот, что сравнивал его с полковником. - А в контратаку - кто момент выбрал?
Я приказываю командиру батальона поставить ефрейтора Мочалова на взвод.
- Нет, - поправляю себя, - не ефрейтора, а младшего лейтенанта. Завтра будет подписан приказ… Балыков, возьмите у товарища Мочалова нужные сведения.
- Так ведь вы, товарищ генерал, однажды кое-что про меня записывали, тихо произносит Мочалов.
Хорошо, что темно, и никто не видит, как покраснел член Военного совета армии.
Но и Мочалову не по себе от собственных слов. Он хочет замять их:
- Выходит, что с училищем, что без училища, а быть мне взводным.
- Ничего, товарищ младший лейтенант, - весело утешает его кто-то из подчиненных, - дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. А вам по вашей жидкой комплекции и больше взвода никак нельзя.
Солдаты беззлобно смеются над своим новоявленным командиром. А он насупился, сосредоточенно грызет ногти:
- Довольно гоготать, ступайте, ребята, ужинать. Васильев, на меня возьмешь.
В голосе Мочалова уже звучит командирский металл.
Балыков тоже идет поужинать. Лейтенанта-комбата я отпускаю. Мы с Мочаловым остаемся вдвоем. Сидим на лафете пушки с перебитым стволом.
Получив разрешение, Мочалов старательно скручивает толстую "козью ножку", достает прямо из брючного кармана махорку, бережно сыплет ее. Узкое лицо его с тонким острым носом задумчиво, глаза прикрыты.
- Интересно мне, - затягивается Мочалов, - в штабе армии, или там во фронте, или в Москве знают, на сколько дней рассчитано немецкое наступление?
- Точно-то вряд ли, - отзываюсь я.
- Плохо, - решает Мочалов.
- Такие вещи, как правило, невозможно узнать. Судя по всем данным, надолго пороху у них не хватит.
- Вот именно, - подхватывает Мочалов, - надолго никак не хватит. У нас солдаты, знаете, как говорят? На выдохе немец воюет. Еще чуть - и выдохнется. Жаль, что штабы точно не знают. Если о противнике все сведения иметь, тогда здорово воевать можно.
- Никогда так не бывало и не будет.
- Это понятно, я просто мечтал… Если здесь у Гитлера не выйдет, к будущему учебному году кончим войну?
- Кто знает.
- А если кончим, вы посодействуете, чтобы меня сразу в запас уволили? Учиться пойду в кораблестроительный.
- Если кончится, посодействую…
Над нашими головами гудят ночные бомбардировщики, "русьфанер", как зовут их немцы. Над линией фронта трассы зениток прорезают ночное небо. На правом фланге то утихает, то снова вспыхивает пулеметный перестук.
Появился Балыков, всем своим видом деликатно напоминая, что зря здесь засиделись, пора бы, дескать, дальше.
Я поднялся. Мочалов сразу вскочил, вытянулся.
- Так вы серьезно насчет звания? - неуверенно спросил он, опустив голову.
- Совершенно серьезно.
- Могу завтра офицерские погоны нацепить?
- Можете.
- Я погоны надену, а звездочки, пока приказ не поступит, не навешу. На передовой, слава богу, комендантских патрулей нет. Ладно?
- Ладно, - согласился я, пожимая узкую крепкую ладонь Мочалова.
За ночь мне пришлось прошагать пешком немало километров вдоль переднего края нашей армии. Весь передний край мы разделили на три части. Остальные две трети приходились на Катукова и Журавлева.
Надо было своими глазами увидеть, что делается на передовой, услышать, что говорят и думают солдаты, отбившие десятки атак. Никакие, даже самые обстоятельные сводки и донесения не заменят собственных ушей и глаз.
На огневых позициях иптаповского полка возле 76-миллиметровой пушки с задранным в небо стволом лежал на плащ-палатке раненный в живот и голову командир дивизиона капитан Миронов. Миронова часто ставили в пример на совещаниях и партийных активах. Это был энергичный, фанатически влюбленный в артиллерию командир.
Я смотрел на тело, в котором едва можно было обнаружить признаки жизни, и вспоминал длинноногого смуглого красавца лет двадцати восьми - тридцати. Рассказывали, будто одна певица, приехавшая к нам с фронтовой бригадой артистов, увидела Миронова и так влюбилась в него, что стала слать письма, посылки и даже просила отправить ее медсестрой в дивизион. Возможно, все это сказки. Чего не припишет солдатская молва любимому командиру! И десятки подбитых танков, и слезы влюбленных красавиц, и редкой мудрости слова…
Сегодня под вечер Миронов действовал за наводчика.
Убитый подносчик лежит возле командира дивизиона. На такой же точно плащ-палатке с бечевкой, затягивающей капюшон.
Командир полка майор Пустовалов - сверстник и приятель Миронова - сидит по-турецки на земле и веточкой отгоняет мух от лица раненого.
Откуда в поле, вдали от жилья, столько мух? Как быстро слетелись они на кровь, на трупный запах!
Этот запах так силен, что бойцы иной раз не могут есть. Похоронные команды не справляются со своим делом. Убитых стаскивают в окопы и здесь наскоро закапывают.
- Товарищ Пустовалов, - трогаю я за плечо майора, - займитесь полком. Свяжитесь с пехотой и танкистами - не надо ли сменить огневые?
