Мы не удивились, что именно на нашем доме враги установили сигнал. Рядом - мост, Кремль и электростанция.
Пожарная лестница была установлена на длинных кронштейнах далеко от стены, расстояния между перекладинами большие. Но Шурка спускался первым, и мы, еще не понимая, зачем он лезет, спускались за ним.
- Скворечник! - хрипло прокричал Шурка снизу.
И я увидел, что лампочка установлена именно в скворечнике. В том самом скворечнике, который очень давно, задолго до войны, кто-то прибил прямо на лепные украшения между пятым и шестым этажом.
- Погоди! - закричал Сережка. - Погоди, я длиннее!
Он кричал это потому, что Шурка пытался перебраться с лестницы на карниз. Одной рукой он держался за лестницу, а другой тянулся к водосточной трубе, и если бы кронштейн лестницы был здесь, а не этажом ниже, Шурка перебрался бы и прошел по карнизу. Он это мог.
Свет в скворечнике то вспыхивал, то исчезал, то освещал Шурку, распластавшегося в воздухе, то скрывал его во мраке. Мы с Сережкой застыли, вцепившись руками в ржавую перекладину пожарной лестницы.
Над нами шарили по небу прожектора, висели аэростаты воздушного заграждения; под нами был булыжник переулка; справа виднелись башни Кремля. А рядом, совсем рядом, в скворечнике, вспыхивала и гасла предательская, злобная, яркая электрическая лампочка в сто, или двести, или, может быть, в триста свечей. И я вспомнил, что в этом скворечнике никогда не жили скворцы.
"Так и знал, - подумал я. - Так и знал!"
Лампа в скворечнике вспыхивала и гасла, вспыхивала и гасла, звонок то звенел, то замолкал. Это продолжалось бесконечно долго. Шурка все еще пытался дотянуться до карниза, как вдруг окно в комнате Кириакиса растворилось и на улицу вырвался целый сноп света. Он быстро погас. Видно, в комнате выключили электричество. Какой-то человек - мы не разобрали, кто это, - держась рукой за оконную раму, другой рукой шарил по стене за окном, потом дернул за провода раз и другой. В скворечнике вспыхнул свет, зазвенел звонок, и в этот момент скворечник отделился от гипсовой женщины, к которой был прибит, и полетел вниз. Он летел, светился и звенел. Еще один рывок.
Скворечник оторвался от проводов, грохнулся о тротуар. В нем что-то звякнуло.
Тьма окутала переулок. Окно в комнате Кириакисов закрылось, и мы опять стали подниматься вверх по пожарной лестнице. У меня дрожали руки, и кажется, я весь дрожал.
Шурка вылез на крышу последним. Пока он не вылез, ни я, ни Сережка не произнесли ни слова. Мы почему-то думали, что Шурка что-то нам скажет - ведь он был к окну ближе всех.
Но и Шурка молчал.
Нам очень хотелось спуститься вниз и выяснить, что же произошло, кто шпион в нашем доме и кто тот герой, который вылез из окна и сорвал скворечник. Мне показалось, что скворечник сорвал Петын. О том, кто его повесил, этот проклятый скворечник, говорить сейчас было бессмысленно. И так понятно: скворечник висел над окнами квартиры, где жили Ишины и Кириакисы, ближе к окнам Барыни. Но, с другой стороны, срывали провода из окна комнаты Андрея Глебовича, следовательно, они туда и вели. Значит - это и дураку ясно, - либо Барыня, либо Андрей Глебович.
Правда, оставался еще слесарь Гаврилов, который жил этажом выше. Я вспомнил, что он был человек хмурый и про окончание войны говорил подозрительно. Скорее всего, Кириакис. Я это предчувствовал.
Так или иначе, но сейчас воздушный налет приобрел новое, куда более зловещее значение, чем раньше. Сигнал явно должен был указать врагу не наш дом, а объект поважнее. Ну, хотя бы мост, электростанцию или, хуже всего, Кремль.
