Да, им вряд ли хотелось расставаться, но Бибиков торопился с отчетом. Не будем и пытаться представить себе, каково было расставание.
"Приехав в столицу, – рассказывает Бибиков-сын, – Александр Ильич изъявил к состоянию их искреннее участие: он подал императрице донесение о добрых свойствах, а особенно о свойствах и дарованиях принцессы Екатерины, достоинства коей описал так, что государыня холодностью приема дала почувствовать Александру Ильичу, что сие его к ним усердие было, по ее мнению, излишнее и ей неприятное".
Ну а теперь представим себе, как все это выглядело с точки зрения Екатерины. Она посылала Бибикова разузнать, что там за узники, несчастные, неграмотные, косноязычные, – немощное семейство. И вот, оказывается, среди них есть принцесса, едва ли не сказочная, хороша собой, исполнена ума и дарований. Готовая наследница, способная выступить с блеском, способная очаровать! Бибиков был, видно, и впрямь влюблен без памяти, если не подумал о впечатлении, какое мог произвести его рассказ. Он был поражен холодностью императрицы, а "холодность свою изъявила она столько, что он испросил позволения употребить неблагоприятствующее для него время на исправление домашних его обстоятельств и уехал с семьей своею в небольшую свою вотчину в Рязанской губернии".
Этот разговор Екатерины с Бибиковым, когда тот вернулся из Холмогор, для нас важен.
Прежде всего – по последствиям. Сношения Екатерины с узниками были прерваны. Антон-Ульрих заклинал Екатерину "кровавыми ранами и милосердием Христа" отпустить их за границу, напоминал, что она сама обещала помочь им в их беде и что генерал Бибиков подтверждал эти обещания, – ответа он не получил. Режим их содержания едва ли не ужесточился, во всяком случае, стала строже секретность, пришла, например, инструкция, как хоронить "любого умершего из семьи" – пастора не звать, отпевать ночью, покойного называть просто по имени, не упоминая, что он принц. Надо думать, по этим правилам хоронили и Антона-Ульриха – "во 2-м часу ночи со всякими предосторожностями". Принцесса Елизавета горько жаловалась на то, что они, "в неволе рожденные", только тем и виноваты, что родились на свет, умоляла об одном, чтобы им дали хотя бы "малые свободы", – все было напрасно. Самое страшное преступление Екатерины, справедливо говорит Эйдельман, заключалось в том, что она подала несчастным людям большие надежды и нагло их обманула.
Но как нам, знающим, что она вовсе не злодейка, объяснить подобную бесчеловечность по отношению к людям, которые действительно виновны лишь в том, что они родились на свет? Вспомним, как была она незлобива по отношению к своим врагам, когда пришла к власти, – ко всем, даже к "Лизке" Воронцовой.
Рассмотрим ситуацию. Не Екатерина завязала этот узел, не она расставляла эти ловушки – с Иванушкой в Шлиссельбурге, с его родными в Холмогорах, – все это она получила в наследство от Елизаветы. А тут ладно бы четыре претендента, но главное – среди них принцесса, красавица и умница, которая, кстати, на коне впереди войска будет выглядеть эффектней, чем она, сама Екатерина, на своем Бриллианте. Еще не явилась миру "княжна Тараканова", но Екатерина знала, как опасны самозванцы, а тут – законная наследница, требующая своего права на престол у нее, узурпатора. Могла ли Екатерина в то время их отпустить? Я не знаю. Но вот что она, вне всяких сомнений, могла, так это изменить их жизнь за частоколом, ведь именно это она и обещала, когда писала: дайте мне время преодолеть трудности, "буду стараться облегчить ваше заключение". Ведь она сама испытала нечто вроде заточения и знала, что в подобном случае спасает: книги, накопление знаний, мысли, что приходят в голову, – тогда-то и раздвигаются стены темницы.
Вот тут-то и было совершено настоящее злодейство – детей Брауншвейгской семьи намеренно оставляли неграмотными, так было при Елизавете, так было и при Екатерине. Страшно читать письмо Н. И. Панина (а он ведал не только заключением Ивана Антоновича, но и всей семьи), где он выговаривает губернатору Голицыну: письмо принцессы Елизаветы написано умно и хорошим слогом, – он, Панин, до сих пор был уверен и надеялся, "что все они безграмотны и никакого о том понятия не имеют, чтобы сии дети свободу, а паче способности имели куда-либо писать своею рукою письма". Не писали ли они кому-нибудь и откуда у них такое умение? Антон-Ульрих ответил, что дети учились по церковным книгам, а также "по указам, челобитным и ордерам", то есть по документам канцелярии (это сомнительно, Елизавета пишет языком культурной женщины). Что поделать, – завершает эту тему Панин, – если "дети известные обучились сами собой грамоте, тому уже быть так, когда прежде оное не предусмотрено" (иначе говоря, если уж не догадались раньше перекрыть все каналы, по которым к этим несчастным шла простая грамота…). В самом деле, не разучивать же их обратно! – мрачно шутит Эйдельман.
