- Всякое. Не едиными речами жив человек. В какое время выходили в руководители? Понимать надо. Ты не думай, будто я двоедушничал когда-нибудь. Но тяжко было. Тоска наваливалась. А с кем поделишься? Попробовал раз выпить. Гляжу, отлегло. И ведь вы, дружки, знали, что Иван втихую насасывается, а молчали. При встречах руку жали.
- Может, справедливо бранить меня. Только зря вокруг виноватых ищешь.
- С себя ничего не снимаю.
Вдруг с тревогой, с комком, застрявшим в горле:
- Коля, дружок, не могу я на ноги встать! Народ кровью обливается, Родину отстаивает… Погибнуть бы и мне с честью - лучшей доли не надо. И сыны гордиться будут, и жена все простит… Слушай, Николай, в твоей ведь власти, переведите куда-нибудь Наташку.
- Любит она тебя?
- Бог знает. Переживет. Двадцать один год, а мне сорок три. Все равно каша не сварится. О своих былых чинах-званьях я не жалею. Хочу себя человеком почувствовать, политработником, большевиком…
Я уехал от Покидаева в третьем часу ночи. Откомандировать Наташу оказалось делом нехитрым. Остальное же складывалось не особенно удачно. Летом я вызвал к Покидаеву жену. Но он не пожелал ее видеть: "Не могу, пока не стану прежним. Она меня не таким знавала".
Несколько раз из частей его привозили пьяным. На политработе такого больше нельзя было оставлять. Направили в Москву, в распоряжение начальника тыла. И там он продолжал катиться все по той же наклонной…
Порой утверждают, что война отлично воспитывает и закаляет характеры.
Не всегда и не все. Многих война действительно выпрямила, сделала, как мы говорим, настоящими людьми.
Но были и такие, как Покидаев. Если случалась трещина, война своим острием расширяла ее, ломала человека…
В телефонных звонках, в торопливых встречах, в табачно-дымных совещаниях, срочных отъездах и приездах смешались дни и ночи.
- Лыжная бригада прибыла…
- Начальник политотдела воздушно-десантной дивизии…
- Командир танкового батальона по вашему приказанию…
Каждая дивизия, бригада, полк - это тонны продовольствия, цистерны горючего, вагоны боеприпасов.
Метель продолжает свое злое дело. Единственная узкая дорога, с трудом проложенная от станции снабжения, тонет в белом мареве. Снег высокими буграми обложил каждую машину, придавил сверху кузов. Задремал шофер в кабине - теплее все же, чем на ветру, - а потом еле открывает дверцу.
На десятки, когда не на сотни километров стоят машины. Ждут бензина, ждут дороги.
Подходит, наконец, эшелон, и вдруг выясняется: горючее прибыло, а вот масло не погрузили. Но даже когда на станции снабжения есть и горючее, и масло - как доставишь его к каждой автомашине? Сами-то машины недвижны.
Политотдел армии переместился на дорогу. Журавлев пробирается в небольшие лесные деревушки, население которых не угнано немцами:
- Помогите, товарищи…
Постепенно на трассе появляются пункты обогрева (шалаши, землянки с раскаленными печурками). Стрелковые батальоны превращаются в дорожные.
Тронулись машины. И снова замерли: пробки, двум полуторкам не разойтись на дороге, подобной траншее между высокими сугробами.
Журавлев подпирает красными обмороженными руками голову:
- Надо делать кольцевую, пустить все движение в одну сторону. Иначе не выполним поставленную задачу. Прошу дать санкцию.
- Санкцию легко дать. А вот дорогу кольцевую построить - дело куда более трудное.
- В противном случае не обеспечим выполнение задачи, - упрямо повторяет Журавлев.
Из-за соседнего стола, не отрывая от уха телефонную трубку, Штыков поддерживает Журавлева:
- Прав полковник!
Прижав плечом трубку, пишет записку:
- Товарищ Журавлев, передайте, пожалуйста, секретарю Военного совета. Обеспечит вам людей и горючее…
Когда дверь за Журавлевым захлопывается. Штыков кивает ему вслед:
- Люблю таких… Пробьет кольцевую дорогу. Один останется - возьмет лопату и будет шуровать.