Мы с ужасом ждали, что будет. Сейчас было не до шпиона. Его-то уж поймают!
Над нашими головами шарили по небу прожектора, рвались снаряды. Мы ждали свиста огромной фугасной бомбы, мы замерли и напряглись. Уйти с крыши в этот момент было невозможно.
Постепенно прожектора и зенитки удалялись от нашего дома куда-то в сторону Серпуховки.
- Не смогли прорваться, - сказал Шурка. - Шпион показал им, куда надо прорываться, дал им ориентиры, а они все равно не смогли.
- Конечно, тут же аэростаты, - сказал я.
- Кто бы подумал… - сказал Сережка. - Сколько лет висел скворечник, и, оказывается, для этой ночи…
Налет кончился к утру.
Мы спускались по черной лестнице так же, как и поднимались на нее - Шурка впереди, мы с Сережкой сзади.
Вот пустая квартира Яворских и Гавриловых. Вот квартира, где живут Кириакисы и Матишина.
- Что ты теперь скажешь? - спросил я Сережку, когда мы проходили мимо этой двери.
Он промолчал.
Возле парадного, как всегда после отбоя, толпились люди. Но сегодня их было больше. Они спорили, говорили все одновременно. Из обрывков общего разговора я понял, что свет в скворечнике первой заметила Одинцова. Она дежурила у подъезда. Звено охраны порядка и те, кто сидел в бомбоубежище ближе к выходу, бросились к квартире Кириакисов. Дверь в квартиру была не заперта. Но дверь в их комнату никак не поддавалась. Прибежал Петын, и только тогда дверь поддалась. Дальнейшее мы видели из окна.
Человеком, сорвавшим скворечник, действительно был Петын.
Сейчас от скоречника не осталось и следа. Его увезла специальная команда МПВО, которая приехала, пока мы сидели на крыше. Не было в толпе ни Доротеи Макаровны, ни Гали. Как выяснилось, Доротея Макаровна позвонила на завод Андрею Глебовичу, он прибежал, и всех их увезли вместе со скворечником.
- Ну, так что ты скажешь теперь? - спросил я Сережку. - Близорукий ты человек.
Сережка ничего не ответил. Да и что ему говорить?! Я был прав.
- Вы про что? - спросил нас Шурка.
- Пусть он расскажет, - сказал Сережка и, опустив голову, пошел к себе в подвал. Ему через час надо было ехать на завод.
- Вы про что спорили? - спросил меня Шурка.
Я отвел его в сторону и хотел подробно рассказать про все, о чем говорил вечером с Сережкой, но почему-то сказал очень коротко:
- Я говорил Сережке, что Кириакис подозрительный тип, а он мне не верил.
- Конечно, - сказал Шурка, - еще бы… Петын это сразу определил. Жалко, не удалось разоблачить его раньше. И Барыня тоже подозрительная.
Мы поглядели на толпу и только тут заметили, что Барыни-Матишиной не было возле подъезда.
- Фридрих! - позвала меня тетка. - Пойдем домой, ты совсем синий. Я же просила тебя надеть джемпер.
Дома тетка вскипятила на керосинке чай, поставила на стол блюдечко с картофельными оладьями. Мы позавтракали. После налетов многие завтракали перед тем, как лечь спать.
Тетя Лида ничего не говорила о случившемся.
- Ты знаешь, - только и сказала она, - когда я сильно волнуюсь, я забываю про астму, и она про меня забывает.
- Кто бы мог подумать, - сказал я, - что такие люди окажутся шпионами. Ведь столько лет вместе живем!
- Какие? - спросила тетя Лида.
- Андрей Глебович, - сказал я. - Доротея Макаровна, Галя. И мать Вовки Ишина.
- Быстрые суждения, - ответила тетя Лида, - изобличают ум неразвитый и ленивый. Значит, по-твоему, Андрей Глебович, Доротея Макаровна, Галя и Ольга Борисовна Ишина шпионы?
