Но были, конечно, и среди легко уязвимых звуковиков свои герои. Известный всей стране звукооператор ансамбля "Аракс" Сашка Слон в ответ на любые претензии по поводу звука молча сильно бил оппонента в живот. Со временем звучание "Аракса" даже стали хвалить.
Человек, родившийся в Советском Союзе, давно смирился с тем, что наша Родина - страна парадоксов. Развитие вокально-инструментального жанра породило ещё один парадокс - ограничение трудовой деятельности. ВИА оказались такими востребованными, что теоретически могли работать каждый день и круглосуточно: зрителей бы хватило.
Можно было, например, взять художественный свист, группу карликов на самокатах, чтеца-декламатора, сатирический дуэт, трёх-четырёх пожилых акробатов, а во второе отделение поставить относительно популярный ВИА, и успех такому концерту был обеспечен. Кстати, так и делали. Карлики, дуэты и так далее назывались прицепом, и под крышей виашников годами с треском окультуривали города и сёла огромной страны.
Говорили так: "Деньги в кассы - искусство в массы!"
Казалось бы, надо радоваться, но, по мнению начальства, музыканты могли начать зарабатывать слишком большие деньги, а это у нас почему-то всегда было нельзя.
Рассказывали, что тогдашнего министра культуры Екатерину Алексеевну Фурцеву известили о том, что некие популярные молодые артисты Лещенко и Вуячич за последний месяц заработали аж по 900 рублей. Их тотчас же вызвали на министерский ковёр.
- Я вот - МИНИСТР КУЛЬТУРЫ, - кричала Екатерина Алексеевна, - получаю 790 рублей в месяц, а вы зарабатываете по 900!
- Дело в том, - ответил от двери один из певцов, - что мы-то зарабатываем, а вы - получаете…
- Вон отсюда!
Для вокально-инструментальников была установлена некая норма - восемнадцать концертов в месяц. Таким образом, имея, например, первую категорию профтарификации (9 руб. 50 коп. за отделение), средний артист ВИА мог заработать не более 171 (минус бездетность) рубля в месяц. Находились, конечно, и обходные пути - фондовые концерты. Это когда какая-нибудь крупная организация вроде Уралмаш-завода приглашала ансамбль на свои неизрасходованные культурные фонды. Тогда-то, конечно, наступал чёс - полунеофициальная работа по нескольку концертов в день - в административном плане система мутная, с легким налётом уголовного кодекса. Рядовым музыкантам, правда, возможной кары можно было не опасаться, а вот администраторы попадали в тюрьму с частотой, достойной лучшего применения. Возвращаясь из мест отдалённых, они, как правило, забирали деньги из тайников и валили за бугор к лучшей жизни. Так что к концу семидесятых твёрдых профессионалов в этом деле почти не осталось.
Официальная норма действовала довольно долго, и создалась уникальная ситуация, когда в стране, где коммунистические идеалы и передовой труд ставились во главу угла, какие-нибудь "Голубые гитары" не могли вызвать на социалистическое соревнование каких-нибудь других "Гитар", например "Поющих".
Весёлые музыканты для развлечения часто мучили парткомы концертных организаций предложениями выше поднять знамя социалистического соревнования, значительно увеличивая среднее количество валидола, потребляемое на одно конкретное бюро.
Во второй половине семидесятых понятие нормы как-то увяло. Связано это было с тем, что большинство ансамблей уподобились Ивану, родства не помнящему. ВИА начали работать не от родных городов, а от любых филармоний страны. К примеру, ленинградский ансамбль мог быть формально приписан к Свердловской филармонии, бывать там раз в год, а давать концерты вообще где-нибудь в Средней Азии или на Камчатке. Деньги - сколько положено - аккуратно перечислялись по безналу на счёт филармонии, а наличная разница регулировала отношения только двух людей: директора филармонии и руководителя ансамбля. Контролировать количество уже было невозможно, да и не нужно. Работали столько, сколько позволяло здоровье.
