Военная мысль старших начальников войны минувшей, казалось, застряла на категориях Первой мировой и Гражданской войн, когда боевые действия велись как бы в 'натуральном- виде: - вижу врага - стреляю, не вижу- не стреляю-, когда не было радио- и телефонных перехватов, не было современной аналитической работы с документами, публикациями в прессе и пр. Всего этого в головах начальников не существовало, и. как в те давние времена, все упиралось в идею "языка" как источника ииформации о противнике и как вещественное доказательство активности войск, умелости руководства ими. Бумажку, документ можно подложить, состряпать, а "язык" - это весомо, предметно, доказательно.
"Язык", естественно, был нужен не столько для уяснения высоких стратегических замыслов, ему, естественно, недоступных, а больше для выявления, уточнения нумерации военных подразделений противника, их дислокации. Те, кто сидел в окопах, прекрасно все это знали и без "языков": солдатские книжки убитых немцев, документы, захваченные в окопах противника, убедительно сообщали о частях противника, противостоящих нашим. Замену частей улавливали даже без "языков": сменялся характер шума двигателей, изменялся говор солдат, в другое время приносили обед, появлялись собаки и прочее. Солдатские книжки убитых немцев, которые удавалось подобрать на нейтралке, отсылались "наверх". Там они сверялись по справочникам наименований частей, полевых почт и пр., уточняли их движение. Но разведчики тоже не лыком шиты. Зная собственным хребтом, чего стоит взять одного "языка", придерживали часть солдатских книжек убитых немцев, иногда пересылали эти книжки с таким запозданием, когда часть была уже заменена. Поэтому - наверху-всегда требовали именно живого "языка", не доверяя донесениям разведчиков, которые, как полагали "наверху", только и знают, что отсыпаются на нейтралке. Получалось вроде "вор у вора дубинку украл", это все вписывалось в систему взаимного недоверия, подозрительности, пронизывавших людские отношения начальников.
Расплачивались за все это люди жизнями. За каждым "языком" приходилось выходить в ночной поиск пять-шесть раз. Без потерь обходилось редко. Чаще всего "язык" стоил жизни нескольким разведчикам, иногда с ранеными это выхватывало из боевого строя до двух десятков человек.
Ни в одной армии мира "языков" не брали и не берут! Не последнюю роль в разведке играло чутье на документы, неспроста разведчики были первыми на местах, где только что проходили боевые действия, атаки. Документы, бумаги в землянках, солдатские книжки и письма убитых солдат противника, газеты, найденные в окопах, - все это можно обмозговать и получить иногда сведения, которые не даст ни один - язык" - рядовой часовой, зазевавшийся солдат из окопа. А сколько жизней сберегала такая работа с документами. Но не все из начальства это понимали, особенно в верхних эшелонах и особенно те, кому, казалось бы. нужнее всех понимать - политработники.
Через много лет, будучи в Генеральном штабе на исследовательской работе, Игорь многократно убедительно доказывал, что дорогостоящая разведка - засылка шпионов, агентов, резидентов и пр. имеет весьма низкую эффективность и достоверность по сравнению с обработкой, научным анализом печатной, кинофотоинформации. Обрабатывая, например, кадры кинохроники, на которых были сняты в действии образцы новой техники, умудрялся получать такие сведения, кои ни один шпион на заводе не сможет добыть. Систематически обрабатывая газетные, журнальные научные материалы, получал сведения, которые были на несколько порядков результативнее тех, что присылали разведчики, работающие "живьем". Правда, для этого нужна была достаточно высокая научная квалификация.
Такой анахронизм, как непременное взятие "языка", стал для разведчиков очевидностью при оценке "достоинств" многих высших начальников. Таких командиров не касалось, что за одного "языка", давшего минимальные сведения, но представляющего зримый результат "командования" того самого начальника, клали головы десятки толковых, лучших молодых парней. Такие, с позволения сказать, командиры шли по головам, делали себе карьеру, хватали награды. Цена их не беспокоила, костьми ложилось безымянное быдло. Таких, которые по - совковой- психологии исповедовали принцип куриного насеста: - клюй ближнего, гадь на нижнего и лезь выше-, было много, слишком много. И именно разведка оказывалась на грани добра и зла, являясь мерилом порядочности, чистоплотности и прочих духовных качеств командиров.
