Это он говорил уже не один раз. Повторение является одним из прав следователя. А может быть, одной из его обязанностей? Может быть, это такой метод воздействия на подследственного?
На этот раз мой ответ состоял в основном из вопросов:
- Если мы агенты Британии, почему англичане не пускают нас в Эрец Исраэль? Почему они нас преследуют? Почему в последней Белой книге они заявили, что через несколько лет не пустят ни одного еврея в Эрец Исраэль? Если бы мы действительно служили интересам англичан, то по логике вещей они помогали бы нам, а не мешали. Но факт остается фактом: они мешают нам на каждом шагу. Факт остается фактом: перед началом войны нам пришлось прорвать британскую блокаду и, подобно Гарибальди, высадить людей на берег Эрец Исраэль.
- Ну-ну, не сравнивайте себя с Гарибальди. Знаете, кем был Гарибальди? Это настоящий борец за свободу, его движение было прогрессивное, а ваше - насквозь реакционное.
Впервые мне стало известно, что в советских политшколах восхваляют деятельность Гарибальди. Оказывается, Гарибальди был носителем прогресса, а не ставленником международной буржуазии, диверсантом, которому поручили привлечь внимание итальянских рабочих к несуществующей стране - объединенной и независимой Италии. Повезло человеку! Гарибальди жил в 19-м веке и успел умереть до НКВД, иначе…
Неожиданно следователь сменил пластинку:
- Определите точно, настаиваю на точности, какова была ваша роль в организации?
Он уже задавал этот вопрос и получил подробный ответ. Теперь: "Определите мне точно".
На этот раз я воспользовался польским названием своей должности, вставив его в русское предложение:
- Я был комендантом Бейтара в Польше.
- Кем? Комендантом? - сердито и удивленно переспросил следователь. - Ведь вы говорили, что руководили всей деятельностью организации, то есть были кем-то вроде генерального секретаря, а теперь утверждаете, что были комендантом.
Я ничего не понял. Не понял ни его неожиданного недовольства, ни удивления, ни последнего вопроса. Разве это не талмудизм?
- Я, гражданин следователь, не отказываюсь от своих прежних показаний. Я говорил раньше и говорю теперь, что отвечал за деятельность Бейтара в Польше, был комендантом организации, председателем движения во всей стране.
- Так и говорите, - облегченно вздохнул следователь. - Вы были председателем организации, генеральным секретарем, но не комендантом!
Снова я ничего не понял.
Только спустя много дней, лежа на жестких нарах одного из бараков Печорлага на зеленом берегу Печоры, я задумался над словами следователя и понял, в чем было дело. В Советском Союзе комендант - это административно-хозяйственная должность. Следователь, видимо, испугался, что я пытаюсь уйти от ответственности, выдавая себя за ответственного по уборке помещений организации Бейтар.
В третью ночь беседа не затянулась, как это было в присутствии переводчика. Покончив с "комендантом", следователь со свойственной ему аккуратностью разгладил лежавшие перед ним листы бумаги и принялся записывать. Я снова превратился в пассивного наблюдателя.
Через некоторое время следователь оторвался от бумаг и сказал:
- Я пишу "колонизация земель", но знайте, что "колониализм" и "колонизация" - это одно и то же.
Пусть так.
Кончив писать, следователь зачитал мне вопросы и ответы. Я слушал очень внимательно и, к своему изумлению, обнаружил, что один из пунктов нашей программы звучит приблизительно так: "Попытка Советского Союза заселить Биробиджан не удалась. В этой автономной области проживает от тридцати до сорока тысяч человек. Этот эксперимент не может быть успешным, так как Биробиджан не является родиной для евреев".
- В программе нашего движения такого пункта не было, гражданин следователь, - сказал я ему.
- Как это не было? Вы же сами это сказали? Переводчик тоже слышал.
- Верно, но это мысль, которую я высказал в споре. Вам, гражданин следователь, конечно, знакомо выражение: Gedanken sind zollfrei.