Поныне с благодарностью вспоминаю я тогдашнюю инициативу Алексея Егоровича, его умение собрать весь политотдел в кулак и бить, бить, бить.
Кольцевая дорога решала проблему снабжения войск, находившихся уже в районе сосредоточения. Но не все части успели подтянуться.
Приходили телеграммы из-под Торжка, из-под Калинина, чуть ли не из-под Москвы: стоим без горючего и продовольствия, ждем указаний.
Требовались, конечно, не указания, а именно горючее и продовольствие. Но как их подбросишь за многие сотни километров?
Куда сунешься? Хозин, Катуков, штабы группы и армии заняты разработкой операции. Снабженцы сами взывают о помощи. Фронт отмахивается: вы самостоятельная группа, ну и действуйте.
Когда все обычные в таких случаях тропки исхожены, обычные проклятия произнесены, Штыков поднимается над столом, берет трубку ВЧ.
- Других путей не остается… И вызывает Центральный Комитет партии. В самых исключительных и отчаянных случаях прибегали мы к помощи ЦК и немедленно получали ее. Строптивый интендант из "не нашего" фронта больше не делит на своих и чужих. Сразу появившийся автобат подвозит бензин, хлеб, концентраты. Совсем было отчаявшийся командир возбужденно телеграфирует: "Получил три заправки, продуктов на семь суток. Продолжаю марш".
Но случалось, части застревали где-то неподалеку. Кончилось горючее, съеден НЗ, дорогу перемело. Положение как на необитаемом острове.
После долгих колебаний мы с Катуковым решили посылать танки с волокушами. Кухни, и те цепляли за танки, чтобы поддержать проголодавшихся, мерзнущих в открытом поле или заснеженном лесу людей. И тут новая напасть. Рывшаяся в штабных бумагах комиссия узнала о нашем решении.
- Вам известно, что подобное использование боевой техники категорически запрещено? - спрашивает комиссия нас с Катуковым.
- Известно, - отвечаем мы.
- Как вы смели умышленно пойти на нарушение инструкции номер?..спрашивает комиссия. - Подпишите акт.
Акт пестрит страшными словами: "самоуправство", "пагубное решение", "подрыв боеспособности".
Председатель комиссии прикладывает руку к виску, вежливо прощается и с гордым сознанием исполненного долга (зло пресечено в корне!) вылетает в Москву. Катуков хмуро чешет затылок:
- Влетит по первое число.
- Проще простого, - соглашаюсь я, - отдерут в назидание внукам и правнукам нашим.
Но мрачные предчувствия не оправдались. Через два дня позвонил командующий бронетанковыми войсками генерал-полковник Федоренко:
- Вы, может, на танках и туда отправитесь, куда сам царь пешком ходит? Объясните-ка.
Катуков доложил обстановку и замолчал, сосредоточенно прижав к уху трубку. По его лицу ничего нельзя было понять. А на моем он, видимо, прочитал тревожное недоумение и сжалился, поманил пальцем, на пару секунд поднес трубку. Я услышал увлеченную брань командующего.
- Нас? - одними губами спросил я.
- Комиссию! - весело подмигнул Катуков. Но приезжали на командный пункт представители и поавторитетнее. Претензии у них были куда более обоснованные.
Появлению маршала Жукова предшествовала волна нервозности. Оперативники сбились с ног. Они знали беспощадную требовательность маршала Жукова и чувствовали свою уязвимость. Начальник штаба армии генерал Дронов, посвященный в тайны руководства общевойсковыми соединениями, с танками дела почти не имел. А тут не просто танки, а огромное войсковое объединение, впервые создавшееся в Советской Армии. Да еще совместная операция с воздушными десантами.
Когда я заходил в увешанную схемами, таблицами и картами избу Дронова, то в глазах его видел усталое отчаяние и смиренную просьбу: "Если ты не можешь ничем помочь, уходи скорее".
Помочь я, конечно, не мог и осторожно уходил, стараясь не задеть за разложенные по всем табуретам и подоконникам бумаги.