Да и в самой разведке отношение солдат к командиру было четким, определялось одним - ходит ли сам командир в поиск или только посылает своих разведчиков, прикрываясь зафиксированными в "Положении о войсковой разведке" правами. Так, например, начальник разведки стрелкового полка по должности одновременно является вторым помощником начальника штаба полка и лично в поиск ходить не обязан. Никто, кроме собственной совести, не укорит его за то, что он ограничивается организацией разведки в полку и батальонах, отработкой штабных документов по разведке.
Игорь не только лазил сам в поиск, но постоянно придумывал, как бы облегчить трудную долю разведчика. Вообще инженерное фронтовое творчество, особенно русское, православное, побуждаемое дефицитом самых обычных предметов вооружения, снаряжения, быта, заслуживает особого описания. В разведке для творческого потенциала таких людей было раздолье. Вот уж где годились нетривиальные решения и, по существу, все было дозволено. Одну из пришедших в голову идей Игорь реализовал в канун нового, сорок четвертого года.
Самая трудоемкая, изматывающая и опасная работа в пешей разведке - проделывание проходов в заграждениях всех видов. В поиске решения, как бы этот труд обезопасить и ускорить, был взят реактивный снаряд М-31 - не совсем "катюша", а побольше, то. что называлось на фронтовом жаргоне "ванюша": труба метра полтора длиной с большой головкой и взрывателем. Запускались в штатном применении эти снаряды не с автомашин, как - катюши-, а с индивидуальных пусковых установок, представляющих собой заводскую упаковку этих самых "ванюш" - этакие ящики из деревянных брусков, обитых жестяными полосками. Ящики эти деформировались при перегрузках, намокали от дождей, заклинивали снаряд и при выстреле, запуске частенько улетали вместе с ракетой.
Немцы орали в таких случаях что-то вроде: "Рус, кончай ящиками кидаться!" Запускать такие снаряды через головы своих войск не разрешалось, стреляли с передовой, напрямик.
Игорь приспособил такого "ванюшу" на лыжную установку от противотанкового ружья: получилось нечто вроде самодвижущейся торпеды, мчащейся по снегу напролом сквозь все заграждения. Бежала такая установка до километра - как раз прошивала всю нейтралку. По дороге, конечно, на что-то натыкалась, взрывалась, от взрыва детонировали близлежащие мины, расчищался коридор тридцать-сорок метров шириной. Отработали способы применения - получалось успешно. При первом же боевом запуске четырех таких наземных торпед Игорь участвовал сам и собственноручно захватил первого своего "личного" "языка", который при допросе решил, что русские применили новое секретное оружие, и было это 29 декабря 1943 года.
Нововведение с "ванюшами", взятие "языка" не прошли мимо глаз начальства. Командир дивизии полковник Черепанов только и спросил: "Ну, и чем тебя наградить?" - Игорь, не задумываясь ни минуты, выпалил: "Отпустить домой на Новый год!"
Святочные радости
Это был невообразимый новогодний подарок - 10 суток отпуска без учета дороги! Домой! В Москву! Но разрешение на такую поездку, пропуска выдавали только в штабе фронта, а до Нового года - чуть больше суток! По дороге в Москву сплошь заградотряды по печально известному приказу 227. да не одна, а две линии, и не дай бог поймают без соответствующих документов - сочтут за дезертира.
Упросил командира дивизии сочинить документы на месте - на свой страх и риск. Все бумаги подписали. Собирали всем полком, тащили самое лучшее: кто - китель, кто - сапоги хромовые, кто - сахар, кто - сало, кто - сардинки из доппайка - эдакие баночки по одной унции, апельсины трофейные - роскошь в те дни.