Особенно сильный чёс происходил во время фестивалей, которых развелось великое множество. Названия фестивалям обычно почему-то давала какая-нибудь часть суток: "Кузбасские зори", Дни сибирской культуры, "Подмосковные вечера", "Белые ночи". "Чесали" также и по многочисленным профессиональным праздникам типа День шахтёра. День строителя, машиностроителя, судостроителя и т. д. Работали по изобретённому каким-то неглупым человеком варианту "вертушка". Это когда в двух недалеко друг от друга находящихся дворцах культуры два ансамбля одновременно начинали концерты (например, в 12 часов дня), играли по отделению, затем в антракте прямо в костюмах прыгали в автобусы и менялись дворцами. Заканчивали примерно в одно время около двух часов (синхронность корректировалась по телефону). Далее где-то в полтретьего начинали там, где находятся, в антракте переезжали - и так до заката. Зрители обмануты не были: им честно показывали концерт из двух отделений, зато каждый ансамбль за контрольное время концерта успевал сыграть дважды, и ему записывали по две палки (это такая счётная концертная единица). Выходило в день по четыре-шесть этих самых палок. У меня в составе ансамбля "Лейся, песня!" на третий подряд День шахтёра однажды вышло 12 (первый концерт начинался в 10).
Конечно, к концу такого дня артисты уже начинали терять ориентацию. Кто-то вместо того, чтобы садиться в автобус, дабы переехать в очередной раз в соседний клуб, собирал инструменты и переодевался в "гражданское", думая, что уже едет в гостиницу. Кто-то шёл на сцену проверять настройку, считая, что вот-вот начнётся концерт именно на этой площадке, а кто-то, как зомби, одевался в Москву. Говорить о выдающемся качестве таких выступлений не приходилось, но откровенной лажи не было ни разу.
Как-то подобным образом работали два композитора - Никита Богословский и Сигизмунд Кац. Они играли на фортепьяно свои популярные песни из кинофильмов, сопровождая всё это весёлыми байками из жизни артистов. Схема была такая же, как у ВИА. Одновременно начинали в разных местах, потом менялись площадками, отрабатывали каждый по второму отделению, там же по новой начинали первое, переезжали и т. д.
Богословский - между прочим, непревзойдённый мастер всяких розыгрышей, - зная досконально весь репертуар Каца, вышел однажды на сцену в первом отделении и начал концерт словами: "Здравствуйте! Я композитор Сигизмунд Кац…". Дальше со всеми шутками и репризами он отыграл отделение Каца и под гром оваций удалился в другой клуб. Через пятнадцать минут приехал Сигизмунд Абрамович. Вышел на сцену, поклонился и сказал: "Здравствуйте, я композитор Сигизмунд Ка…"
Побить его не побили, но со сцены прогнали.
Самым любимым и долгожданным у музыкантов был, безусловно, последний концерт гастролей. После него обычно выдавалась зарплата, а впереди уже реально маячил родной город, где эту зарплату можно было с толком и с расстановкой потратить в обществе семьи, подруг или других подруг - в общем, так, как захочется. Поэтому по старой традиции последний концерт - кстати, он назывался зелёным - все старались превратить в праздник. На зелёном представлении музыканты шутили, разыгрывали друг друга самым невероятным образом - дозволено было почти всё, лишь бы по неписаным правилам зритель не догадался, что на сцене происходит что-то нештатное.
Одной из самых любимых шуток было привязать к микрофонной стойке тонкую верёвочку и, когда вокалист, приплясывая, пел, тянуть потихоньку из-за кулис. По замыслу шутников, певец должен был незаметно для себя смещаться за стойкой в сторону кулис, пока там и не оказывался. Шутка была такая бородатая, что все об этом знали, и певец, увидев малейшее поползновение стойки, просто снимал с неё микрофон, после чего она могла двигаться хоть на Северный полюс. Иногда вокалисты сами разыгрывали тех, кто хотел таким образом разыграть их. Улучив момент, они незаметно прибивали свои стойки гвоздями. Тогда шутники тянули, тянули - верёвка обрывалась, и они или падали, или получали обрывком по носу, что тоже было очень смешно.