И пошла дальше жизнь в доме-тюрьме, стали потихоньку умственно слабеть, угасать его узники. Они ничего не делают, играют в карты, говорят с поморским выговором ("окают" или "цокают"?), выходят в свой сад недолгим северным летом, сидят на своем втором этаже долгими зимами, все больше болеют; становятся странными. Им по-прежнему привозят недурной провиант, венгерское вино, дорогие ткани. "Из Петербурга присылают нам корсеты, чепчики и токи, но ни мы, ни девки наши не знаем, как их надевать и носить", – пишет принцесса Елизавета и просит прислать кого-нибудь, который помог бы им "наряжаться". Ей, конечно, хотелось бы видеть какое-нибудь новое лицо, но никто к ним, разумеется, не приезжает. Мелькнул в донесениях коменданта полудетский роман принцессы Елизаветы с веселым сержантом из караула, кривым на один глаз и игравшим на скрипке (они валяли дурака, бросали друг в друга калеными орехами); чем этот роман кончился, нетрудно представить. Когда сержанта убрали, "младшая дочь известной персоны была точно помешанная, а при этом необыкновенно задумчивая. Глаза у ней совсем остановились во лбу, щеки совсем ввалились, при том она почернела в лице, на голове у ней был черный платок, и из-под него висели волосы, совершенно распущенные по щекам" (видел бы сейчас Бибиков ту, в которую влюбился без памяти). Юные принцы, по донесению начальства, выросли робкими, застенчивыми, и у них "приемы, одним ребятам приличные". И губернатор Голицын им сочувствует, и сам генерал-губернатор Мельгунов (тоже из екатерининской команды) за них ходатайствует. Все глухо.
"Белой ночью с 29 на 30 июня, – пишет Н. Эйдельман, – в два часа пополуночи из Новодвинской крепости выходит корабль "Полярная звезда". Тайна столь велика, что даже местный губернатор не посвящен, куда везут его бывших подопечных. Со всех свидетелей взята подписка. "И я, – заключает ответственный за всю операцию генерал-губернатор огромного края Алексей Мельгунов, – провожал их глазами до тех пор, пока судно самое из зрения скрылось".
Это в 1780 году Екатерина выпустила на свободу холмогорских узников. Каков был шок для принцев и принцесс, когда они – впервые в жизни – вышли за ограду крепости! Но самое страшное заключалось в том, что они были уверены, будто их везут на смерть. Они не верили Мельгунову – даже когда тот привел на фрегат свою жену, чтобы их успокоить, – и успокоиться не могли. Корабль шел мимо крепости, где в соборе шла служба – четверо "холмогорцев", дрожа, прижались друг к другу, они решили, что это их отпевают. На свободу, за рубеж, о чем они так мечтали, Россия вывозила людей, уже совершенно разрушенных.
Все-таки история эта немыслима и так оставить ее невозможно. Она ставит нас перед проблемой – политика и нравственность – и дает возможность рассмотреть эту проблему в разных ее гранях.
В начале 1774 года в Европе появилась претендентка на российский престол, которая называла себя Елизаветой Владимирской, княжной Таракановой, дочерью Елизаветы Петровны, предъявляла ее подложное завещание. Была она выдвинута польской аристократией, в частности, могущественными Радзивиллами, отправилась было в Константинополь, чтобы установить связи с турецким султаном, называла "маркиза Пугачева" своим кузеном и утверждала, что придет к власти с его помощью, – вот эта действительно была опасна. Она пыталась объединить три огромные политические силы: Польшу и Турцию, которые в то время вели войну с Россией, и грозное крестьянское движение. Авантюристка была весьма энергична, отличалась умом и красотой, имела в Европе большие связи. Если бы ей удалось осуществить хотя бы часть своего плана, это принесло бы России неисчислимые беды. С ней можно было вести себя по законам войны, то есть по законам насилия и коварных ловушек. Екатерина велела Алексею Орлову, который был тогда за границей, "схватить бродяжку", и он приказание исполнил. Он объявил себя сторонником претендентки, прикинулся страстно влюбленным, предложил руку и сердце, а потом заманил на русский корабль. Княжну Тараканову привезли прямо в Петербург. В мае 1775 года она была доставлена в Петропавловскую крепость, где и умерла от чахотки через несколько месяцев.