В путь двинулся, не теряя времени. До тылов дивизии добрался на попутных, санями - здесь все знакомо. От Фанзавода до Бологого курсировал фронтовой поезд, набитый, как те сардинки в банках. В самом Бологом огромный когда-то вокзал стал куском стены. И больше ничего! Под какими-то обрывками брезента набилось людей - фронтовой зал ожидания. Теплее - и ладно. А уж в теплушку, в вагон забраться - это как сегодняшний СВ. Конечно, никакого расписания в движении поездов, сам черт ногу сломит, ждать только случая и надеяться только на себя. С попутчиком-лейтенантом удалось захватить места в поезде до Спирова, даже вагоны оказались приличные, плацкартные. И тут как тут - патруль заградотряда. Проверили документы лейтенанта - все в порядке - сотрудник КГБ. К Игорю: "Ваши документы!" - "А у меня документов нет: лейтенант меня везет!".
Лейтенант быстро сообразил, подтвердил, патруль отстал. До Спирова доехали. 22 часа, 30 декабря. Дальше - никакой ясности. Лейтенант оказался неплохим парнем, привел Игоря к себе домой, накормил, даже согревательное нашлось.
Под утро подошел поезд! Конечно, никаких билетов. Состав весь наглухо закрыт, запечатан, вагоны - пассажирские. Повиснуть на подножке - бесполезное дело в легкой шинельке и хромовых сапогах при тридцатиградусном морозе. Заметил - в одном из тамбуров дверь приоткрыта! Проводница подметает пол. Вот удача! Втиснулся! Проводница закричала, набросилась с кулаками, пытаясь вытолкнуть, захлопнуть дверь - не тут-то было. Заполошным голосом, вскрикивая, помчалась по составу за старшим. А Игорь шмыгнул в вагон. Кое-где на третьих полках даже места свободные есть, в вагоне тепло, особенно с мороза. На полках спят офицеры в синих галифе, коричневых свитерах - точно таких же, как и на Игоре. Быстро махнул на самую верхнюю пустую полку, затолкал вещички, шинель, снял очки, снаряжение - пистолет под себя, сбросил гимнастерку, лег - короче, замаскировался, недаром - разведчик! Тем временем поезд тронулся, а в вагон пришли его искать, сунулись туда-сюда - нету! Ушли.
А через некоторое время началось! С каких-то полок понеслись боевые команды, двое подрались валенками, разбили стекло, выкинули валенки. Но буйствовать начали два-три человека, остальные - спали, а может, и нет. Один - с забинтованной головой - присматривался к Игорю, а потом через некоторое время сказал:
- А я вас знаю, вы у нас разведку боем организовывали, - и назвал место событий. Игорь понял - из роты капитана Храброва, штрафник.
И тут выяснилось, что занесло его в состав, в котором эвакуировали раненных в голову, контуженых и… психов, а для перевозки оных был жесткий режим: никаких посторонних контактов - еще выболтают военные секреты. То-то проводница и бросилась на него, как тигр.
В вагонном тепле разморило: перед этим трое суток не спал, тем более под легкими парами после Спирова. Бороться со сном было не под силу, пистолет под себя, и - будь что будет. Поспал, пришел в себя. Проводница, которую он угостил апельсинами - экзотика по тем временам, - наконец успокоилась: все обошлось для нее. А в 22 часа 31 декабря на подходе к Москве оказалось, что поезд проскочил Ленинградский и Курский вокзалы - идет без остановки в столице!
Рвануть стоп-кран нельзя: выдать себя и проводницу конвою. Решение пришло само собой, все вещи были наготове. У завода "Серп и молот" на откосе к реке Яузе решил прыгать в глубокий снег. Скатился достаточно мягко. Встал, отряхнулся, спустился к проезжей части пустынной в это время набережной. А тут - такси! Вот повезло! Благо денег отпускных с собой было достаточно.
- На Арбат!
На Арбате - родственники, родители еще в эвакуации за Уралом. На Арбате - школьные друзья. За полчаса до Нового сорок четвертого года с величайшим наслаждением нажал кнопку звонка и долго держал, вслушиваясь в довоенный звук. В коммунальной квартире, где кому - два длинных звонка, кому - три коротких, кому - сколько-то там. распахнулась дверь. Ах! И пошло: разговоры, восторги, хохот, всеобщее возбуждение - фронтовик, Новый год! Невиданные гостинцы - апельсины, сардинки, фляжка спирта - на стол! И побежало время… Вышли курящие в прихожую, Игорь, хоть и не курил, - с ними. И тут привычное ухо уловило звук, напоминающий летящий снаряд, - с ходу бухнулся под вешалку, свалив на себя все пальто! Мать честная, за стенкой спустили воду, а рефлекс фронтовой самозащиты сработал автоматически, засев осколком в мозгу. И смех, и слезы. Игорь начисто забыл звук спускаемой по трубам воды. Память жестко отфильтровала все ненужное на фронте и прочно закрепила самое необходимое.
