Тонкий серп луны прорезаеттяжелые, быстро несущиеся на восток облака. В темноте танки грохочут по шпалам, по рельсам. Головная машина движется с включенными фарами. Немцы приняли ее издалека за паровоз. А когда поняли, в чем дело, было уже поздно.
Танк старшего лейтенанта Филатова первым же снарядом угодил в эшелон с боеприпасами. На станции поднялось нечто несусветное.
Филатов выскочил из своего подбитого танка. Бросился с автоматом в канаву. Оглянулся - рядом человек.
- Не стреляй, товарищ командир. Я свой, советский… Тут, как заваруха началась, мы один поезд увели на запасные пути, к пакгаузу. Там пленные красноармейцы. Да пятнадцать теплушек с цивильными. Как бы немцы чего не сделали или ваш брат сгоряча не пальнул по ним…
Когда Филатов с бойцами подбежал к поезду, там уже суетились гитлеровцы: из канистр поливали стены теплушек бензином. Увидели наших и - кто куда.
Лязгнули засовы, заскрипели тяжелые двери.
- Выходи, братва!
Пленные красноармейцы вооружались немецкими автоматами, винтовками и бежали в центр города, откуда доносилась все усиливающаяся пальба. Там, на забитых машинами улицах, я столкнулся нос к носу с Подгорбунским, одетым в зеленый немецкий ватник с капюшоном. Он был окружен людьми в гражданском.
- Товарищ генерал, - торопливо доложил Володя. - У меня тут сводный отряд. Дядько, у которого я в саду с рацией сидел, со мной вместе железку на Винницу рвал, а потом своих дружков привел…
Отсветы пожара падают на людей в лоснящихся ватниках, разбитых сапогах, латаных валенках. Один из них, сухощавый, нескладно длинный, с шеей, обмотанной шарфом, подходит ко мне. В руках у него черная немецкая винтовка.
- Вы, товарищ генерал, в нас не сомневайтесь. Хоть под оккупацией были, а советскую власть на немецкую похлебку не променяли.
- Я и не сомневаюсь…
- Тогда спасибо. Тут меня старики в бок толкали. Говорят, гляди, генерал сейчас велит у нас оружие отобрать, какую-нибудь проверку устроит.
- Никаких проверок. Коль вы нашему офицеру помогли, значит, свои. А если хотите еще доброе дело сделать| пробивайтесь со старшим лейтенантом к складам, не дайте немцам поджечь их или взорвать. Принимайте охрану.
Долговязый молчал, жевал губами, исподлобья смотрел на меня.
- Ну, а если не желаете, - сказал я, - ваша воля. Вы - народ гражданский…
- Да что вы, товарищ генерал! - не выдержал Подгорбунский. - Это ж такие мужики…
- Не спеши, сынок, молод ты еще, - перебил длинный. - Не понять тебе, что нам генерал сказал.
Он хотел еще что-то добавить. Но вместо этого провел рукавом по усам, сделал шаг ко мне, перебросил винтовку в левую руку, а правой крепко сжал мою ладонь. Я почувствовал костлявые пальцы, шершавые бугорки мозолей.
Подгорбунский со своим "сводным отрядом" скрылся за высокими гружеными машинами, запрудившими тесные улицы. А я решил пробиваться на северную окраину, к нашим главным силам. Ориентироваться в ночном незнакомом городе, где из-за каждого угла можешь получить автоматную очередь или гранату, - куда как нелегко. Бронетранспортер петляет по мостовым, по сугробам, протискивается сквозь проломы в заборах, пересекает заснеженные сады и огороды.
Стрельба замирала. Изредка донесется скороговорка автомата, и снова тишина.
Выскочили на дорогу. Я вынул из полевой сумки карту, отстегнул компас и принялся определять точку стоянки. Кругом ни души. Дорога безлюдна. Но вот на ней показалось быстро растущее пятно. Машина мчалась к городу. На всякий случай кивнул бойцу у пулемета.
- Лихо шпарит, - с восхищением заметил водитель, - Мотор дай боже.
Я оторвался от карты. Поднес к глазам бинокль. Черт поймет на ходу - чья она. Вроде немецкая. Но наши командиры часто разъезжают на трофейных.
