x x x
Поэт Владимир Нарбут ходил бриться к Молле - самому дорогому парикмахеру Петербурга.
- Зачем же вы туда ходите? Такие деньги, да еще и бреют как-то странно.
- Гы-ы, - улыбался Нарбут во весь рот. - Гы-ы, действительно, дороговато. Эйн, цвей, дрей - лосьону и одеколону, вот и три рубля. И бреют тоже - ейн, цвей, дрей - чересчур быстро. Рраз - одна щека, рраз - другая. Страшно - как бы носа не отхватили.
- Так зачем же ходите?
Изрытое оспой лицо Нарбута расплывается еще шире.
- Гы-ы! Они там все по-французски говорят.
- Ну?
- Люблю послушать. Вроде музыки. Красиво и непонятно…
Этот Нарбут был странный человек.
В 1910 году вышла книжка: "Вл. Нарбут. Стихи". Талантливая книжка. Темы были простодушные: гроза, вечер, утро, сирень, первый снег. Но от стихов веяло свежестью и находчивостью - "Божьего дара".
Многое было неумело, иногда грубовато, иногда провинциально-эстетично (последнее извинялось тем, что большинство стихов было подписано каким-то медвежьим углом Воронежской губернии), многое было просто зелено - но все-таки книжка обращала на себя внимание, и в "Русской Мысли" и "Аполлоне" Брюсов и Гумилев очень сочувственно о ней отозвались. Заинтересовались стихами, заинтересовались и автором - где он, каков? Оказалось - Нарбут, брат известного художника Егора Нарбута. Обратились к художнику с расспросами. Тот покрутил головой.
- Братишка мой? Ничего, парень способный. Только не надейтесь - толку не будет. Пьет сильно и вообще хулиган…
- Где же он?
- У себя в Саратовской, именьице там у него. Пьянствует, должно быть, - осенью у него всегда кутеж: урожай продал…
- А в Петербург не соберется?
- Соберется, не беспокойтесь. Особенно теперь, как вы его по "Аполлонам" расхвалили. Успеете познакомиться… И пожалеть о знакомстве успеете…
Разговор шел в ноябре. А в январе секретарь "Аполлона" был вызван в суд свидетелем по делу сотрудника "Аполлона", "дворянина Владимира Нарбута".
Нарбут собрался, наконец, в Петербург, и в первый же вечер был задержан "за оскорбление полицейского при исполнении служебных обязанностей". Ночью, по дороге из "Давыдки" в какой-то другой кабак, подзадориваемый сопровождавшими его прихлебателями, пытался влезть на хребет одного из коней Клодта на Аничковом мосту и нанес тяжкие побои помешавшему ему городовому…
x x x
Нарбут приехал в Петербург не для того только, чтобы оседлать чугунного скакуна, уплатить по суду соответственный штраф и завести литературные знакомства. У него была цель и посерьезней - удивить и потрясти Петербург и литературу.
Когда Нарбуту говорили что-нибудь лестное о его прежних стихах - он только улыбался загадочно-снисходительно: погодите, то ли будет. Вскоре, то там, то здесь, в литературной хронике промелькнула новость: Вл. Нарбут издает новую книгу "Аллилуйя". Как известно, значение, которое поэт придает появлению своей книги - обратно пропорционально впечатлению от этого же события на читателя. По подсчету Брюсова, его читали, по всей России, около тысячи человек. Брюсова в преуменьшении из скромности заподозрить трудно. А подсчитано это в разгар всероссийской славы Брюсова и читательского интереса к нему. Чего же было ждать начинающему? От одобрительных рецензий в "Аполлоне" и "Русской Мысли" до славы, ну, по крайней мере, как у Леонида Андреева, было очень далеко. Нарбут, при всей своей самонадеянности, это понимал. Но так как славы ему очень хотелось, ждать у моря погоды было не в его нравах, а довольствоваться малым он не привык, то Нарбут и решил форсировать события.
x x x
Синодальная типография, куда была сдана для набора рукопись "Аллилуйя", ознакомившись с ней, набирать отказалась "в виду светского содержания".
Содержание, действительно, было "светское" - половина слов, составляющих стихи, была неприличной.
Синодальная типография потребовалась Нарбуту - потому что он желал набрать книгу церковнославянским шрифтом. И не простым, а каким-то отборным.