На следующее утро прибежали школьные друзья, те. кто еще не ушел на фронт или уже вернулся раненым, девчонки из класса. Пошли гулять по новогодней Москве, смех, разговоры, кто, где. Фронтовику, мальчику из интеллигентной московской семьи, кое-что приспичило, и Игорь без всякого стеснения учинил нужное в сугроб, приятели-приятельницы остолбенели. На фронте остались привычки и навыки мирной городской жизни. Игорь и сам себя не узнавал, чертыхаясь задним числом на свои промахи. Год фронта - годы опыта.
Десять дней проскочили, как десять часов. Билетов обратно - нет. Но отец соученицы - начальник Ленинградского вокзала - пришел сам и принес, как бог с небес, бронь Игорю из своего резерва - в СВ до Бологого. Такой роскоши Игорь и не припомнит, правда, ездил один раз до войны с отцом куда-то в международном вагоне, так это давно, в детстве, а тут спальный вагон, СВ.
Попутчик в купе - подполковник медицинской службы, с лейтенантом разговорился запросто. Начали вспоминать мирную Москву. Оказалось, что Игорь с приятелями в восьмом-девятом классе бегали в Комакадемию на лекции по этике, философии. Лектор - профессор Колбановский сидел теперь против него. Более того, профессор вспомнил настырного мальчика в очках, задававшего каверзные вопросы, ставившие его в тупик. Сейчас профессор - начальник ФЭПа - фронтового эвакопункта Северо-Западного фронта. Прощались в Бологом дружески. И тут начальник ФЭПа пожелал Игорю попасть к нему! Сначала Игорь обалдел, но вскоре понял: раз в ФЭП - значит, живой, только раненый!
Встреча в поезде на Новый сорок четвертый год имела и продолжение…
Фронт на месте не стоит
Новогодняя Москва, тихие арбатские переулки, друзья - все осталось позади. Сказочно счастливые дни после года фронта пролетели. Игорь вспомнил, что в тягучие зимние вечера на передовой в землянке было такое развлечение, особенно если собиралось несколько москвичей - прогулки по знакомым улицам. Вспоминали, где что Расположено, где что было, что продавалось…Там - магазин канцтоваров, а за ним - книжный, а там - кондитерская, рядом в ларьке всегда продавались леденцовые петушки на палочке и маковки - этакие конфеты из мака, до войны, конечно. Сидели и вспоминали мальчишки, не догулявшие юность, не доигравшие детства…
От Бологого на попутных, перекладных, где да как добрался до своих под Старую Руссу. За прошедшие две недели многое изменилось: дивизию перебросили под Холм, южнее.
Марш для полка был исключительно сложным: ударили крепчайшие морозы с вьюгами, метелями. Деревни по маршруту были сожжены и разграблены, торчали лишь трубы да кое-где уцелевшие сараюшки, обогреться было негде. У многих солдат началась "куриная слепота" - ближе к сумеркам они теряли ориентировку, отбивались от строя, приходилось собирать отставших, заблудившихся. Спали по 2–3 часа в сутки, согреваясь у нечастых костров. И так 120 километров по рокадной дороге восточнее реки Ловати пешим строем.
Лейтенант отстал от своей дивизии, заканчивалась переброска тылов, последние автомашины вывозили остатки тылового скарба. Пристроился на какой-то машине сверху, на ящиках. Одежонка, обувка для такой январской езды не очень подходящая, скорее московская, парадная - сапожки и прочее… Промерз знатно, но не простудился. Вообще как-то получалось, что, несмотря на мороз, ночевки в снегу, мокрые ноги, в болотах - ни разу не простужался на фронте, а как иногда мечталось - заболеть, попасть на нормальную постель с бельем, отоспаться. А что там, под Холмом? И об этом разговор особый.