Поющим гитаристам подводили к микрофонам слабый ток, тогда между гитарой и микрофоном возникала "петля", и несчастных на радость всем заметно потряхивало за губы.
Очень уязвимыми для "зелёных" шуток были барабанщики. Модно было класть им в педаль булыжник - в этом случае они, чтобы не нарушать ритмический рисунок, какое-то время пинали большой барабан ногой. В хай-хэт (чарльстон) насыпалось граммов четыреста пудры, и при первом же нажатии на хэт над ударной установкой поднималось белое облако, оседавшее на концертном костюме нарядными пятнами. Ещё барабанщикам подкладывали сломанные и склеенные на живую нитку палочки, отпускали винт, регулирующий высоту стула, наливали в ведущий барабан воды - в общем, издевались как хотели.
Остроумным также считалось склеить пианисту нотные странички или залепить все клавиши прозрачным, невидимым скотчем - аккорд в таком случае звучал поистине полифонически.
У звукорежиссёров тоже были свои шутки. Например, в вокальной строке "я хотел бы вернуться назад" они могли "поймать на ревербератор" последний слог, и тогда в течение какого-то времени по залу разносилось - "зад, зад, зад, зад…". Длительность стёба определялась высотой эстетической планки шутника, но один раз что-то заклинило…
Хорошо, что слова "страхуй" нет ни в одной более или менее известной песне.
Я ни разу не видел из зала такую вакханалию музыкантского юмора, но если виртуально представить себе одновременное включение на сцене всех перечисленных выше остроумностей, то как-то не очень верится, что зелёный оттенок концерта оставался для искушённого зрителя большой тайной. Другой вопрос, что большинство зрителей о зелёных концертах знали и старались попасть именно на них. Как бы то ни было, жалоб не поступало.
Гастрольный ансамбль, спаянный общим бытом, творчеством и здоровой жаждой денег, - это нечто вроде армейского подразделения. Были там свои "старики", традиции, правила неписаные, и, если кто-то новый нахальничал и противопоставлял себя коллективу, надолго в нём не задерживался. Существовали способы. Не армейские, конечно, но довольно действенные.
Люди, от которых приходилось избавляться, как правило, бывали навязаны руководством. Называли их вставными зубами. Чей-нибудь племянник или дочка хороших знакомых директора филармонии.
Вот этими неисповедимыми филармоническими путями и прислали как-то в приказном порядке певицу совсем не в масть. Сами посудите - посреди какой-никакой здоровой попсы выходит вдруг бабища в народном сарафане и нечисто поёт три тужильные песни, а волосатые гастрольные волки, которые до настройки гитар-то не всегда снисходят, должны, значит, ей аккомпанировать. А ещё она матом ругаться и курить в автобусе запрещает и за пятнадцать минут до выхода полного покоя требует - в образ-де ей необходимо войти! Кошмарное дело!
Беседовали с ней, два раза презерватив на микрофон надевали - хоть бы хны. Тогда всем коллективом просверлили в сцене в том месте, где она вставала, дырочку, пошли в аптеку и купили большую спринцовку типа клизма. Водой наполнили, руководитель даже холодильник в своём "люксе" предоставил для хорошего дела.
На следующем концерте в момент воспроизведения самой высокой ноты два дюжих техника из-под сцены "дунули" ей под сарафан ледяной водой. Звук она издала при этом такой специфический, что подвинула верхнюю границу своей тесситуры ноты на три-четыре.
Больше певицу никто из заинтересованных лиц не видел. Переживали, правда, страшно - порвали два баяна.
А один раз скрипач приехал со скрипкой недешёвой и в бешеном классическом пафосе. Стал замечания делать, всех учить и "в нос" разговаривать - насморк у него всё время был. Да ещё в брюках неуставных на сцену выходил - концертные на него не налезали из-за ляжек жирных и толстой подзвучки (кальсон). В общем, раздражал дико! Сначала с ним по-хорошему: мол, скрипка - действительно замечательная краска, но лабать надо в соответствии с общей аранжировкой, а не еврействовать как попало. Как об стенку горох!