Катуков, будучи человеком от природы не способным предаваться длительному унынию, держался бодрее: он все повторял поговорку о горшках, которые не боги обжигают. Но насчет того, что армейский приказ вроде корпусного, только пунктов побольше, - уже помалкивал.
Маршал Жуков, назначенный представителем Ставки, приехал мрачный, раздраженный. Он видел на дорогах застрявшие машины, черных от копоти и масла водителей, по двое суток ежившихся у костров, снежные заносы, пробки. Он знал о незаводящихся моторах, о нехватке горючего, об отсутствии запасных частей, о недоедании и обморожениях.
Молча выслушивал доклады; тяжело всматриваясь в лицо говорившего.
Мы чувствовали: завтра, на совещании, быть грозе. И не ошиблись.
В школьном спортивном зале, заднюю стену которого занимала шведская лестница с поломанными перекладинами, собралось командование Северо-Западного фронта, частей, обложивших Демянское логово гитлеровцев, и свежих войск, подтянутых для прорыва и его развития.
- …Полтора года сидим и местность толком не знаем! О коммуникациях как следует не позаботились! - массивный, раздвоенный посредине подбородок маршала как бы припечатывал каждое слово. - Штаб фронта в двух сотнях километров от войск, штаб армии - в шестидесяти, от штаба дивизии, чтобы дойти до передовой, чуть не целый день нужен… К наступлению готовимся, а сами больше в тыл глядим, глаза на заднице держим… В районе Дно - партизанский край, а связи с ним не имеем, данных от него не получаем… О противнике что известно? Что в газетах пишут: "Пленный обер-ефрейтор показал…"
После Жуковского разноса наступила гнетущая тишина. Вдруг поднялся во весь свой великанский рост прибывший с ним маршал артиллерии Воронов и как ни в чем не бывало предложил:
- Товарищу Дронову пособить надо. Я поработаю с ним.
Это была разрядка. Жуков глянул на Воронова и сдержанно усмехнулся:
- Помочь так помочь. А Хозин пусть с Катуковым посидит… С завтрашнего дня в ваше, Катуков, распоряжение поступает полк У-2. Используйте для связи с частями. Какую еще от меня помощь хотите?
- Дронова надо бы заменить, - произнес Катуков, - общевойсковик он, не тянет танкового штаба.
- Кто на примете?
- Генерал Шалин - начальник штаба соседней армии.
- Шалин тоже общевойсковик.
- Так-то - Шалин…
Жуков больше ни о чем не спрашивал, достал сунутый было в карман блокнот, написал на листке несколько слов и передал его моментально исчезнувшему адъютанту.
А утром в этой же избе, за тем же столом уже сидел генерал Шалин.
Мы доложили о готовности и в ответ получили приказ выдвигаться на исходные позиции.
Штыков находился в войсках, и я под утро прилег на "нашу" постель, с тем чтобы в шесть расстаться с этой наполовину разрушенной избой, где пришлось провести две сумасшедшие недели. Но едва задремал, услышал за дверью шум, перебранку. Один голос был явно знакомый. Так и есть - Подгорбунский.
- Пустите! - крикнул я часовому, а сам включил лампочку, натянул пять минут назад сброшенные сапоги.
В комнату от невидимого мне толчка влетел невысокий офицер без шапки, упал на пол и остался лежать. Руки у него были связаны за спиной. Появившийся следом Подгорбунский за ворот рваного маскхалата грубо приподнял лежавшего:
- Товарищ генерал, прошу не любить и не жаловать - младший лейтенант. Хоценко, предатель Родины, фашистский шпион, последняя тварь на белом свете.
- Объясните толково.
- А чего ж, никогда не отказываюсь, если дают слово. Мне стало ясно, что случай не простой, и три часа вожделенного отдыха откладываются до лучших времен. Зачерпнул кружку холодной воды и залпом выпил ее, чтобы прогнать сонливость.
- Раздевайтесь, товарищ Подгорбунский, и садитесь за соседний стол. И вы, младший лейтенант…
- Какой он… младший лейтенант? - взорвался Подгорбунский. - Гад он ползучий!
Как обычно, пришлось утихомирить старшего сержанта, не очень-то привыкшего к дисциплине и субординации. Я приказал развязать младшему лейтенанту руки.