- Да, да, сейчас, - поднимается Пустовалов, - пусть придет врач, эвакуируют Костю, и я все сделаю… А пока прошу разрешения остаться здесь…
Я отхожу от орудия. В ровике неутешно сгорбилось маленькое тело, от тихих рыданий вздрагивают плечи с сержантскими погонами, по которым рассыпались мягкие, серебристые от лунного света волосы.
- Пусть ее поплачет, - говорит мне замполит Миронова капитан Козельский. Она ему вроде женой была, любил он ее… даже выразить невозможно. Только таились они. Кроме меня да майора Пустовалова никто не знал… Миронов так рассуждал: солдат без жены и командиру женихаться не гоже… А может, еще вылечат его?.. Она с ним в госпиталь поедет. Майор Пустовалов разрешил.
Вот тебе и певица!
Я стою над ровиком, смотрю на остренькие трясущиеся плечи. И мне вдруг кажется, что это не луна, а беспощад- ное горе посеребрило волосы согнувшейся в комочек женщины-солдата.
В одном месте нас с Балыковым грубо окликнули из темноты:
- Кто еще шляется?
Я назвался. Вопрошавший не склонен был смилостивиться:
- Не место вам здесь, товарищ генерал. Сюда Третьяков своих людей выводит. Катавасия может приключиться.
Я не выдержал:
- Кто вам внушил, что вы лучше меня знаете, где мне находиться? Представьтесь и доложите обстановку.
- Командир мотострелкового батальона старший лейтенант Фокин. Нервы не выдерживают…
- Это к обстановке не относится.
- Верно… Виноват… Сержант Третьяков, парторг мотострелковой роты, когда выбыли все офицеры, принял командование на себя. Первым в батальоне повел роту в контратаку. Оказались они между немецкими танками и пехотой. Танки без автоматчиков задержались. А автоматчиков Третьяков не пускает. Залез с бойцами в какие-то окопы, немцы их ни в какую не выковырнут. Мы огоньком поддерживаем, а пробиться не получается. Сейчас полвторого. Двенадцать часов Третьяков там воевал. Недавно я ему передал приказ на отход. Вот-вот появится. Тут глаз нужен. Чтобы фрицев на хвосте не притащили. Ну и нервничаешь.
Балыков лег с автоматом, я достал маузер, приладил его на упоре.
Ждали мы минут двадцать, может быть, тридцать. Впереди, совсем близко, неожиданно показались ползущие фигуры.
Немного осталось людей в роте сержанта Третьякова. Сам он был трижды ранен. Идти не мог. Его, как и еще пятерых, волокли на шинелях. Однако Третьяков продолжал командовать, пока вся рота не оказалась в расположении своего батальона.
Немцы опомнились поздно. Послали вслед за нашими бойцами до взвода автоматчиков. Но ночью, да еще без танков, автоматчики держались на почтительном расстоянии. Упорства особого не проявляли, и мы их быстро отбили. Я сменил обойму и спрятал маузер.
Третьяков полулежал в воронке. Чувствовалось, что каждое слово ему дается с трудом. Но так просто, не попрощавшись, он не мог оставить товарищей.
- Как только адрес пришлю, сразу напишите честь честью… Намеком объясните, где воюете… Заявления в партию я парторгу батальона передал…
Третьяков заметил меня:
- Товарищ член Военного совета, имею к вам одно дело… Хлопцы, оставьте нас на секундочку… Я вот о чем. Хорошо к бою подготовились, грех на начальство жаловаться. Но опять немец нас по танкам обошел. До каких же это пор будет? Что коробок у них больше - не беда. Беда, что наши пушки и танки слабы против "тигра". Новая машина нужна.
- Есть такая машина, скоро поступит на вооружение.
- Значит, правду говорят? Спасибо на добром известии… А еще, как я понимаю, пушку на "тридцатьчетверке" надо бы покрепче, а в истребительной артиллерии калибры покрупнее… Доказать все научно не умею, образование маленькое. Но, как парторг, обязан прислушиваться, что люди говорят, и сам головой варить.
- Насколько мне известно, инженеры-вооруженцы работают и в этом направлении, товарищ Третьяков. Но все-таки я доложу ваше мнение Военному совету. Если все согласятся с ним, будем писать наверх. Я на вашей стороне.
В воронку по одному залезали солдаты:
- Прощай, Сергей Савельевич.
- Поправляйся.
- Письма пиши…
На фланге бригады Бабаджаняна я неожиданно встретил Капустянскую. На ее гимнастерке поблескивали узкие погоны старшего лейтенанта медицинской службы.
- Что вы здесь делаете? - удивился я. - Ваше место в санвзводе.
- Место врача там, где в нем нуждаются, - наставительно ответила Капустянская.
Она изменилась с того вечера, когда я видел ее первый раз. Фигура потеряла вальяжность. Щеки и глаза запали. Косы не обвивали голову, а лежали сзади тяжелым пучком. И простая прическа, и непривычная худоба старили женщину, делали ее похожей на строгую, несколько суховатую школьную учительницу.
Она кратко объяснила мне, зачем пришла сюда с тремя бойцами, вооруженными саперными лопатами.
При разрыве больших бомб и тяжелых снарядов нередко засыпает землей солдат. Отрыть их сразу не всегда удается. А бой продолжается, подразделение десятки раз меняет место. Капустянская и решила раскапывать, как она сказала, "подозрительные места". За сегодняшнюю ночь вырыты пять человек.
- Контужены, правда, ранены, а жить будут, - вскинула Капустянская голову.