Легковая приближалась. На обоих крыльях трепыхались флажки. Метрах в тридцати машина резко затормозила. Открылись задние дверцы, и на землю выскочили… немецкие автоматчики.
Прежде чем я успел сообразить и раньше чем гитлеровцы успели нажать на спусковые крючки, морозную утреннюю тишину рассекла длинная пулеметная очередь. Четверо немцев свалились в снег.
Мы подбежали к машине. Трое лежали убитые, четвертый агонизировал.
Я рванул никелированную скобу передней дверцы. Из машины, подняв руки, медленно вышел невысокий плотный человек в шинели с бобровым воротником. К черной форменной фуражке с высокой тульей и серебряным шитьем были прикреплены бархатные наушники. Нежданно-негаданно нам досталась крупная птица. Я задал обычные вопросы: "Имя, должность?" - Ich will nicht sprechen, - спокойно и высокомерно процедил немец. "nicht" так "nicht". Мне нет времени возиться с гитлеровцами. В штабе разберутся.
Бойцы вынесли шофера. Раненный в голову, он потерял сознание, но лежал с открытыми глазами и стонал. Снег под его головой становился красным. Я приказал перевязать шофера. У офицера при обыске обнаружили бумажник с серебряной пластинкой - "Дорогому коллеге в день пятидесятилетия. 20 марта 1939 года". На рукоятке "вальтера" выгравировано ничего не говорящее мне имя владельца - Рудольф Хюбе.
Я залез в машину. Под толстым, двойного брезента верхом было тепло. В нос ударил запах немецких блиндажей - мужские духи, табак, вероятно, шнапс и еще что-то.
Это был "хорьх". Но не стандартный, о котором я имел представление, а изготовленный по особому заказу. Такие попадались нам лишь несколько раз. На них разъезжали генералы либо офицеры генерального штаба. Я утверждался в мысли, что мы захватили действительно кого-то из фашистских начальников. Скорее всего, не войсковых, а гестаповских. В этом меня убедили документы из портфеля, прикрепленного к внутренней стороне дверцы.
Я считал уже обыск машины законченным, когда обратил внимание на какую-то ручку пониже ветрового стекла, перед сиденьем офицера. Дернул ее. Выдвинулся ящик вместе с портативной пишущей машинкой. К валику прижата бумага - три листа, прослоенные копиркой. Пробежал убористые буквы немецкой машинописи. То был допрос двух пленных советских офицеров. Возможно, он производился здесь же, в машине. Еще раз осмотрел все вокруг. На резиновом коврике перед задними сиденьями были следы крови.
Когда я вылез из машины, агонизировавший автоматчик уже затих. Умер и раненный в голову шофер. Гестаповец, сняв фуражку, стоял над ним. В этой его позе мне почудилась игра в солдатское братство, настолько привычная для эсэсовца, что он не в состоянии был изменить ей даже сейчас, в плену.
В штабе армии установили, что нам попался зондерфюрер, ведавший гестаповской службой на большой территории. В Святошино, в штабе фронта, куда немца доставили самолетом, выяснились дополнительные подробности: гестаповец неплохо говорил по-русски и в последнее время насаждал фашистскую резидентуру в прифронтовом районе.
А "хорьх", изготовленный по особому заказу (с ведущими передними и задними колесами), безотказно служил мне до самого Берлина.
На оживших улицах Казатина увидел Бойко. Он стоял, осажденный толпой, и, смеясь, сбив на макушку шапку, что-то рассказывал.
- Вот, - Бойко показал на меня, - товарищ генерал вам на все вопросы ответит.
Завязалась одна из обычных в таких случаях бесед. Казалось бы, мы должны уже были привыкнуть к своей роли освободителей, к слезам и радости людей, бросающихся на грудь. Но, оказывается, к этому нельзя привыкнуть.
Меня спрашивали о Ленинграде и о Москве, о том, сколько хлеба будут давать по карточкам, когда кончится война, и, как всегда, кто-нибудь неуверенно: а не отступим ли мы, не вернутся ли немцы?