- Вы, товарищ генерал, не думайте, будто я так просто приволок сюда эту гниду. Здесь дело политическое… Потом - ночь сегодня колготная. Все на колесах. Передашь его, - Подгорбунский кивнул на младшего лейтенанта, кому-нибудь, а он удерет запросто. Ловок, ничего не скажешь, ловок… Да и не то чтобы трусоват…
Я посмотрел на младшего лейтенанта. Парень невысокий, коренастый, лет двадцати пяти. Длинные руки, ладони сжаты в тяжелые кулаки. От этих кулаков взгляд невольно переходит на синяк под левым глазом Подгорбунского. Как видно, история его ночного появления в моей избе не из мирных.
Всматриваюсь в лицо лейтенанта. Видел я его когда-нибудь? Скорее всего нет. А если и видел, не обязательно запомнил бы. Ничего примечательного: скуластый, худощавый, с редкими веснушками, светлыми водянистыми глазами. Шея по такому лицу толстовата. Возможно, занимался спортом, был боксером. Нос небось приплюснут не от природы, а от увесистого удара. Нелегко было Подгорбунскому скрутить такого.
- Кто вы? Из какого подразделения? Отвечайте. Парень вскинул голову жестом, каким отбрасывают назад чуб:
- Отвечай не отвечай - все едино, кокнут. Разжал кулаки, и я заметил, что пальцы у него мелко трясутся, с бессмысленной суетливостью теребят края перепачканного маскхалата.
- Как хотите, - бросил я. - Докладывайте, товарищ Подгорбунский.
Но заговорил младший лейтенант, заговорил неожиданно быстро, чуть ли не скороговоркой. Я кивнул Балыкову, чтобы тот записывал. Но едва Балыков взял карандаш, парень умолк.
- Карандаша боишься, падло? - крикнул Подгорбунский. - О тебе семь граммов свинца горючими слезами плачут.
Хоценко ненавидяще скосил бесцветные глаза на Подгорбунского. И снова полилась сбивчивая скороговорка.
Так и шел этот не совсем обычный допрос. Подгорбунский все время как бы подстегивал вдруг останавливавшегося Хоценко и тот переступал какой-то новый, невидимый рубеж. К концу его прорвало. Он уже мчался без подхлестывающих реплик. Подгорбунский утратил к нему интерес. Стал позевывать. А потом с отсутствующим видом отошел в сторону: "Я, мол, рыбину выудил, а разделывать ее - ваша печаль".
Биография младшего лейтенанта Сергея Хоценко до декабря 1941 года складывалась ничем не примечательно. В тридцать седьмом году закончил в Харькове среднюю школу и поступил в пединститут - пошел по стопам родителей, которые тоже были педагогами. С начала войны - фронт, ранение, курсы младших лейтенантов.
18 декабря 1941 года командир взвода Хоценко, будучи легко раненным, попал в плен:
- Что там делали с нами! В бараке мороз лютей, чем на улице. В день полкотелка баланды. Рана в боку гниет, смердит. Это же понять немыслимо, товарищ генерал…
- Не товарищ он тебе, - наставительно поправил Подгорбунский, - должен говорить "гражданин генерал". Как на суде.
В бараке Хоценко был две недели. Потом перевели в госпиталь. А уже весной овладевал шпионской премудростью в Смоленской разведывательной школе.
В августе первое задание - проверка: переход линии фронта в районе Воронежа, сбор сведений о близлежащих аэродромах, о результатах фашистских бомбежек.
Начальство осталось довольно молодым лазутчиком. Хоценко получил деньги, недельное увольнение и пропуск в публичный дом для немецких солдат.
Второе задание - наш механизированный корпус. 29 ноября 1942 года Хоценко явился в отделение кадров. Удостоверение личности у него было в порядке, а вот предписание сфабриковано не совсем удачно. Но кадровикам было не до "формальностей": бои, потери в офицерском составе…
Хоценко получил взвод. Воевал браво, но недолго. С медалью "За отвагу" и с пулей, застрявшей в правой икре, 15 декабря поехал в госпиталь. Вернулся 3 января. Теперь документы не внушали никаких сомнений, Хоценко был "свой", отличившийся в корпусе командир, и когда он попросился в разведку, кадровик обрадовался:
- Молодец! Туда такие и нужны.