Я разделся, лег и укрылся одеялом с головой. "Что-то много шпионов в нашем доме", - подумал я, засыпая.
ДЕЛО ПАХНЕТ КЕРОСИНОМ
Проснулся я в полдень и, когда вышел из подъезда, узнал потрясающую новость. Ночью квартиру, где жили Кириакисы и Ишина, опечатали, но пока я спал, все они вернулись домой и печать с квартиры сняли. Зато та же машина, что ночью увозила их, увезла сапожника Кобешкина. Кроме того, в домоуправлении сидел участковый уполномоченный и вызывал к себе жильцов дома.
Обо всем этом рассказал мне Шурка. В отличие от меня, дурака, он не ложился спать. Глаза у него были красные и волосы взъерошенные. Он видел, как вернулись Кириакисы и Матишина. Доротея Макаровна была заплаканная, а Андрей Глебович, как показалось Шурке, ехидно улыбался.
- Ты знаешь, как Петын разозлился? - сказал Шурка. - Он сказал: "Жалко, что на ваш дом бомбу не бросили. Целый дом шпионов, подумать только! Интеллигенция… гнилая". Я помог ему вещи нести.
- Кому? - спросил я.
- Петыну, - сказал Шурка. - Он решил - обратно на фронт. Так разозлился… Его врачи не пускали, у него рана еще не зажила, а он сам. И я бы с ним уехал от таких людей. Мать жалко.
- Прямо на фронт? - спросил я.
- "Прямо"! - усмехнулся Шурка. - Прямо на фронт не пускают. У него друг есть - Толик-Ручка.
- Знаю.
- Он около вокзала живет. Вот Петын сначала к нему, а потом дождется эшелона, к солдатам подсядет - и на фронт. Мне, говорит, противно. Я охранял дом, а в нем оказались одни шпионы.
Я понимал Петына. Ведь я тоже охранял дом, в котором были шпионы. Сами подумайте, легко ли это…
Я вспомнил историю про бумажник, которую рассказывал Петын, и спросил Шурку:
- Этот Толик возле Киевского вокзала живет?
- Нет, - сказал Шурка, - возле Казанского.
- Да? - удивился я. - Но ведь с Казанского в эвакуацию едут!
- Чудак! - сказал Шурка. - Теперь со всех вокзалов поезда на фронт идут. По Окружной.
Это правда. Об этом я забыл.
Мы с Шуркой стояли на мостовой и смотрели вверх, туда, где висел скворечник. То ли когда его прибивали, то ли когда сорвали, повредили ногу женщине с прямым носом, и теперь она вроде как бы прихрамывала.
- А Кобешкина почему забрали? - спросил я.
- Им видней, - сказал Шурка. - Он ведь тоже личность подозрительная. Может, у него в деревянной ноге радиостанция! Я, например, слышал такую историю.
- Может… - согласился я. - Такой человек все может. Он за водку черту душу продаст. Но интересно, почему этих, главных, выпустили?
- Значит, так надо, - сказал Шурка. - Может, хотят проследить, кто к ним ходит, с кем связаны. А может, доказательств мало.
- Мало? - сказал я. - Ничего себе мало! Я бы этих людей… - начал я, но тут подумал про Галю и замолчал.
Я замолчал очень кстати, потому что в подъезде появилась Барыня-Матишина. Она была в бархатном пальто, на руках - перстни, на груди - часы с крышечкой.
- Милые Шурка и Фриц! - сказала она. - У меня к вам большая просьба…
- Еще не хватало!.. - пробурчал Шурка.
- Дело в том, что я получила повестку и без вас никак не могу справиться. Это уже третья повестка.
Деваться было некуда. И повестка, которую получила Ольга Борисовна Ишина, очень меня заинтересовала. Я подошел первым.
- Видишь ли, Фриц, - как ни в чем не бывало сказала мне Ольга Борисовна, - у Вовы есть мотоцикл "харлей-давидсон".
Это я и без нее знал.