В других типографиях такого шрифта не оказалось. Делать нечего - пришлось купить шрифт. Бумаги подходящей тоже не нашлось в Петербурге - бумагу выписали из Парижа. Нарбут широко сыпал чаевые наборщикам и метранпажам, платил сверхурочные, нанял даже какого-то специалиста по церковнославянской орфографии… В три недели был готов этот типографский шедевр, отпечатанный на голубоватой бумаге с красными заглавными буквами и (Саратов дал себя знать) портретом автора с хризантемой в петлице и лихим росчерком…
По случаю этого события в "Вене" было устроено Нарбутом неслыханное даже в этом "литературном ресторане" пиршество. Борис Садовский в четвертом часу утра выпустил все шесть пуль из своего "бульдога" в зеркало, отстреливаясь от "тени Фаддея Булгарина", метр-д'отеля чуть не выбросили в окно - уже раскачали на скатерти - едва вырвался. Нарбут в залитом ликерами фраке, с галстуком на боку и венком из желудей на затылке, прихлебывая какую-то адскую смесь из пивной кружки, принимал поздравления.
Городецкий (это он принес венок из желудей) ухаживал за "юбиляром" деятельней всех. Он уже выпил с ним на "ты" и теперь, колотя себя в грудь, пророчествовал:
- Ты… ты… я верю… вижу… будешь вторым… Кольцовым. Но Нарбут недовольно мотнул головой.
- Ккольцовым?.. Нннехочу…
- Как? - ужаснулся Городецкий. - Не хочешь быть Кольцовым? Кем же тогда? Никитиным?
Нарбут наморщил свой изрытый, безбровый лоб. Его острые глазки лукаво блеснули.
- Не… Хабриэлем Даннунцио…
x x x
Славы "Хабриэля" Даннунцио - "Аллилуйя" Нарбуту не принесла. Книга была конфискована и сожжена по постановлению суда.
Не знаю, подействовала ли на Нарбута эта неудача, или на "Аллилуйя" ушел весь запас его изобретательности.
…Нарбут не пьет… Нарбут сидит часами в Публичной библиотеке…
Нарбут ходит в Университет… Для знавших автора "Аллилуйя" - это казалось невероятным. Но это была правда. Нарбут - "остепенился".
В этот "тихий" период я встречал его довольно часто, то там, то здесь.
Два-три разговора запомнились. Я и не предполагал, как крепко сидит в этом кутиле и безобразнике страсть, наивная "страсть к прекрасному"…
Постукивая дрянной папироской по своему неприлично большому и тяжелому портсигару (вдобавок украшенному бриллиантовым гербом рода Нарбутов), морща рябой лоб и заикаясь, он говорил:
- Меня считают дураком, я знаю. Экая скотина - снял урожай, ободрал мужиков и пропивает. Пишет стихи для отвода глаз, а поскреби - крепостник.
Тит Титыч, почти что орангутанг. А я?..
Молчание. Пристальный взгляд острых, маленьких, холодных глаз. Обычная плутовская "хохлацкая" усмешка сползает с лица. Вздох.
- А я?.. Какой же я дурак, если я смотрю на Рафаэля и плачу? Вот… - он достает из бумажника, тоже украшенного короной, затрепанную открытку. - Вот… Мадонна… Сикстинская… Был за границей. Берлин там. "Цоо", тигра икрой кормил, - ничего, жрет, еще просит, - видно, вкусней человечины, Винтергартен какой-то. Ну, дрянь, пошлость. Коньяк отвратительный, зато дешев - дешевле водки. Пьянствовали мы, пьянствовали, и попал я как-то в Дрезден. Тоже по пьяной лавочке, с компанией. Уж не помню, как и оказались в этой, как ее… Пинакотеке… Нет, это в Мюнхене - Пинакотека. Ну, все равно, идем, - глядим, ну, известно, - музей, картины, голые бабы, дичь…
Идем, галдим - известно, из кабака по дороге в кабак - зашли случайно. И вдруг, у какой-то двери сторож, старенький такой немец, делает нам знак: здесь, мол, кричать запрещено. Мы удивились, однако прикусили языки - может быть, в той комнате Вильгельм или какой-нибудь Бисмарк тоже осматривает…
Входим осторожно. Никого в комнате нет. Так себе зальца небольшая. И на стене эта… Сикстинская Мадонна.
- Полчаса, должно быть, я стоял перед нею, сволочь свою отослал - что она понимает, - сам стою, слезы так и текут. До вечера, может быть, так простоял - сам себя заставил уйти - довольно с тебя, и так на всю жизнь хватит! Такая красота, такая чистота, главное! Сторожу дал двадцать пять марок - не тебе, говорю, даю, в ее честь даю… Понял, кажется…
Нарбут молчит минуту. Его маленькие бесцветные глазки затуманиваются.