Разведка, решил Хоценко, позволит ему незаметно встречаться с немцами, передавать им данные. Сведений у него накопилось много, было с чем предстать перед требовательными хозяевами.
Но в разведке, как заметил Хоценко, тон задавал старший сержант Подгорбунский. Ему верили бойцы, с ним считались командиры. А Подгорбунский не допускал одиночных разведок, тем более для новичка. Ранят или беда какая, а тут - как перст.
Хоценко просился один в разведку - зачем, дескать, рисковать жизнью других, он еще в сорок первом году один-одинешенек на Южном фронте к немцам лазил. И вот ничего, жив.
Тогда-то у Подгорбунского и закралось первое сомнение:
- Нет, товарищ генерал, не заподозрил. Чего не было, того не было. Просто не понравилось: гордец, думаю, тщеславится, за орденами гонится. А вот когда он сказал, что хочет на немецкий штаб один идти, тут я нюхом почуял недоброе. Если бы еще по-немецки калякать умел, а то вроде меня - "вас истдас" да "айн, цвай, драй". Дай бог, думаю, чтобы просто дурак…
Но Хоценко не был "просто дураком". Шло формирование танковой армии. Он понимал цену таких данных, но знал, что, перебежав через фронт, закроет себе пути обратно в танковую армию и гауптман Штетельбрунн за это не похвалит. А Хоценко хотел, чтобы его хвалили, он работал на совесть, на проданную совесть.
Тактику пришлось переменить. Раньше он спорил с Подгорбунским, проезжался по его адресу: "Языков доставать - не то, что серебряные подстаканники у курортников воровать; война кончится - обратно в лагеря угодишь…" Теперь заискивал перед старшим сержантом, вел "откровенные" беседы о девочках, рассказывал о похождениях.
- Видно, решил, что для бывшего лагерника нет слаще, как насчет марусек потрепаться, - объяснял мне по ходу допроса Подгорбунский. - А я, между прочим, такого трепа, как говорят в Одессе, терпеть не выношу. Особенно сейчас, по сугубо личным причинам.
Подгорбунский ни с кем не поделился своими подозрениями ("Дурака свалял, право слово. Вдруг, думаю, честный человек, а я на него напраслину…").
Как только корпус закончил передислокацию, разведчики ушли на передовую. Хоценко не терпелось. Он согласен был уже идти с кем-нибудь вдвоем:
- Ну хоть с тобой, Володя. За один заход можем Героев заработать…
Сегодняшней ночью, когда поисковая группа отправилась за "языком", Хоценко оказался рядом с Подгорбунским и ефрейтором Малеевым. Хоценко с Малеевым ползли впереди, Подгорбунский прикрывал их с тыла. Время от времени обменивались условным свистом. Потом Подгорбунский перестал отвечать. Хоценко свистнул раз, другой. Тишина. Тогда он достал из-под телогрейки висевшую на брючном ремне финку с резиновой рукояткой (такие получали наши разведчики, чтобы резать провода под напряжением) и сзади пырнул в бок Малеева. Но тут подбежал Подгорбунский, и Хоценко получил удар автоматом по голове.
- Зимнее обмундирование, товарищ генерал, - ввернул Подгорбунский. - Васе Малееву финка по ребрам прошла. Живой он, но крови много вытекло. Мой приклад тоже слабо сработал: ушанка. Пришлось добавлять. Личность предлагала мне перейти к фюреру. Обещания такие, будто он племянник Геринга… Скрутили и принесли аккуратненько на передовую. Я доложил командиру полка, он дал машину…
Гитлеровцы, вербуя для себя "кадры" из пленных, обычно старались найти у человека какую-нибудь слабинку. Одного запугивания не всегда достаточно. Кроме того, явный трус, мокрая курица для шпионажа не годится. Где же, в чем твоя слабинка, недоучившийся харьковский студент 1919 года рождения?
Найти ее мне помогла вскользь брошенная Подгорбунским фраза:
- Вообще-то он чудной какой-то, бзик имеет.