Одна из женщин развернула передо мной отпечатанную в ярких красках афишу. Девушка с завитыми локонами в накрахмаленной наколке подавала обед дружелюбно глядевшей на нее семье благодушного бюргера. На другой картинке та же девушка в небольшой комнатке писала за столом письмо. На этот раз ей дружелюбно улыбался Тарас Шевченко с портрета, висевшего на стене.
- Нет, вы только подумайте, товарищ генерал, - возбужденно говорила маленькая женщина, - за кого они нас принимают? Поезжай, дура, в ихний проклятый райх, они тебя, темную, человеком сделают, крахмальный передничек носить научат, ихним кобелям прислуживать…
Она с яростью разорвала плакат.
Тягачи буксировали трофейные машины, на бортах которых появились надписи мелом: "Бензин", "Запчасти", "Снаряды".
От Бойко я узнал, что Подгорбунский с разведчиками послан вперед, охрана складов поручена какому-то взводу.
- То есть как взводу? - удивился я и тут же направился к складам.
По мере приближения к ним, улицы становились все оживленнее, и транспортер двигался все медленнее. Водитель не переставал нажимать на кнопку клаксона.
Не доезжая до складов, я слез с транспортера и пошел пешком. Не сделал и трех шагов - навстречу долговязый железнодорожник со своими приятелями. На рукавах красные повязки.
- Вы куда? - поинтересовался я.
- Нашего старшого, Володю, вперед послали. Приезжал тут один подполковник. "Не разведчику, - говорит, - макароны сторожить". Вместо него прислал другого лейтенанта, конопатого. А тот велел нам домой идти. Не ваше, мол, дело охрану нести… Там у них якась-то кутерьма заваривается, - долговязый махнул рукой.
- Вы не спешите? - спросил я.
- Да куда ж нам спешить?
- Тогда давайте со мной.
- Ай да, дружина, - скомандовал железнодорожник.
Склады кое-кого манили к себе. Было тут и бескорыстное любопытство. Было и желание поживиться.
Изголодавшееся население тоже тянется к таким помещениям, от подвала до крыши набитым всякой снедью, тем более что в городе за время оккупации выплыл на поверхность всякий сброд.
"Конопатый" лейтенант метался по огромной территории склада от одних ворот к другим, размахивал сизовато поблескивающим, наганом. Какие-то люди уже деловито выкатывали огромные, как мельничные жернова, колеса сыра. Кто-то нежно прижимал к груди темные бутылки рома. Кто-то бережно нес ушанку, насыпанную до краев сахаром…
За время наступления у иных появилось легкое отношение к трофейному добру. Это же, дескать, отбитое у врага, чего стесняться.
Здоровый детина, картинно распахнув на груди шинель, орал:
- Я от Сталинграда вон докуда допер и что же, шоколаду плитку не заслужил? На, стреляй!
Потерявший терпение, охрипший лейтенант тыкал в грудь бойца наганом. И, право же, у меня не было уверенности, что он не выстрелит. Кое у кого из офицеров, особенно молодых, сложилось мнение, будто личное оружие - самый веский довод, когда надо убедить подчиненного.
Я резко отвел лейтенантскую руку с наганом.
- Уберите сейчас же.
Лейтенант оторопело уставился на меня, застегнул кобуру, вытянулся. Солдат торопливо застегивал шинель. Толпа молчала.
- Разрешите быть свободным? - прерывающимся голосом спросил боец.
- А как же шоколадка? - в свою очередь спросил я. - Ведь от Сталинграда шел? Небось заслужил плитку;.
Может, из-за этой плитки и освобождал город?
Солдат не отвечал.
- Человек, который от Сталинграда до Казатина людям свободу нес, заслужил великую благодарность народа. А вы ее на кусочек шоколада променять хотите. Все, что мы делаем, делаем для народа, и все, что у врага отвоевы- ваем, принадлежит народу до самой последней крошки. Сколько мы голодом иссушенных ребятишек видели, женщин и стариков голодных?.. Идите! - приказал я. - Все идите, чтобы ни одной души здесь не было.
Бойцы расходились. Я обратился к стоявшему все время по стойке "смирно" лейтенанту.