- Это по-немецки, перевода я не знаю.
- "За мысли не платят", - сделал я вольный перевод, не найдя в своем словарном запасе подходящего русского слова.
- У нас, - тихо, но отчетливо сказал офицер НКВД, - за мысли платят, если они контрреволюционные, и мы эти мысли знаем.
Я не мог, разумеется, отрицать сказанного. Правда, я сказал это в ходе спора, но сказал. Даже в душе не мог я обвинить следователя в фальсификации.
Особое совещание НКВД в любом случае дало бы мне тот же срок - с Биробиджаном или без него. Но в эту ночь я тоже многому научился: "беседа" - это не беседа. "Беседа" - пусть она ведется в самых вежливых тонах - это всегда допрос. А "у нас - и за мысли платят"…
7. НОЧНЫЕ ДОПРОСЫ ПРОДОЛЖАЮТСЯ
Ночные допросы продолжались. Иногда с перерывами, иногда один за другим, беспрерывно.
Однажды мне пришла в голову мысль, которую я высказал вслух.
- Гражданин следователь, - сказал я, - до ареста я читал Советскую Конституцию, и, если не ошибаюсь, есть в ней параграф, гарантирующий защиту иностранным гражданам, подвергшимся преследованиям за национально-освободительную борьбу. Думаю, я отношусь к этой категории лиц. Всю свою жизнь я посвятил национальному освобождению своего народа и в Вильнюс прибыл из-за преследований нацистов - врагов еврейского народа. Если бы я остался в Варшаве, немцы, без сомнения, казнили бы меня одним из первых. По Конституции я в Советском Союзе должен получить убежище, а не сидеть в тюрьме.
Следователь до сих пор вел себя тихо, спокойно и вежливо, но тут лицо его - от моей наглой декларации - пошло пятнами. Он буквально вышел из себя. Никогда я не видел его таким сердитым. Последние остатки вежливости испарились. Он грохнул кулаком по столу и заорал:
- Что, Сталинскую Конституцию вы мне цитируете? А знаете, как вы себя ведете? Вы себя ведете, как тот международный шпион, бешеный пес и враг человечества - Бухарин! Да-да, вы делаете буквально то же, что делал Бухарин. Он находил какое-нибудь место в сочинениях Маркса и говорил: "Видите, я был прав. Так писал Маркс". Но Сталин учит, что нельзя опираться на вырванные из контекста фразы. Иначе вместо доказательств получается большое надувательство. Да, имеется в Конституции такой параграф, но имеется и много других, и все их надо видеть в целом. Слышите? - продолжал греметь сердитый голос следователя. - Умник нашелся, цитирует Конституцию и этим хочет убедить меня. - Следует ругательство. - Вот!
Я поразился его бурной реакции. Никак не мог понять, почему следователя вывел из себя именно этот наивный, пожалуй, даже слишком наивный, вопрос. Не мог он, что ли, ответить спокойно: "Этот параграф на вас не распространяется". Но он не только кричал и стучал кулаком по столу, подвергая опасности графин; в ту ночь следователь впервые выругался матом, и это сразу уменьшило в моих глазах значение поднятого вопроса о параграфе Конституции. Я сказал следователю, что процитировал не обрывочное предложение, а целый параграф, который может быть рассмотрен отдельно от других параграфов. По существу вопроса я спорить больше не стал. Чем мог этот спор помочь мне? Но с грубыми ругательствами я решил не мириться и сказал следователю:
- Еще я читал, гражданин следователь, что советский закон запрещает употребление ругательных слов, и попрошу в разговоре со мной их больше не применять. Я арестованный, моя судьба в ваших руках, но оскорблять меня вы не должны.
- Не будьте таким гордым, - почти слово в слово повторил следователь ответ своего коллеги из управления НКВД на просьбу не тыкать, но до конца следствия он так и не матерился больше. Взрывов негодования было еще немало, но при всей их грубости они не сопровождались ругательствами. Иногда "пережитки прошлого" помогают.
