Все это я записывал, пробираясь сквозь чащу давних и недавних воспоминаний, часто тягостных, иногда постыдных… Нелегко, мучительно смотреть сквозь них на былых друзей и наставников, на самого себя - тогдашнего. Нелегко восстанавливать и еще труднее объяснять сколько-нибудь беспристрастно (возможно менее пристрастно) наши тогдашние мысли, чувства, восприятие людей и событий.
Но я не могу согласиться с теми историками и беллетристами, для которых наше тогдашнее общество - это жалкое человеческое крошево, бездуховное, "богооставленное", а все тогдашние комсомольцы, партийцы и вообще деятельные участники развития страны - трусливые, своекорыстные обыватели, тупые или фанатизированные глупцы-невежды, либо циничные, бессовестные негодяи, карьеристы, властолюбивые изуверы, злокозненные инородцы, ненавидевшие Россию, и просто "слуги антихриста".
Рассказывая сегодня о том, что и как помню, я убежден, что новый исторический и нравственный опыт не должен задним числом видоизменять ни события, ни людей, ни мое тогдашнее к ним отношение. Не хочу никого и ничего оправдывать, но не хочу и обвинять безапелляционно.
Нет, мои современники-соотечественники были и разнообразнее и сложнее, чем их представляют любые идеологические схемы - и "правые", и "левые", и "усередненные".
А я только свидетельствую. Насколько могу нелицеприятно и правдиво.
Илья долго не хотел идти на штатную работу в редакцию. Его уговаривали в парткоме, он упирался, доказывая, что должен оставаться в цеху рядовым станочником, пока не восстановится в партии. Наконец секретарь парткома вызвал его на бюро и там предложил уже официально, "под протокол".
- Ты это брось, дорогой товарищ. Ты в партии сколько был? С 18-го по 28-й. Значит, не маленький, сам должен понимать, где тебя можно лучше проверить. Нет, брат, не у станка, будь ты хоть разударник пятилетки. Мы все уважаем ударный труд. Но ведь тебя из партии за что исключили? Не за брак на производстве, не за прогулы. А за идейные, политические ошибки. Значит, оправдать себя ты можешь только на идеологической политической работе… Что значит - одно другому не мешает? Мы уже знаем твою работу как рабкора. Хорошо работаешь. И на выборах показал себя по-боевому. Вот тебе и доверяем ответственный участок. Твои партийные документы на восстановление направлены в Москву, в ЦКК. А мы пока тебя принимаем на общих основаниях в кандидаты… Но, учитывая все, что мы о тебе знаем, партком направляет тебя на укрепление, - понимаешь, партийное укрепление, - заводской ежедневной газеты. Это ты учитываешь? Уже не многотиражка, а ежедневная боевая газета, по своему политическому значению крупнее любой районной. Для тебя это и боевое, почетное партийное задание и проверка… Ты ведь сам говорил: быть честным перед партией, чтоб ни на единое слово, ни на полслова не сбрехать, не умолчать. Так вот и скажи честно, по-партийному, где от тебя пользы больше, где тебя лучше проверить можно, - идейную твою позицию и политическую линию, - в цеху или в газете?
На это возражать было нечего. Илья стал заведовать партийным и производственным отделами редакции. Он был и старше всех нас, и опытнее, и умнее.
Тогдашний редактор Сева Менахин, один из первых украинских комсомольцев, ЧОНовец, потом партийный работник, одно время был членом ЦК ЛКСМУ, за что-то схлопотал выговор, и его направили к нам на завод "исправляться". Он был энергичен, хитер, честолюбив и напорист.
- У меня еще комсомольская задорность не выветрилась. Но добавилось партийной хватки.
При нем наша четырехполосная, малоформатная многотиражка, выходившая три раза в неделю в 1000–1200 экземплярах, превратилась в ежедневную шестиполосную газету. А тираж за один год вырос до десяти тысяч. Он доставал бумагу сверх всяких фондов, и наконец, через ЦК добился того, что на заводе была создана своя типография. Там вначале печатали только цеховые газеты-листовки, различные бланки, ведомости, а позднее стали печатать и заводскую газету.
Производство танков считалось особо секретным. И для рабочих танкового отдела Т2 стали издавать газету-листовку "Удар". Она выходила иногда больше десяти раз в день. Каждый выпуск предназначался для отдельного цеха или пролета (чтобы описываемые в нем события не стали известны в других местах). Так соблюдалась секретность. И в то же время наши сообщения не отставали от событий больше, чем на два-три часа.
Редактором "Удара" с начала 32-го года назначили меня. Заодно поручили редактировать еще и многотиражку "Будивнык ХПЗ", которую мы выпускали трижды в неделю для рабочих, строивших новые секретные цеха.