Две слезы появляются на красных веках без ресниц…
… - Да, это - красота, это - искусство. Полчаса глядел, - а на всю жизнь хватит. На сто жизней! Запил я после этого отчаянно - дым коромыслом. Весь Дрезден вверх дном. Чуть под суд не попали - какого-то штатсрата смазали по морде, с пылу, с жару. Ничего, откупились… Да, это искусство! Или еще Пушкин:
На холмах Грузии лежит ночная мгла,
Шумит Арагва предо мною…
- Об этих стихах даже думать спокойно не могу, сейчас сердце колотиться начинает. Когда на Кавказе был - ездил специально смотреть на эту Арагву. Речонка паршивая, кстати, мутная…
Вот! Какой же я орангутанг, если я так красоту чувствую?
А что безобразничаю и Брюсова не боюсь, так потому, что знаю, нечего мне его бояться - и мне, и ему, и третьему - одна цена. Если орангутанги - так все орангутанги. А к Пушкину - в лакеи поступить за счастье бы почел. Вы только вслушайтесь:
Шумит Арагва предо мною…
Попалась ему эта Арагва шашлычная, и что он из этой Арагвы сделал? Какое чудо!..
И слезы текут из глаз Нарбута уже одна за другой. А он не пьян. Два-три графинчика водки, только что выпитых, - не в счет.
x x x
В период остепенения Нарбут решил издавать журнал.
Но хлопотать над устройством журнала ему было лень, и вряд ли из этой затеи что-нибудь вышло бы, если бы не подвернулся случай. Дела дешевого ежемесячника - "Новый журнал для всех" - после смены нескольких издателей и редакторов стали совсем плохи. Последний из редакторов этого ставшего убыточным предприятия - предложил его Нарбуту. Тот долго не раздумывал.
Дело было для него самое подходящее. Ни о чем не нужно хлопотать, все готово: и контора, и контракт с типографией, и бумага, и название. Было это, кажется, в марте. Апрельский номер вышел уже под редакцией нового владельца.
Вероятно, подписчики "Нового журнала для всех" были озадачены, прочтя эту апрельскую книжку. Журнал был с "направлением", выписывали его сельские учителя, фельдшерицы, то, что называется "сельской интеллигенцией". Нарбут поднес этим читателям, привыкшим к Чирикову и Муйжелю, собственные стихи во вкусе "Аллилуйя", прозу Ивана Рукавишникова, а отделы статей от политического до сельскохозяйственного "занял" под диспут об акмеизме с собственным пространным и сумбурным докладом во главе. Тут же объявлялось, что обещанная прежним издателем премия - два тома современной беллетристики - заменяется новой: сочинения украинского философа Сковороды и стихи Бодлера в переводе Владимира Нарбута.
Подписчики были, понятно, возмущены. В редакцию посыпались письма недоумевающие и просто ругательные. В ответ на них новая редакция сделала "смелый жест". Она объявила, что "Журнал для Всех" вовсе не означает "для всех тупиц и пошляков". Последним, т. е. требующим Чирикова вместо Сковороды и Бодлера - подписка будет прекращена, а удовлетворены они будут "макулатурой по выбору" - книжками "Вестника Европы", сочинениями "Надсона или Иванова-Разумника".
Тут уж по адресу Нарбута пошли не упреки, а вопль. В печати послышалось "позор", "хулиганство" и т. п. Более всего Нарбут был удивлен, что и его литературные друзья, явно предпочитавшие Бодлера Чирикову и знавшие, кто такой Сковорода, говорили почти то же самое. Этого Нарбут не ожидал - он рассчитывал на одобрение и поддержку. И получив вместо ожидавшихся лавров - одни неприятности, решил бросить журнал. Но легко сказать бросить. Закрыть?
Тогда не только пропадут уплаченные деньги, но придется еще возвращать подписку довольно многочисленным "пошлякам и тупицам". Этого Нарбуту не хотелось. Продать? Но кто же купит?
Покупатель нашелся. Нарбут где-то кутил, с кем-то случайно познакомился, кому-то рассказал о своем желании продать журнал. Тут же в дыму и чаду кутежа (после неудачи с редакторством Нарбут "загулял вовсю") подвернулся и сам покупатель - благообразный, полный господин купеческой складки, складно говорящий и не особенно прижимистый. Ночью в каком-то кабаке, под цыганский рев и хлопанье пробок - ударили по рукам, выпив заодно и на ты. А утром невыспавшийся и всклокоченный Нарбут был уже у нотариуса, чтобы оформить сделку - покупатель очень торопился.
Гром грянул недели через две - когда вдруг все как-то сразу узнали, что "декадент Нарбут" продал как-никак "идейный и демократический" журнал Гарязину - члену союза русского народа и другу Дубровина…
x x x
После истории с Гарязиным Нарбут исчез из Петербурга. Куда? Надолго ли?