В одну из ночей я задал следователю другую задачу - тоже наивную, тоже юридическую и тоже из чисто спортивного интереса.
- Гражданин следователь, - сказал я, - вот вы утверждаете, что моя сионистская деятельность в Польше была преступной с точки зрения советского закона и поэтому я предстану перед судом. В настоящий момент не буду говорить о существе проблемы, так как это вопрос веры и я верю, что действовал на благо своего народа. Мне хотелось бы затронуть юридическую сторону проблемы. Вы тоже юрист и, уверен, поймете меня. Я действовал в Польше, и там моя деятельность была абсолютно легальной. Ни один из законов страны не запрещал нашей официально признанной деятельности. Теперь я нахожусь в Советском Союзе, и на меня распространяются законы этой страны, но как они могут быть применены ретроактивно к действиям, совершенным в прошлом? В юриспруденции существует важное правило: не подлежит наказанию человек за действия, совершенные на территории, где в момент их совершения они не считались незаконными. Можно предположить, что это правило признается и советской юриспруденцией. Как же можно привлечь меня к ответственности за действия, совершенные в прошлом?
На этот раз вопрос не рассердил следователя. Напротив, у него даже улучшилось настроение. Он улыбнулся и сказал:
- Ваша юриспруденция может только рассмешить нас. Известно вам, Менахем Вольфович, по какой статье Уголовного кодекса вы обвиняетесь?
- Нет, не известно.
- Вы обвиняетесь по 58 статье Уголовного кодекса Российской Советской Социалистической Республики. Знаете, о чем говорится в этой статье? Знаете, кто ее сформулировал?
- Нет, не знаю.
- А стоило бы. В 58 статье говорится о контрреволюционной деятельности, измене и диверсии, и сформулировал ее сам Владимир Ильич Ленин.
- Но как может эта статья распространяться на действия, совершенные в Польше?
- Ну и чудак же вы, Менахем Вольфович! 58 статья распространяется на всех людей во всем мире, слышите? - во всем мире. Весь вопрос в том, когда человек попадет к нам или когда мы доберемся до него.
Хотя я уже попал к ним и они добрались до меня и уже применили - не в теории, а на практике - 58 статью, слова следователя заставили меня содрогнуться. Много дней не выходил у меня из головы этот чистосердечный, поразительный ответ, переворачивающий вверх дном все понятия цивилизованного человека о правосудии. Значит, существует в мире страна, Уголовный кодекс и прежде всего статья о контрреволюционной деятельности которой распространяется на каждого из двух с половиной миллиардов жителей земного шара! А кто не занимается контрреволюционной деятельностью? Может быть, коммунисты, труженики, которые с риском для жизни борются за революцию? В Лукишках и в концлагерях я встречал польских коммунистов, которые боролись в подполье, которых из года в год в канун Первого мая брали под арест, которые много лет провели в тюрьмах, - и вот пришел день, когда к ним была применена 58 статья. Они защищались: "Во имя коммунизма, во имя победы революции я сидел в тюрьме капиталистической Польши, вы можете это проверить, я могу привести свидетелей, как же вы обвиняете меня в контрреволюции?" Следователи смеялись: "В тюрьме ты сидел, предатель? Скажи, сколько времени сидел?" "Три года, пять лет, семь лет", - отвечали несчастные. "А что случилось после этого?" - продолжали следователи выпытывать у коммунистов-"контрреволюционеров". Те отвечали с поразительной наивностью: "После этого я продолжал на свободе бороться за революцию". "Значит, - кричали следователи, - тебя освободили из тюрьмы?" - "Да, по окончании срока, в соответствии с приговором, меня выпустили из тюрьмы". - "Ну и лгун же ты. Был верным коммунистом, а капиталистическая полиция выпустила тебя из тюрьмы? Кому сказки рассказываешь? Кого хочешь с толку сбить своими "сроками"? Будь ты настоящим коммунистом, тебя после нескольких лет не выпустили бы из тюрьмы. Тебя освободили за обещание выдать польской тайной полиции преданных коммунистов! Думаешь, мы этого не знаем? Теперь рассказывай правду, рассказывай все!"