- Так вот, этот "харлей-давидсон" нужно сдать в военкомат. Вовочке третий раз присылают повестку. Но без него я просто не знаю, как к этому подступиться. Гаврилов обещал помочь, но его же не поймаешь. Неизвестно, когда он дома бывает! - Матишина продолжала: - Видимо, мотоцикл нужен для борьбы с фашистами, а он стоит в сарае разобранный, с него какие-то части сняты. Ведь его нужно сдать в полном порядке. Я вас прошу, пойдемте в сарай и посмотрим, чего там не хватает
- Мне некогда, - сказал Шурка. - Мне нужно на рынок, мать в очереди за чечевицей сменить.
Может быть, Шурка и не врал, но ему, конечно, повезло. Идти с Барыней в сарай пришлось мне.
В другой раз я пошел бы, конечно, с удовольствием, потому что до войны нас к этому мотоциклу ее сын близко не подпускал.
Во дворе нашего дома было несколько дровяных сарайчиков. В одном из них стоял мотоцикл Ишина. Ольга Борисовна сняла замок и распахнула дверь. "Харлей-давидсон" - большой зеленый мотоцикл с потертым кожаным седлом и рогатым рулем. В отличие от всех других мотоциклов, которые я видел, у "харлея" не было никаких рычагов на руле. И сцепление, и тормоз были ножные. Андрей Глебович объяснял, что такова традиция американского мотоциклостроения: чтобы все было как в автомобиле.
В автомобильном кружке московского Дома пионеров я изучал устройство автомобиля "ГАЗ-АА" и мотоцикла "Красный Октябрь". "Харлей-давидсон" мы там не изучали.
И все-таки я сразу увидел, что с мотоцикла снят карбюратор.
- Карбюратора нет, - сказал я.
- Правильно, правильно, Фриц, - сказала Ольга Борисовна. - Вот и Андрей Глебович говорил, что у мотоцикла нет аккумулятора.
- Карбюратора, я сказал, а не аккумулятора.
И тут же я увидел, что Ольга Борисовна права - аккумулятора тоже не было.
- Вот эти коммутаторы… - сказала Ольга Борисовна.
- Карбюратор и аккумулятор, - поправил я.
- …может быть, они у нас в чулане? Ты умеешь их привинтить?
- Не знаю, - сказал я, - попробую.
- А ты знаешь, на что они похожи? Пойдем к нам в чулан. Может быть, они там валяются. Я ведь не знаю, что к чему.
- А почему вам Андрей Глебович не поможет? - спросил я.
- Ну, во-первых, - сказала Ольга Борисовна, - он сейчас спит: ведь он всю ночь не спал. Неудобно его беспокоить. А во-вторых, Вовочка говорил, что Андрей Глебович ничего починить не может. Он или усовершенствует, или сломает. По-моему, он понимает только в керосинках.
- Ну, не только, - ехидно сказал я. - Он, наверно, еще и в скворечниках понимает.
Ольга Борисовна вздохнула и как-то странно посмотрела на меня.
- Неужели тебе трудно подняться и посмотреть? Ведь ты же знаешь, ты же интеллигентный мальчик, Фриц!
Мне не хотелось, ну, просто не хотелось подниматься в эту квартиру, встречаться с Андреем Глебовичем, с Доротеей Макаровной, с Галей. Но Андрей Глебович спит, подумал я. Доротея Макаровна тоже. И с другой стороны, когда мне еще представится возможность побывать в этой квартире и на месте выяснить, что к чему. Конечно, такая возможность может представиться, но медлить нельзя. Кто-то сказал: промедление смерти подобно.
Я никогда не видел, как опечатывают квартиру. Оказывается, просто берут веревочку, приклеивают к одной половинке двери сургучом и к другой половинке двери сургучом, а между двумя сургучными нашлепками болтается веревочка.
Так вот, когда Матишина открывала дверь, я увидел обломки сургуча на двери и очень удивился, до чего же все это просто.
- Тихо, Кириакисы, кажется, спят, - сказала Ольга Борисовна и тем очень успокоила меня.
