Узникам НКВД повезло меньше, чем основателю этого учреждения - Феликсу Дзержинскому. Его допрашивала охранка, он же боролся за идею и верил, что его стойкость, о которой непременно узнают друзья и соратники, будет вкладом в победу идеи. А узники НКВД? По ночам следователи методически искореняли в них мысль об их высоком предназначении и так же методически твердили о бесполезности упорства, а коли нет смысла в их страданиях, для чего страдать близким? Нет сомнения в том, что угроза преследования родных (равно как и обещание не трогать родных и близких) является одним из способов воздействия, ломающих стойкость узника.
К тем же методам обработки относятся обещания, что после "перевоспитания" ему, преступнику, позволят вернуться к обществу, служить на благо народа. И пусть не говорят, что узники НКВД не верят этим посулам. Кто хочет жить, тот верит. Желание жить не оставляет человека до последнего момента. Разве, стоя под дулами винтовок, наши несчастные братья не верили, что их вырвут из рук нацистских убийц? Не зря ведь говорят: "Dum spiro, spero". Поэтому увещевания и обещания тоже помогают получить подпись, которая отрезает все пути к отступлению. Но все эти факторы являются лишь вспомогательными и не идут в сравнение с главным фактором: изоляцией.
Вторым по действенности фактором можно считать лишение сна. Этот метод знаком мне как по управлению НКВД, так и по Лукишкам. Лишение сна является неотъемлемой частью каждого следствия в Советском Союзе. НКВД работает в основном по ночам, и допросы почти всегда проводятся в часы между вечерними и предрассветными сумерками. Днем спать или дремать запрещается. "Юдаш" вставлен в двери с двойной целью: пресечь покушение заключенного на самоубийство и не допустить, чтобы он спал. На это есть охранник. Если дежурный увидит в "юдаш", что заключенный дремлет на колченогом табурете, он откроет дверь или окошко и предупредит: "Не знаешь, что спать запрещается? Будешь спать, пойдешь в карцер". Тут спорить не станешь: лучше не спать в камере, чем спать в карцере. Это я тоже усвоил в Лукишках.
Рассказывая о ночных допросах, я уже упомянул вкратце об основных чертах этого действа. Заключенный засыпает первым, глубоким сном, но его будят для допроса; допрос длится почти до утра; следователь тоже работает по ночам, но зато днем он может выспаться в чистой, удобной постели; если же следователь устает, вместо него приходит другой: в НКВД нет недостатка в следователях, как нет недостатка в подследственных. После ночного допроса заключенный возвращается в камеру, кладет голову на соломенный тюфяк и засыпает; проходит совсем немного времени, и пронзительный звук заставляет его вскочить. Наступает новый день с постоянным чувством голода; ночь обещает кошмар возобновившегося следствия. И опять наступает день без сна, а за ним ночь с допросами. И опять, и опять… И так ночь за ночью, в течение многих недель, а может быть, и месяцев, кто знает сколько времени. В голове подследственного сгущается странный туман; он до смерти устал, ноги подкашиваются, его преследует одно страстное желание: спать, вздремнуть хоть немного, не вставать, полежать, отдохнуть, забыться, заснуть и больше не вставать. Голод или жажда - ничто по сравнению с этим желанием. Я знал заключенных, которые подписали все, о чем их просили, получив одно-единственное обещание следователя. Следователь обещал не свободу, не сытный обед; он им обещал, если подпишут, разрешить поспать, и они подписали. Дальше страдать не имело смысла, а так хотелось спать, спать… Главное - спать.
Третий способ ломки придуман специально для преданных коммунистов, руководителей и активистов партии, переступивших порог следственного кабинета. Их мир разрушен. А другой для них не существует - ни на земле, ни на небесах. Некогда они занимали большие посты, владели жизнью и смертью тысяч людей. Теперь они уподобились псам - "бешеным псам". Такое глубокое падение уже само по себе способно сломить сопротивление. Но следователю этого мало. Несчастные уверяют, что они верны идеалу коммунизма, но они тут же вынуждены признать, что кто-то по праву устанавливает эти идеалы и меры по их воплощению в жизнь. Они сами, говорили, писали и верили в это, они продолжают в это верить. Человек, устанавливающий норму идеала, находится далеко, а перед ними сидит полномочный представитель вождя и требует, во имя идеалов коммунизма, "полного признания" ошибок, прегрешений, преступлений. Что на это ответить? Что можно ответить после многих ночей допросов? За что бороться? Ради чего страдать? Какой в этом толк? Кто за ними пойдет? Кто придет вместо них? Как же не "признаться" - во имя партии, во имя революции?
Система, выработанная НКВД, предназначалась главным образом для коммунистических руководителей, вошедших, по той или иной причине, в конфликт с высшим руководством страны или ставших жертвами "воспитательных мероприятий" правящего режима. И коммунисты действительно являются наиболее удобным объектом для применения методов НКВД, способных сломить дух человека без физического воздействия.