Та же участь ожидала защитников коммунистов - многие адвокаты, зачастую с мировым именем, защищавшие коммунистов в судах Польши и Литвы, были при советской власти привлечены к ответственности по 58 статье. Адвокаты защищались: "Как можно обвинять нас в контрреволюции? Ведь все свое время и энергию мы отдавали защите коммунистов от капиталистического полицейского режима". Следователи НКВД смеялись: "Коммунистов защищали? Кому байки рассказываете? Кто разрешил бы вам защищать коммунистов в капиталистическом суде, если бы вы не сотрудничали с тайной полицией? Ваше выступление в суде неопровержимо доказывает, что вы были агентами тайной полиции и выдавали ей преданных коммунистов".
Несчастным нечего было возразить.
Но самое жуткое во всей этой истории с коммунистами и их защитниками, попавшими в руки НКВД, не в обвинениях, а в том, что следователи в данном случае не лгали себе. Они были уверены, что у них верные доказательства, не предположения, а неопровержимые факты. Снова один мир противостоял другому, и в бездну между мирами снова низвергались факты и правда. В мире НКВД, как правило, политического преступника, который "хуже убийцы десяти человек", по истечении срока заключения не освобождают. В этом мире нет адвоката, не связанного с преследователями и обвинителями своего подзащитного. Как же может поверить воспитанник, выкормыш НКВД, что в другом мире, да еще в мире "гнета и притеснения", срок заключения кончается и заключенный, политический или уголовный, выходит на свободу? Как может он поверить, что там защитник, отстаивая своего клиента, выступает против тайной полиции, против ее порочных методов, против прокурора, против правительства? Два мира, разделенных глубочайшей пропастью, бездной, над которой носится дух 58 статьи Уголовного кодекса СССР, страны, призывающей: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
Однажды на допросе следователь спросил:
- Какие связи были у вас с польской тайной полицией?
Я ответил мгновенно и инстинктивно:
- Я отвергаю этот вопрос, гражданин следователь.
- Как это вы отвергаете вопрос? - спросил следователь. - Вы обязаны отвечать на любой мой вопрос.
- Можете записать в протоколе, гражданин следователь, что я отказался отвечать и объясню свое поведение в суде.
- Вы не имеете, никакого права отказываться отвечать на вопросы. Кстати, это же очень простой вопрос: "Какие связи были у вас с польской тайной полицией?"
- Это оскорбительный вопрос, гражданин следователь. Я уже сказал, что ради своей веры готов принять любые муки, но оскорбления, пока это в моих силах, не потерплю. Я трудился на благо своего народа и не имел ничего общего ни с какой тайной полицией. Я сидел в польской тюрьме, и однажды начальник полиции даже грозил отправить меня в концлагерь Береза-Картуски, если не прекратятся демонстрации против британской политики. И после всего этого меня просят рассказать о моих связях с польской полицией?
Следователь рассмеялся:
- Видите, у вас была связь с польской тайной полицией. Вы сами только что сказали, что с вами беседовал начальник варшавской полиции.
- Раз так, гражданин следователь, напишите, пожалуйста, в ответе: "Начальник варшавской полиции вызвал меня в 1939 году и грозил отправить в концлагерь Береза-Картуски".
Следователя не покидало приподнятое настроение.
- Странный вы человек, Менахем Вольфович, ударились в свое геройство. Я не откажусь от своего вопроса, а вы обязаны мне ответить. Я напишу в ответе: "У меня не было связи с польской тайной полицией", но не думайте, что суд вам поверит.
- Ладно.
На одном из допросов следователь предложил мне вопрос в утвердительной форме:
- Мне ясно, что вы остались здесь по поручению своей организации для проведения контрреволюционной деятельности.