Никто не знал. Прошло месяца три, пока он объявился.
Объявился же он так. Во все петербургские редакции пришла краткая, но эффектная телеграмма:
"Абиссиния. Джибутти. Поэт Владимир Нарбут помолвлен с дочерью повелителя Абиссинии Менелика".
Вскоре пришло и письмо с абиссинскими штемпелями и марками, в центре которых красовался герб Нарбутов, оттиснутый на лиловом сургуче с золотой искрой. На подзаголовке под штемпелем "Джибутти. Гранд-Отель" - стояло:
"Дорогие друзья (если вы мне еще друзья), шлю привет из Джибутти и завидую вам, потому что в Петербурге лучше. Приехал сюда стрелять львов и скрываться от позора. Но львов нет, и позора, я теперь рассудил, тоже нет: почем я знал, что он черносотенец? Я не Венгеров, чтобы все знать. Здесь тощища. Какой меня черт сюда занес? Впрочем, скоро приеду и сам все расскажу.
…Брак мой с дочкой Менелика расстроился, потому что она не его дочка. Да и о самом Менелике есть слух, что он семь лет тому назад умер…"
Приехал Нарбут из Африки какой-то желтый, заморенный. На "приеме", тотчас же им устроенном, - он охотно отвечал на вопросы любопытных об Абиссинии, - но из рассказов его выходило, что "страна титанов золотая Африка" - что-то вроде русского захолустья: грязь, скука, пьянство. Кто-то даже усумнился, да был ли он там на самом деле?
Нарбут презрительно оглядел сомневающегося.
- А вот приедет Гумилев, пусть меня проэкзаменует.
… - Как же я тебя экзаменовать буду, - задумался Гумилев. - Языков ты не знаешь, ничем не интересуешься… Хорошо - что такое "текели"?
- Треть рома, треть коньяку, содовая и лимон, - быстро ответил Нарбут. - Только я пил без лимона.
- А… - Гумилев сказал еще какое-то туземное слово.
- Жареный поросенок.
- Не поросенок, а вообще свинина. Ну, ладно, скажи мне теперь, если ты пойдешь в Джибутти от вокзала направо, что будет?
- Сад.
- Верно. А за садом?
- Каланча.
- Не каланча, а остатки древней башни. А если повернуть еще направо, за башню, за угол?
Рябое, безбровое лицо Нарбута расплылось в масляную улыбку:
- При дамах неудобно…
- Не врет, - хлопнул его по плечу Гумилев. - Был в Джибутти.
Удостоверяю.
Вскоре оказалось, что Нарбут вывез из Африки не только эти познания, но еще и лихорадку. Оттого-то он и приехал такой желтый. К его огорчению, и лихорадка была вовсе не экзотическая.
- В Пинске, должно быть, схватили? - спросил его доктор.
Нарбут уехал поправляться сначала в деревню, потом куда-то на юг. В 1916 году он был ненадолго в Петербурге. Шинель прапорщика сидела на нем мешком, рука была на перевязи, вид мрачный. Потом пошел слух, что Нарбут убит. Но нет, - в 1920 году в книжном магазине я увидел тощую книжку, выпущенную в каком-то из провинциальных отделов Госиздата: "Вл. Нарбут. Красный звон" или что-то в этом роде. Я развернул ее. Рифмы "капитал" и "восстал" сразу же попались мне на глаза. Я бросил книжку обратно на прилавок…
XIII
Есть воспоминания, как сны. Есть сны - как воспоминания. И когда думаешь о бывшем "так недавно и так бесконечно давно", иногда не знаешь, - где воспоминания, где сны.
Ну да, - была "последняя зима перед войной" и война. Был Февраль и был Октябрь… И то, что после Октября - тоже было. Но, если вглядеться пристальней, - прошлое путается, ускользает, меняется.
…В стеклянном тумане, над широкой рекой - висят мосты, над гранитной набережной стоят дворцы, и две тонких золотых иглы слабо блестят… Какие-то люди ходят по улицам, какие-то события совершаются. Вот царский смотр на Марсовом поле… и вот красный флаг над Зимним дворцом. Молодой Блок читает стихи… и вот хоронят "испепеленного" Блока. Распутина убили вчера ночью. А этого человека, говорящего речь (слов не слышно, только ответный глухой одобрительный рев), - зовут Ленин…
Воспоминания? Сны?
Какие-то лица, встречи, разговоры - на мгновение встают в памяти без связи, без счета. То совсем смутно, то с фотографической точностью… И опять - стеклянная мгла, сквозь мглу - Нева и дворцы; проходят люди, падает снег. И куранты играют "Коль славен"…
Нет, куранты играют "Интернационал".