Она провела меня в чулан, точно такой же, как в нашей квартире и во всех коммунальных квартирах нашего дома. В каждой квартире было два чулана: один в коридоре, а другой при кухне. Они считались местами общего пользования, как ванная или уборная. Я и теперь часто слышу - "места общего пользования", но теперь коммунальных квартир становится все меньше и, наверно, меньше становится мест общего пользования.
Ольга Борисовна зажгла свет, и я увидел, что в чулане стоит большой темный шкаф со сломанной дверцей, на шкафу - трухлявая бельевая корзина, а рядом со шкафом большой сундук.
- Посмотри, пожалуйста. Или за шкафом, или за сундуком, а может быть, на антресолях.
Сначала я посмотрел на потолок, потому что, когда я вхожу в незнакомое помещение, я всегда смотрю на потолок. Такая привычка. Я когда в школе у доски стоял, тоже смотрел на потолок. А некоторые смотрят в пол. Тоже плохая привычка.
- Ты думаешь, на шкафу? - не поняв моего взгляда, спросила Барыня. - Уверяю тебя, на шкафу ничего нет.
- Ладно, - не слишком вежливо ответил я. - Если карбюратор и аккумулятор тут, найду.
Барыня не стала мне мешать и, притворив дверь, отправилась на кухню.
Прежде всего я заглянул за шкаф. Там было много пыли. На полу лежала какая-то тряпка. В углу я увидел мышеловку, хотел достать ее рукой, но не дотянулся. У шкафа стояла швабра. Я взял ее и попробовал вытащить мышеловку. Мышеловка вдруг подпрыгнула и щелкнула. Хорошо, что не дотянулся!
"На что мне эта мышеловка!" - подумал я и повернулся к сундуку. В отличие от поломанного шкафа, сундук был целый, только замок сорван вместе с толстыми кольцами, на которых он висел. Надо иметь силу, чтобы сорвать такой замок.
Я приподнял крышку. Чего только там не было! Прежде всего модели самолетов, бумажные и схематические; потом какой-то прибор с радиолампами; груда ученических тетрадей; связка толстых общих тетрадей в коленкоровых обложках и несколько журналов. Один из журналов был иностранный. На обложке самолет, под самолетом надпись: "Капрони-Кампини". Такого самолета я никогда раньше не видел, хотя до автомобильного кружка занимался в авиамодельном и даже сделал модель французского самолета "Кадрон-Рено-713" А этот - какой-то Капрони да еще Кампини…
Я стал листать журнал. Рисунок с обложки повторялся и на одной из страниц. Под рисунком была статья на непонятном языке, а на полях статьи красным карандашом по-русски написано: "Керосин!!!" Просто керосин, но с тремя восклицательными знаками.
"Керосин - это по части Андрея Глебовича, - сообразил я. - Надо сказать тете Лиде".
Тут я услышал, что Барыня вышла из кухни и топает по коридору. На всякий случай я сунул журнал в штаны за ремень и захлопнул крышку сундука.
- Нашел? - спросила Ольга Борисовна, появившись в двери.
- Нет, - сказал я. - Не так быстро. За шкафом я нашел только мышеловку. Может быть, карбюратор в этом сундуке?
- Маловероятно, милый Фриц. Почти невероятно. Он этот сундук и сам не часто открывал.
- Кто?
- Мой Вова. Он мне запрещал заглядывать в него. Здесь его реликвии и вся техника. Однажды я порвала какую-то ненужную бумажку, так он устроил целый скандал. Потом я подарила детям серебристые лампочки, которые у него валялись без дела, - оказалось, что это для радио. Опять была сцена. Тогда я отдала ему во владение этот сундук. По-моему, это было, когда он перешел в седьмой класс. Кто бы мог подумать, что будет такое несчастье!
- Какое? - с деланной наивностью спросил я, понимая, что в словах Барыни заключена какая-то тайна. - Разве у вас какое-нибудь несчастье?