10. НА ПОРОГЕ
По окончании следствия у меня созрело желание послать жене условный развод. Впервые эта мысль возникла за двадцать четыре часа до "очной ставки с близким человеком". Ведь тогда я был почти уверен, что близкий человек, о котором с улыбкой говорил следователь, - это моя жена. Переживания этих часов и породили мысль о таком разводе, но, приняв решение, я вовсе не тешил себя надеждой, что развод спасет жену от ареста. Основная причина решения была иная.
После заключительной беседы со следователем я не думал уже о том, что он сказал мне и что я ему ответил на прошлых допросах, что он скажет мне и что я отвечу ему, если все же вызовут меня еще раз. Я думал о будущем. На судьбу не роптал. Душа страстно жаждала жизни и свободы, но и в самых смелых мечтах я не забывал спросить себя: "А наступит ли день освобождения? Когда? Как?" Из головы не выходили слова следователя: "Будет суд, будет срок для перевоспитания". Неизбежно возникали вопросы: "Когда кончится срок "перевоспитания"? Сумеешь ли ты пережить его и вернуться?" Разлука предстоит долгая… Возможно, пройдет много лет, и никто даже не узнает, где гниют твои кости. На это тоже грех жаловаться. Ведь сам поклялся: "Посвящаю свою жизнь…" И разве ты страдаешь один? Твое будущее сомнительно, но это не значит, что можно лишить будущего женщину, которая ждет твоего возвращения - и ждет, может быть, напрасно! Ей всего двадцать лет. Ее жизнь впереди. Как можно приговорить ее к ожиданию до седых волос, к бесконечному одиночеству? Ты должен, обязан сказать ей, что, если не вернешься до определенного срока, она может считать себя свободной.
В тюремной камере исчезает интимность - как телесная, так и душевная. Душа заключенного требует возмещения за свое одиночество. И чем больнее оторванность от близких, тем ближе становятся заключенному чужие, далекие люди. С соседом по камере арестант готов говорить обо всем; он советуется с ним по всем вопросам; он хочет узнать мнение соседа. У трех обитателей нашей камеры было мало общего. Каждый из нас пришел из другого мира и хотел вернуться в другой мир. Но заключение сближает и совершенно чужих друг другу людей. Сердца соседей по камере открыты передо мной, и свое сердце я раскрываю перед ними. Мыслями о разводе я тоже поделился со своими соседями и поинтересовался их мнением.
Сначала они на меня рассердились. Сказали, что своими размышлениями и вопросами я зародил в них беспокойство о семьях. Офицер сказал, что в тюрьме, особенно в большевистской, не имеет смысла напрягать мозг и терзать душу тревогой о близких, оставшихся "на свободе". "Помочь им мы все равно не можем, - весьма логично рассуждал вслух офицер, - для чего же мучить себя?" Капрал согласился с ним, и большинством голосов (я воздержался) было "решено не заботиться" о семьях и не говорить на эту тему. Вторая часть решения в камере соблюдалась. В течение многих дней и недель мы говорили об охоте и умении пить, о ксендзах и генералах, о поэзии и опере, об истории и политике. Говорили на многие темы, но о семьях не вспоминали. Что касается первой части решения…
Однажды после утренней молитвы и "кофе" капрал начал, как обычно, рассказывать приснившийся ему сон. "Всю ночь, - сказал он на этот раз, - мне снилась моя старушка мать". Он пересказал сон во всех подробностях: как мать была одета, как спросила, не жмут ли ему новые сапоги, как погладила его по голове, обещала сыночку, что они снова будут вместе, как на вопрос "когда?" не ответила и улыбнулась, так печально улыбнулась… Неожиданно капрал прервал свой рассказ и забормотал: "Мама, мамочка, добрая моя старушка". Глаза его заблестели, он поспешно встал с табурета и отошел в угол, в котором обычно молился. Он был мужчина, солдат и стыдился своих слез.
Но оба моих соседа, офицер и капрал, обвинили меня в явном и постоянном нарушении "соглашения". Офицер заявил, что теперь ему понятны причины моего молчания в последнее время и нежелания вступать в разговоры. Капрал сказал, что теперь он знает, о чем я думал во время "прогулок" и почему ему часто приходилось повторять свои вопросы. Оба они справедливо заявили: "Мы решили помогать друг другу в этом зловонии и не уходить в себя со своими мыслями. Ты же несколько дней встревожен. У нас такое же положение, как у тебя. Если каждый из нас станет тревожиться о семье, как сможем мы помогать друг другу?"