Вряд ли кто-нибудь в то время сомневался, что "авантюрьеру", как называла ее Екатерина, необходимо было обезвредить, поскольку та могла принести стране многие невзгоды. И все же методы, которыми это было сделано, были отвратительны многим, и славный адмирал Грейг был оскорблен тем, что предательский захват претендентки был совершен на его корабле и как бы его запятнал. Было высказано предположение, что звезда Алексея Орлова закатилась именно в связи с "княжной", которую он коварно заманил, пользуясь своим мужским обаянием и ее женской доверчивостью, что именно с этим связаны были его отставка и отъезд в Москву. Даже по законам военного времени история с "княжной Таракановой" показалась неприличной.
Ни по каким законам, однако, ни божеским, ни человеческим, нельзя было помещать в вечную тюрьму родных Ивана Антоновича. Но ведь правительство, еще при Елизавете, на подобное беззаконие пошло, а Екатерина, повторим, получила его от Елизаветы по наследству; и тогдашнее российское сознание против подобного хода дел не возражало. А в 70-е годы, когда разворачивались события, связанные с "княжной Таракановой", Екатерина тем более была не в состоянии выпускать на свободу тех, кто мог увеличить число претендентов на российский престол. Словом, если императрица из политических соображений считала неизбежным пребывание Брауншвейгского семейства в Холмогорах, то она обязана была сохранить им жизнь. А она эти жизни разрушала, и надо полагать, сознательно. Ничего бы ей не стоило сделать их плен сносным, чтобы им присылали не только венгерское вино и корсеты, а чтобы у них были книги, и клавесин с нотами, и чтобы прекрасные картины висели по стенам; и чтобы ходили к ним (или жили с ними, как и их слуги) учителя, как о том умолял Антон-Ульрих; чтоб была расширена территория их сада, – хотя бы так! Иными словами, императрица, лишив их свободы, обязана была сделать все, чтобы они сохранились как личности и, когда бы настал час свободы, вышли из тюрьмы людьми.
И тогда на имени Екатерины не было бы столь отвратительного пятна.
Все дело в том, что при необходимости жесткого политического решения нравственные проблемы не исчезают и не становятся проще, наоборот, они только обостряются и требуют особой этической осторожности. В смутные времена, когда правители начинают лукавить и даже просто лгать, через день отпираясь от только что сказанного, когда политическая борьба действительно уже идет по законам войны, с ее насилием и коварством, начинает возникать некая "доктрина", которую сперва повторяют осторожно, а потом все чаще, чаще, и наконец, она нагло заявляет о себе как о непреложной истине: "Политика – дело грязное". На самом деле это только у грязных политиков политика грязная. И уж конечно, политический расчет не смеет перерастать в злодейство.
Мы не можем заподозрить Екатерину в лицемерии, когда она, еще великой княгиней, сделала запись – наедине с собой, без свидетелей, – о том, как ненавидит она тайные судилища, – помните? "Всю мою жизнь я буду чувствовать отвращение к чрезвычайным судным комиссиям, особенно секретным". А тут целая семья жила в условиях сверхсекретности – и без всякого суда. Царица была искренна, когда провозгласила и разрабатывала в своем Наказе принцип презумпции невиновности, а тут налицо были и невиновность, и бесчеловечное наказание. И вот, когда дело дошло до политической целесообразности (даже и не очень необходимой), она, опередившая свой век, пошла по пути обычного самодержавного произвола. Секретные узники, в маске или без нее, были делом обычным, такие гнили и в Бастилии, и в государственных тюрьмах других европейских стран (хотя цивилизованные монархи уже выработали иную практику: они призывали опасного соперника к своему двору, осыпали его дарами и почестями – и не спускали с него глаз). Но когда Екатерина предала собственные принципы, ради которых работала и боролась, когда, воспользовавшись своей самодержавной властью, сгноила в тюрьме заведомо ни в чем не повинных, горький стыд за нее охватывает нас.
А принцы Брауншвейгского семейства, отпущенные на свободу и пребывающие в полном довольстве (Екатерина посылала деньги, достаточные для содержания приличного штата, а также дорогие подарки), жить обычной жизнью уже не могли. Впрочем, маленький датский городок Горсенс, куда их поместили, для них тоже был своего рода тюрьмой. Уже через четыре месяца королева Дании (их родная тетка, сестра Антона-Ульриха) пишет Екатерине, что принцы скучают по своим холмогорским лугам и лошадкам (королева, как видно, считала, что Брауншвейгская семья под властью Екатерины жила в богатом поместье) и говорят, что им тут еще хуже.