Тогда не сразу - всё-таки интеллигентные мы люди были, а через три дня намазали ему перед концертом в эфы (фигурные такие отверстия в скрипке) экскрементов. А у него как раз насморк случайно прошёл. Вот он вышел соло играть, поводил большим носом и уехал со сцены в родной Житомир.
А вот ещё! В 78-м году в Саратов во Дворец спорта приезжает певец из Москвы с бумагой: поставить его с четырьмя песнями в концерт, причём в конец программы. Бумага с печатями, "орлами и костями" - ослушаться как бы нельзя. Отрепетировали - ничего он так пел, но закрывать концерт в таком большом зале уж никак не годился. Побеседовали. Он ни в какую. Первый концерт закончился - успеха ноль. Со сцены ушли под стук собственных копыт. Тогда на следующем концерте подговорили звукорежиссёра, и он, когда "маэстро" на сцену вышел и свою песню стал объявлять, отрубил его от зала, а в основные динамики через свой микрофон поставленным голосом сказал: "Ну что ж, дорогие друзья, на этом наш концерт окончен. Спасибо, до будущих встреч!". Да ещё световик в зале свету поддал. Народ сразу в гардероб и ломанулся. Певец поёт на сцене, заливается, себя из сценических мониторов отлично слышит, но до зала этот звук не доходит. А он-то об этом не знает, зато ему со сцены хорошо видно, что зрители на выход повалили.
Артист вечером с горя напился, пришёл к руководителю: "Можно я начинать буду, а то, похоже, вы не в моём формате!" Должен-то был сказать: "Я не в вашем формате!", - ну да пьяный - что возьмёшь?!
Оставшиеся два концерта начинал он, и, как ни странно, никто из зрителей раньше времени не ушёл.
Такие ситуации вообще-то нечасто случались. Обычно если кто молодой да новенький в коллектив приходил, то всё-таки с должным пиететом к аборигенам относился. Тогда и старшие товарищи в свою очередь его поддерживали, обучали, пестовали, но традиционную прописку всё равно устраивали. Таков уж был порядок. Так, необидное что-нибудь - проверка на чувство юмора, чтоб "служба мёдом не казалась".
Например, вводят старички молодого вокалиста в программу, готовят к ансамблевому пению. Сценические движения и всякие нюансы с ним репетируют. Объясняют: вот, мол, после слов "Сочинял сапожник песню целый день…" весь ансамбль делает шаг вперёд и громко в фа-мажоре провозглашает: "Хо-хо!" И рукой свободной ленинское указательное движение осуществляет. Надо добиться полной синхронности - от этого успех всего концерта зависит. Певец-то музыкальную часть дебютной песни уже как "дважды два" выдолбил, поэтому "хо-хо" и "руку" с удовольствием тренирует, чтобы глянец последний навести.
И вот гастроли, первый концерт. У волнующегося молодого все спрашивают, помнит ли про нюансы, не сломает ли "строй" в "Сапожнике". В контрольный концертный момент дебютант исправно вылетает на авансцену и орёт в нужной тональности "хо-хо!" и рукой делает.
Естественно, все остальные на месте стоят и на "выскочку", как на идиота, с большим удивлением смотрят.
Если после таких дел новичок не обижался - значит, - наш человек.
И, конечно же, всякие инциденты на концертах происходили. Порой очень даже неприятные. Из-за несовершенства аппаратуры и технического оснащения площадок артистов порой нещадно било током. И не так, как при розыгрышах, а по-взрослому - с опасностью для жизни. Сейчас любого известного музыканта спроси - припомнит массу случаев.