Они были правы, а главное - желали мне добра. Их эгоизм должен был помочь мне. А извинился и поблагодарил их. Они больше не повторяли своих претензий, но предложили обсудить мое намерение, чтобы, приняв окончательное решение, я перестал беспокоиться и мог внимательно слушать охотничьи рассказы офицера и фронтовые истории капрала. Обсуждение было коротким. Соседи вдумчиво рассмотрели мое решение и решительно отвергли мысль, что я не вернусь, как отвергал я в их черные минуты предположения, что они не вернутся домой к своим семьям. И все же, к моему изумлению и радости, они мое решение поддержали. Офицер сказал:
- Я уверен, что твоя жена не примет "подарок", но именно поэтому ты можешь его послать. С Божьей помощью, вы оба еще посмеетесь над этим "разводом".
Я пожал ему руку.
Мы разошлись во мнениях относительно срока, после которого жена может считать себя свободной. Я предложил три года, но офицер считал, что нужно не менее пяти лет. Капрал поддержал его. Я согласился с ними, а они дали согласие в случае необходимости подписать документ в качестве свидетелей. Чтобы жениться на девушке по всем правилам еврейской религии, нужны два "кашерных" свидетеля; чтобы развестись условно в большевистской тюрьме можно обойтись и "некашерными" свидетелями. Я собирался выполнить свое правильное, трудное и жестокое решение, но для этого нужны были бумага и чернила, а получить их в тюрьме не просто. Для отправки письма необходимо разрешение следователя, но следствие уже закончено и следователя нет. Поэтому надо обратиться к следователю с письменным заявлением и попросить разрешения на составление предложения о разводе. Но чтобы обратиться к следователю, нужно разрешение начальника тюрьмы. И снова: обратиться к начальнику тюрьмы можно только с разрешения корпусного офицера. Как, черт побери, в следственной тюрьме НКВД написать заявление о разводе?
Время бежало, и 1940 год подошел к концу. В ночь с 31 декабря 1940 года на 1 января 1941 года в нашей камере состоялась "встреча Нового года". В Лукишках этот день ничем не отличался от всех остальных: в канун Нового года мы получили обычный "кофе" утром и обычный "суп" в полдень и вечером; сигнал подъема раздался в свое время; как всегда, мы застелили тюфяки. Не заставили себя ждать шаги у двери камеры, и мы могли предположить, что охранник наблюдает за нами в "юдаш". Но, отправляясь спать, мои соседи твердо решили, невзирая на "юдаш", через несколько часов, когда часы на Кафедральной площади пробьют полночь, встать и "поднять бокалы" в честь Нового года. Они пригласили меня "на вечеринку", и я приглашение принял.
Мы сделали необходимые приготовления: утром выпили всего по полчашки "кофе". Да не покажется это вам простым делом? Речь идет об узниках НКВД, которые встают и ложатся голодными и сыты только во сне…
Узнику НКВД очень трудно оставить что-то из полученной пайки на более поздний час. Как часто заключенные не могут удержаться и проглатывают утром всю дневную порцию хлеба, а потом ходят голодными до утра. С какой завистью смотрят они на соседей, сумевших поделить порцию на три части! Как часто дают себе слово следовать примеру других! Сколько раз говорят: "Еще один кусочек, остальное сохраню"! И сколько раз нарушают обещание, превращаясь в "хлебных наркоманов"! Алкоголик говорит себе: "Это последний глоток" - и продолжает пить глоток за глотком. Так и эти несчастные, измученные голодом люди отщипывают крошку за крошкой, пока от отложенного хлеба не остается ничего, кроме разъедающего нутро ожидания новой утренней порции.
Во всех тюремных камерах и бараках концлагерей, в которых я побывал, можно было поделить заключенных на две категории: расточители, сразу съедающие полученный хлеб, и сберегатели, делящие хлеб на три порции. В нашей маленькой камере мы тоже поделились на две категории. Капрал был расточитель, обещал себе экономить, но выполнял обещание очень редко. Мы с офицером были сберегатели. В своей экономической политике сосед достиг верха совершенства, и я следовал его примеру: мы делили хлеб не на три, а на четыре (!) порции. Небольшой кусочек мы оставляли на утро - на часы, отделяющие подъем от получения новой порции хлеба. Не стыжусь признаться: иногда, едва раскрыв глаза, я смотрел на полку, где лежал крохотный ломоть. Как радовался я этому куску хлеба! Каким вкусным он мне казался! Гурманы, гурманы, что вы знаете о вкусе хлеба?
Итак, это вовсе не просто прекратить "кофепитие", когда в чашке остается половина коричневой жидкости. Тяжело - особенно для расточителя - весь день видеть на нарах прикрытую миской чашку, и не прикасаться к ней. Но и расточитель превозмог голос желудка, так как кончался старый год, а наступление Нового года надо, по обычаю, "смочить". Водки нет - будем пить "кофе".