- Несколько дней назад я рассказал вам, гражданин следователь, что из Каунаса пришли на мое имя и имя жены laisser-passer и визы в Эрец Исраэль… Мы собирались туда, и этому помешал только мой арест. Эти факты можно в любую минуту проверить, и они ясно доказывают, что никто меня здесь не оставлял и я не собирался здесь оставаться. Мои намерения были совсем иные.
- Значит, вы планировали бегство из Советского Союза, - отчетливо выдавил каждое слово следователь. - Бегство из Советского Союза - это очень серьезное преступление, и вы понесете заслуженное наказание.
Когда я рассказал об этом диалоге соседям по камере, мы трое покатились со смеху. Смех был такой громкий, что разбудил охранника за железной дверью.
Охранник со стуком открыл окошко и громко крикнул:
- Вижу, вам здесь очень весело. Хотите, добавлю кое-что к вашему веселью?
Мы замолчали. Когда окошко закрылось, бывший офицер сказал:
- Он тоже прав. НКВД всегда прав. Остался в Советском Союзе - совершил преступление; хотел уехать из Советского Союза - совершил преступление. Тот не преступник, кто на свет не родился!
После одного допроса, когда был уже подписан протокол, следователь сказал мне:
- Завтра вы встретитесь с близким вам человеком. Будет очная ставка.
- С кем? - поспешно спросил я.
- Увидите завтра. Привыкайте не задавать лишних вопросов.
В эту ночь не спалось, и днем я не находил себе места. Капрал с обычным усердием готовил уроки, я только задал ему несколько вопросов, но ответы выслушал невнимательно. Он и бывший офицер поняли меня и оставили наедине с моими мыслями и переживаниями.
С кем мне хотят устроить очную ставку? Почему следователь не сказал, кто этот "близкий человек", с которым я встречусь? Может быть, они арестовали… мою жену? От этой мысли я не мог уже избавиться. "Нет, не может быть, - говорил я себе, шагая от окна к двери. - Наверняка это так, - шептало сердце на обратном пути, от двери к окну. - Нужно свыкнуться с этой мыслью, что делать? Мы не единственные, чья жизнь разрушена мировой бурей, - успокаивал я себя. - Но почему? Почему? Почему она должна страдать из-за меня? Ладно, я - другое дело: я всегда искренне призывал к самопожертвованию и теперь, столкнувшись со страданиями и муками, жаловаться не стану. Но почему и она должна оказаться в этой дыре, почему? И как она будет здесь жить? Как будет жить в тюрьме со своей болезнью, без лекарств? - снова накатывалась волна страха. - А может быть, она все же не арестована и находится среди друзей? - возвращалась мысль к исходной точке. - Боже милостивый, почему так тянется день? Когда начнется очная ставка? Когда я все узнаю?"
Взволнованная память воскрешает те далекие дни - дни радости и надежды. Вспоминается день, когда я впервые увидел семнадцатилетнюю девушку и сердце сказало: "Это твоя будущая жена". Назавтра я покинул город, в котором встретил ее, в котором должен был учиться, и написал девушке письмо, всего одну строку: "Я видел вас один раз, но мне кажется, что знал вас всю жизнь". А потом - потом я сказал ей, что жизнь будет нелегкая, что денег всегда будет недоставать, что несчастья будут в избытке, и тюрьма тоже будет, потому что надо бороться за Эрец Исраэль. Она ответила, что не боится трудностей.
А потом я ждал ее на железнодорожной станции; она пришла из дому, а я, как обычно, - с публичной лекции. Отвез ее к себе. Отец и мать ее полюбили, а я назавтра же уехал - читать очередную лекцию. А потом пришло письмо от Учителя, от руководителя Бейтара: "Желаю вам всего, что пожелал бы своему сыну. В моей жизни было много плохих дней, но было и много хороших. Теперь я постарел и знаю, что лучшим был день, когда я надел кольцо на палец девушки…"