- Какого вы года рождения?
- Одна тысяча девятьсот двадцать третьего.
- Когда кончили курсы?
- Двенадцатого ноября одна тысяча девятьсот сорок третьего года.
- Раньше были на фронте?
- Никак нет.
- Оружие вам дано, чтобы врагов бить, а не своих солдат стращать. Тем более что их испугать трудно. Они такое видели, что вам еще и не снилось. Понятно?
- Так точно.
- Вот пришли железнодорожники с красными повязками. Вам в помощь. Ясно?
- Так точно.
- Идите.
Лейтенант повернулся с безукоризненной четкостью, на какую способны курсанты при сдаче экзамена на офицерское звание.
Но на этом складские передряги не кончились. Немцы не желали мириться с потерей своего добра. Хотя "своим" они могли считать его лишь условно. Здесь было продовольствие почти со всей Европы, а на ящиках с макаронами стояло клеймо наших фабрик и дата - 1939 год.
Бомбежка продолжалась дотемна. От фугасных бомб дрожали стены. Весь двор был в осколках стекла. Дежурившие на крышах железнодорожники сбрасывали с кровли "зажигалки".
По рации я вызвал зенитный дивизион. Однако и он не мог утихомирить вражескую авиацию.
Бомбежка продолжалась два дня. Два дня бойцы рыжего лейтенанта вместе с железнодорожниками и зенитчиками отстаивали склады. На третий - колонна трофейных грузовиков с мукой, сахаром, маслом, крупой, миновав сорванные воздушной волной ворота, потянулась по улицам города. Это был новогодний подарок танкистов жителям многострадального Киева.
3
Я часто вижу наступление в кино. Из орудийных стволов лихорадочными вспышками вылетает пламя, с нацеленных в небо "катюш" срываются веретенообразные снаряды, на экране мелькают танки, самолеты, с дружным "ура" пехотинцы бегут среди разрывов…
Все так: и залпы, и танки, и цепи стрелков. Но наступление - это труд, тяжелый кровавый ратный труд. Танкисты на поле боя ремонтируют свои машины. Пехотинцы не столько бегут, сколько идут, делая по 30, 40, а то и 50 километров в сутки, и останавливаются лишь для того, чтобы снова рыть землю. Шоферы по трое суток не вылезают из кабины. Связисты разматывают и сматывают катушки, ползут по проводу в поисках обрыва. Врачи, шатаясь от усталости, круглые сутки извлекают пули, осколки, ампутируют конечности. Нормальный сон, отдых - несбыточная мечта. Засыпают в танке, на марше, у руля, со скальпелем в руках. Засыпают на снегу, в сырой траншее, в воронке от снаряда… Но спать нельзя. Отдых может обернуться твоей гибелью или гибелью людей, так или иначе зависящих от тебя.
И даже в такие дни нечеловеческого напряжения находится кто-то, уверенный в своем праве на покой, жирную еду, развлечения.
Транспортер зачихал и нехотя остановился, водитель полез в мотор. Я зашел в ближнюю хату. Она была побольше, посолиднее соседних, наличники сверкали зеленой краской.
В сенях встретила хозяйка.
- У нас уж стоят начальники. Двое суток, как стоят.
- Пускай их стоят.
В просторной горнице дым коромыслом. Кудрявый капитан в гимнастерке без ремня лихо отплясывает на затоптанном полу. За столом старший лейтенант с напряженным красным лицом выводит нетвердым голосом - "Разпрягайте, хлопцы, конив…"
Две сверх меры веселые молодки суетятся у стола, на котором банки со свиной тушенкой, американской колба- сой которую бойцы называли "вторым фронтом", тонкими ломтиками английского бекона и крестьянскими кринками (отнюдь не с молоком).
- Кто там еще приперся? - недовольно уставился на открытую дверь старший лейтенант.
Плясун остановился, посмотрел на меня, медленно опустил руки, нерешительно вытянулся.
- Т т-товарищ генерал… Капитан Анисимов… И в замешательстве умолк.
Я видел где-то это толстогубое лицо с кудрями, падавшими на гладкий молодой лоб.
- Какой части?