Я спал глубоким сном, и разбудил меня офицер, проснувшийся благодаря "внутренним часам" и часам на центральной городской площади: было без четверти двенадцать. Офицер - старший на пиршестве - встал и принес нам чашки. Мы сидели и молча ждали. В наступившей тишине раздался бой часов: раз, два, три, четыре, пять… двенадцать! Подняли "бокалы". Мы пили за Новый год.
Кто мог знать, что начинается не новый год, а новая эпоха? Кончился 1940 год - год победы Германии над Францией, год обмена поздравлениями между Гитлером и Сталиным, год "кровного союза" между Берлином и Москвой. Начался 1941 год - год нападения Германии на Россию, год нападения Японии на Соединенные Штаты, год распространения войны на все районы земного шара, а для нас - год отправки на Крайний Север… Мы всего этого еще не знали.
Через несколько дней после Нового года открылась дверь нашей камеры и раздался шепот:
- Кто на "Б"?
Вопрос удивил меня. Неужели снова следствие? Значит, в царстве НКВД произошел переворот. Ведь теперь не ночь, а день, кто же спрашивает средь бела дня: "Кто на "Б"?" Но когда дверь приоткрыта и охранник стоит на пороге со списком в руках некогда спрашивать почему и как - надо отвечать.
- С вещами! - сказал охранник, когда я назвал имя, отчество и фамилию.
Это тоже одно из наиболее ходовых выражений в коридорах тюрьмы НКВД. Вместо: "Возьмите вещи и идите с нами" - короткое: "С вещами!" Иногда эти слова пробуждают надежду, но чаще всего - сильный страх. Случаи освобождения из тюрем НКВД можно пересчитать по пальцам, заключенные о них вообще ничего не знают. И все же приказ: "С вещами!" - зарождает надежду: "Может быть, я один из тысячи, из десяти тысяч, и приказ означает - домой?.." Но приказ может означать и другое - в неизвестность! Поэтому страх в душе заключенного всегда сильнее надежды.
Последняя беседа со следователем не позволяла иметь какие бы то ни было иллюзии о том, что означало для меня "с вещами".
- Тебя переводят в другую камеру, - сказал капрал.
Я тоже считал, что меня переводят.
- Жаль, - добавил капрал, - мы еще многого не успели выучить.
Я тоже жалел.
В этой маленькой камере я просидел три месяца, а по тюремному счету - целых сто дней и ночей. Привык к соседям, они привыкли ко мне. Между нами были невидимые перегородки, мы спорили и ссорились, но мы успели узнать друг друга, научились понимать и прощать. Мы превратились в маленькую общину с ее неписаным уставом. Здесь я немного учил других и многому научился сам. Здесь я провел период следствия, здесь принял трудное решение… Жаль… Кто теперь будет моим соседом?
Но в тюрьме нет времени для излияний. Раздаются слова, которые слышны от одного края Советского Союза до другого - во всех тюрьмах, во всех концлагерях, на всех перевалочных пунктах: "Давай поскорей!" - ворчит охранник. Надо торопиться, собирать вещи и прощаться с соседями.
Капрал снял с полки мою миску, чашку и деревянную ложку - посуду, с которой заключенный не расстается. Я собрал свои немногие вещи. За время пребывания в тюрьме я получил несколько небольших посылок, но в одной из них была настоящая ценность: зубная щетка. Ах, эти маленькие посылочки. Мы обыскивали их куда более тщательно, чем тюремная охрана. Искали какого-нибудь знака от родных: нитки, вышивки на рукаве, под воротником… Ничего не находили. Но и без вышитой весточки эти маленькие посылочки были для нас длинными письмами: тебя помнят, о тебе заботятся, о тебе думают… Теперь пальцы снова ощупывают матерчатые "письма", от которых несет теплом далекого дома.
- Давай поскорее! - снова ворчит охранник. - закругляйтесь, закругляйтесь.
Да, пора закругляться.
Мой ученик-капрал продолжал помогать мне, но офицер стоял в стороне и напряженно молчал. Дело было, к сожалению, после одного из наиболее тяжелых приступов его любви к порядку. Двадцать четыре часа он не разговаривал ни со мной, ни с капралом. Как с ним проститься? Не было времени думать, не было времени ждать примирения, которое в обычных случаях раньше или позже наступало само собой. Я протянул ему руку, и он, забыв все обиды, горячо ее пожал.
- До свидания, всего хорошего! Всего, всего вам хорошего.
Капрал протянул мне узелок с вещами. Мы обнялись.
- До свидания, всего хорошего!
- Ты все же подумай об этом деле! - успел прокричать офицер.
- Спасибо, от всего сердца спасибо. До свидания, всего хорошего!
Я понял, что он имел в виду. Я еще не успел отправить заявление о разводе… Дверь камеры захлопнулась за мной, разлучив меня с моими соседями.
Больше я их никогда не видел.