В 1782 году в очередном припадке безумия умирает принцесса Елизавета, чью красоту и ум отмечали даже присланные с ревизией чиновники и в которую был без памяти влюблен молодой столичный генерал. Потом один за другим умерли принцы. Осталась Екатерина, ей было уже 63, когда она написала своему духовнику: "Преподобнейший духовный отец Феофан! Што мне было в тысячу раз лучше жить в Холмогорах, нежели в Горсенсе… И я теперь горькие слезы проливаю, проклиная себя, что я давно не умерла".
Так благодаря Натану Эйдельману мы знаем о доподлинном, не выдуманном преступлении Екатерины. И в который раз видим: она была беспощадна, когда речь шла о ее власти.
"Императрица уважала Бибикова и уверена была в его усердии, – пишет Пушкин, – но никогда его не любила", и далее прямо связывает эту ее нелюбовь с холмогорским делом. Между тем источники этого ее отношения не подтверждают. Когда собралась Уложенная Комиссия, Екатерина, у которой был большой выбор среди тех, кто мог бы эту Комиссию возглавить, выбрала Бибикова. А ведь это предприятие было в то время главным делом ее жизни, тут простого уважения было бы мало, и даже одного единомыслия не хватило бы; тут требовалась личная симпатия, без которой они вряд ли могли бы работать так, постоянно и ежедневно, как они в те дни работали.
Между тем есть основания утверждать, что Бибиков принадлежал к тем избранным, которые были непременными участниками важнейших предприятий Екатерины, – во всяком случае, именно его, вместе с другими приближенными, она взяла с собой в знаменитое путешествие по Волге. Во время этого путешествия, в котором принимало участие много народу, Бибиков оказался в узком кругу приближенных (где были Елагин, братья Орловы – Григорий и Владимир, Захар Чернышев и другие), вместе с Екатериной занимавшихся в пути переводом знаменитой в то время книги Манмортеля "Велизарий", причем Бибиков переводил одну из самых важных глав книги, трактующую об обязанностях государя. И тут близость и полное доверие.
Симпатия Екатерины к Бибикову сказалась и еще в одном эпизоде этого путешествия: Екатерина посетила дом Бибикова, стоящий на берегу Волги, – приезд государыни к кому-то в гости считался великой честью и знаком симпатии. Сын Бибикова сообщает об этом визите с полной достоверностью, потому что Екатерина его, тогда ребенка, взяла на руки и тут же произвела в прапорщики Измайловского гвардейского полка (это значит, что карьера Бибикова-младшего была обеспечена, и это должно было доставить его отцу живейшее удовольствие). "С тех пор щедроты ее не иссякали", – пишет Бибиков-младший. Александр Ильич вообще очень дорожил семейными связями, был предан родным, и когда Екатерина объявила ему, что за его деятельность в Казани она награждает его орденом Александра Невского (а надо знать, повторим, в какой цене были тогда ордена!), Бибиков просил, чтобы орден этот дан был его отцу, – Екатерина поняла его и согласилась.
Говоря о холодности Екатерины к Бибикову, Пушкин объясняет это тем, что генерала подозревали в приверженности к партии, которая хотела возвести на престол Павла. Но дальнейший пушкинский текст свидетельствует о том, что Бибиков был отнюдь не на стороне придворных, которые "беспрестанно отравляли отношения между матерью и сыном", напротив, он "не раз бывал посредником между императрицей и великим князем". В доказательство Пушкин приводит пример, весьма, кстати, примечательный для понимания того, сколь напряженной и едва ли не взрывоопасной бывала ситуация. Однажды Павел спросил полковника Бибикова, брата Александра Ильича, сколько времени понадобится полку в случае тревоги, чтобы прийти в Гатчину (резиденцию Павла). На другой день Бибиков-старший узнал, что об этом вопросе донесли императрице и что у брата отнимают полк. Он кинулся к Екатерине, объяснил, что речь шла о делах военных, а не о заговоре. Екатерина успокоилась, но все же велела передать брату (как полагаю, в виде мрачной шутки), "что в случае тревоги полк его должен идти в Петербург, а не в Гатчину".
При всей напряженности отношений Екатерина – несмотря на Холмогоры и на независимость своего генерала – все же верила Бибикову и именно к нему обратилась, когда пришла беда. "Она подошла к нему на придворном бале с прежней ласковой улыбкой и, милостиво с ним разговаривая, объявила ему его новое назначение" – он должен был ехать гасить пожар пугачевщины. Генерал, выразив готовность служить отечеству, все-таки ответил насмешливо – словами песенки о сарафане, который "везде пригождается, а не надо, сарафан и под лавкой лежит". Но это могло означать также, что, по его мнению, ему можно было поручать больше работы, чем поручали.