Толик Лукьянов (в девичестве Гурвиц), который сейчас в Нью-Джерси горе мыкает, скрываясь под личиной хозяина двадцати бензоколонок, вышел как-то к народу со своей любимой ленинградской песней "Невская заря". Было это в Москве в Центральном доме железнодорожника. Толик, значит, поёт: "Алеет зорька золотая над мирной Не…" - в этот момент его от микрофона дико шарашит блуждающая фаза, и он падает затылком на равнодушную железнодорожную сцену. Зрители вскочили, мы вокруг Тольки сгрудились. Даже саксофонист, который его всегда ненавидел, плюнул на принципы и через мундштук пытался искусственное дыхание делать. Минут через пять Толик захлопал глазами, поднялся, отряхнулся, подошёл к микрофону, опасливо его потрогал и в настороженной тишине внятно закончил фразу: "…вой!". Профессионал!
Однажды в театре во время предновогоднего концерта поддатый скрипач, ожидавший за кулисами своего выхода, опёрся крепким локтём на кнопку поворота сцены. Ощущение было такое, что это не мы поехали, а весь зал двинулся куда-то. Я чуть с ума не сошёл. Сцена намотала на ёлку провода вместе с усилителями. Ещё бы немножко, и всё полетело бы. Догадливый скрипач нажал другую кнопку - поехали в другую сторону. Прибежал кто-то, наконец врубил "стоп". Опытные вокалисты развернули микрофоны и встали всё-таки лицом к зрителям, а я доигрывал почти что спиной.
Да, чего только не бывало! И в оркестровые ямы ребята с гитарами падали, и сцены временные на открытом воздухе под ними проваливались, и тенты на случай дождя раскинутые их порой накрывали.
Один раз в Новом Уренгое на очередном фестивале, проводившемся на футбольном поле, над помостом для ансамбля натянули большую водонепроницаемую ткань на четырёх мощных опорах. Лучше бы опоры были послабее! Пошёл ливень, и на ткани начала скапливаться вода. Прочный тент прогнулся, образовав огромную чашу, а вода всё прибывала, и, когда наконец одна из опор не выдержала, на музыкантов и аппаратуру обрушилось несколько тонн. Смертельных случаев, к счастью, не было, но поломанных рёбер и сильных ушибов - сколько угодно.
Заслуженный артист России Николай Вячеславович Расторгуев (тогда носивший прозвище Киллис) пел песню "Прикажи помиловать, прикажи казнить!". В ней после проигрыша обычно разыгрывалась некая мизансцена, в которой полный бородатый клавишник в палаческом балахоне гонялся за певцом с бутафорской огромной секирой. Номер проходил на стон, пока однажды "палач" не запнулся за микрофонную стойку и, падая, не разрубил своим топором силовой провод чуть не с руку толщиной. Секира, хоть и бутафорская, но, наверное, изготовителей забыли об этом предупредить, сделана оказалась на совесть - при всём ещё и в пол вошла почти на сантиметр. Если бы не быстрые ноги и не мои кроссовки, в которых Коля в тот день работал, не видать бы нам нынешнего "Любэ" как своих ушей. Я кроссовки те до сих пор храню. Кстати, фамилия палача-клавишника была - Закон.
На гастролях в одном большом питерском Дворце культуры, в конце первого отделения, прошедшего как-то уж особенно хорошо, все наши вышли на авансцену кланяться. Я вместе с барабанами помещался на высоком постаменте, слезать с которого было трудно да и вообще лень. Поэтому под гром оваций я просто приветствовал зал движениями головы и улыбками прямо оттуда. Музыканты, которые прекрасно знали, как мне придётся корячиться, чтобы спуститься к ним, демонстративно "продавали" меня, указывая руками на барабаны. Радостные зрители усилили аплодисменты. Делать было нечего: я, кряхтя и ругаясь про себя, слез вниз и вышел на авансцену. В этот момент из-под колосников на барабанный стул, на котором я только что сидел, с грохотом упал стокилограммовый гипсовый герб Советского Союза. Стул - всмятку и барабаны разметало - как пишут в таких случаях в милицейских сводках: "восстановлению не подлежит".
Бог и зрители спасли, а то убило бы гербом, и было бы до отвращения символично. С тех пор я кланяться полюбил. Зрителям и читателям. И сейчас вам с удовольствием кланяюсь.