- Зам по тылу командира…
Минувшей ночью я был в этом полку, занимавшем оборону километрах в восьми к западу от Казатина. Люди два дня не видели горячей пищи, ходили в мокрых валенках - сапоги в тылах, а тылы отстали.
- Собирайтесь, - приказал я капитану. Умолкнувший певец ошалело смотрит на меня, хватает с подоконника шапку, срывает с гвоздя шинель и, пошатываясь, направляется к выходу.
- Разрешите пройти, товарищ генерал.
- Кто вы такой? Удостоверение личности.
Это был начальник полевой почты одной из стрелковых дивизий, действовавших с нами. Я велел Балыкову записать фамилию загулявшего почтовика.
Капитан Анисимов решением Военного совета был разжалован в рядовые и направлен в штрафной батальон.
Но, конечно, дело не решалось наказанием того или иного лоботряса или пенкоснимателя. (Это о них солдаты говорили: "Кому - война, а кому - мать родна".) Слаженность всего механизма наступления зависела от честности и самоотвержения тысяч людей, от множества обстоятельств. Горячая, сытная пища и доставка газет, боеприпасы и обувь, бинты и консервированная кровь, бумага для писем и запчасти для танков - все по-своему важно. Но чем дальше продвигались передовые части, чем больше растягивались коммуникации армии и шире становился ее фронт, тем сложнее было Военному совету решать эти вопросы.
В Попельне, в школьном зале с еще сохранившейся на стене надписью "Gott mit uns", мы с Катуковым собрали начальников политорганов соединений. Каждого из них Катуков поднимал одним и тем же вопросом: "Как кормите бойцов?" Инструкторы поарма дополняли доклады.
Едва я успел выступить, как меня вызвали к ВЧ. Член Военного совета фронта Кальченко спрашивал о Казатине - расчищены ли улицы, помогаем ли местным властям, проводим ли митинги, подбрасываем ли продукты.
- Крепко держите город? - спросил Никифор Тимофеевич.
- Немцам не отдадим.
- А как с Бердичевом? Доложите обстановку. Я признался, что положение на правом фланге не совсем ясно, собираюсь туда ехать.
- Ближайшие пятнадцать минут не выезжайте, - предупредил Кальченко. - С товарищем Катуковым и с вами будет говорить командующий.
Ватутина тоже интересовал Бердичев.
- Поймите, это - ключ к Шепетовке, ко Львову. Возьмете Бердичев, легче дышать будет Киев, у фронта новые возможности появятся. Вечером обязательно доложите обстановку у Бердичева, - закончил Ватутин.
Было решено, что Катуков останется в штабе руководить наступлением, а я немедленно, не дожидаясь конца совещания, выеду к Гетману, корпус которого дрался на правом фланге.
Грузный Гетман в расстегнутой пышной дохе (подарок монгольской делегации, с которым генерал не расставался всю зиму), возвышаясь на маленьком табурете, объяснял мне обстановку у Бердичева. Город сильно укреплен - минные поля, артиллерия, врытые танки. Бригада Гусаковского пыталась взять с ходу. Но обожглась. Понеся потери, откатилась километров на шесть - восемь к востоку.
- Силенок у Гусака маловато, - цедил Гетман. - Стрелковый полк с ним действует - три с половиной солдата. Ночью снова наступали. С севера батальоны Орехова и Карабанова, с юга батальон Боридько. Орехов и Карабанов ворвались в город. А пехота отстала. Немцы за танками дверь захлопнули. Те в окружении теперь кукуют. Думать тошно… Танков двадцать, человек полтораста вместе с автоматчиками… Боридько продвинулся на ноль целых ноль десятых… Гусак горючего просит, боеприпасов, людей…
Гетман сопел, уставившись на карту.
- Понятное дело - немцам Бердичев вот так нужен, - комкор провел ладонью по горлу. - Железные дороги, шоссейные… Надо к Гусаковскому ехать, на месте решать.
Больше от Андрея Лаврентьевича ничего не добьешься. То, что ему известно не доподлинно, с чьих-то сомнительных слов, так при нем и останется. Гетман считает: лучше отмолчаться, уклониться от ответа, чем доложить недостоверное…