Почти треть строителей составляли заключенные, жившие в бараках за дощатым забором позади завода. Одним из прорабов был инженер, осужденный на 10 лет за убийство жены, другим - троцкист, осужденный на 3 года. Среди рабочих и техников были воры, убийцы, растратчики. Охраняли их вахтеры в таких же темных формах, какие я видел в ДОПРе и самоохранники - тоже заключенные, обычно бывшие красноармейцы или милиционеры. Со всеми заключенными редакция общалась беспрепятственно. И в газете-листовке мы славили поименно ударников-строителей, которые "самоотверженным трудом искупают свои вины". Несколько осторожнее писали мы о строителях "трудармейцах". В "трудовых батальонах" отбывали воинскую повинность сыновья лишенцев, то есть кулаков, нэпманов, "служителей религиозных культов", а также толстовцы и сектанты. У них тоже были свои культуполномоченные, красный уголок, ударники и несколько наших рабкоров. Но все же они считались "классово чуждыми". Прежде чем похвалить кого-нибудь из них за хорошую работу, я обязательно "запрашивал" замполита батальона.
…Как мы могли верить в справедливость тогдашних судебных процессов, в то, что существовали вредители?
В 1928 году я был влюблен в Женю М., дочь инженера-"шахтинца", одного из главных подсудимых. Женя и ее мать говорили, что он не совершал тех преступлений, которые ему приписывали другие обвиняемые - его коллеги. Правда, он был против Советской власти, однако работал всегда лояльно и только не хотел доносить на тех, кто действительно устроили заговор и пытались его втянуть. Но после ареста он рассказал правду, и за это настоящие вредители стали его оговаривать. Отцу Жени расстрел заменили десятью годами. Он писал домой длинные, поэтичные письма о природе и книгах, уверял, что здоров и занят интересной работой по специальности. Самый старый из "шахтинцев", инженер Рабинович, в последнем слове сказал: "Я всегда был вашим врагом и останусь им, даже если вы меня пощадите". А его приговорили к восьми годам. Бухарин в той беседе с Каменевым, запись которой опубликовали оппозиционеры (сентябрь 1928 года), говорил, что Политбюро только благодаря ему, Томскому и Рыкову постановило расстрелять главных шахтинцев, а Сталин "не хотел расстрелов". Это сообщение Бухарина мы восприняли как свидетельство "примиренческого" отношения Сталина к вредителям. Но через год-два оно уже служило доказательством его великодушия. Значительно позднее я стал понимать, что этой игрой он просто хотел связать всех членов Политбюро кровавой порукой соучастия в новом терроре.
Когда весной 1930 года шел процесс СВУ ("Спилка Вызволения Украины"), то билеты-пропуска рассылали по заводам и учреждениям, раздавали активу и просто желающим. Суд заседал утром и днем в Оперном театре. (Вечером там ставились оперы и балеты.) Билеты для комсомольцев распределял мой друг Коля Мельников, конструктор и член заводского комитета комсомола ХПЗ, вдумчивый, безоговорочно строгий правдолюбец.
- Кто хоть раз соврет - для меня конченый человек. Доверие, как девичья невинность, - теряют раз и навсегда.
Потомственный инженер, он считал, что не пролетарское происхождение и не пролетарская трудовая деятельность обязывают его работать особенно много, с полной отдачей, особенно внимательно изучать все, что составляет "настоящую пролетарскую идеологию". Он стремился к полному безраздельному "слиянию с пролетарским коллективом".
Коля был очень пригож. Многие девчата называли его самым красивым хлопцем ХПЗ. Но, женившись восемнадцатилетним, он не позволял себе даже пошутить ни с одной из девушек, льнувших к нему.
- Комсомольская семья должна быть образцовой. Мещане про нас черт-те какие гадости распускают: "без черемухи", "собачьи свадьбы". Комсомолец, который корчит из себя дон-жуана, помогает мещанской антисоветской агитации. И вообще - кто нечистоплотен в быту, будет грязен и в общественной жизни. Кто врет жене, соврет и товарищам и комсомолу.
Но Коля не был ни унылым аскетом, ни оглядчивым ханжой. Он мог и выпить с приятелями.
- Ну, что ж, по-артельному, стопку-другую… Только без перебора, без хамства. В меру. Чтоб согреться телом и душой. Не признаю выпивку как самоцель. А питье до одурения, до блевотины - гнуснейшая пакость. За это - гнать из комсомола!
На собраниях, на демонстрациях, на субботниках он был главным запевалой. Пел сильным, красивым баритоном и знал множество русских и украинских песен, старинных, народных, революционных, шуточных; пел и романсы, частушки, куплеты "Синей блузы". Лихо плясал гопака, камаринского, чечетку-"яблочко", снисходил к вальсам, полькам, мазурке. Но презрительно отвергал фокстроты и танго.
- Это не веселые пляски, а буржуазное половое разложение. - Трение. Два пола трутся об третий и друг об дружку.
Наша дружба началась еще до того, как я попал на завод. Познакомились мы в случайной компании и сразу сблизились, обнаружив совпадение литературных вкусов. Он тоже с детства был привязан к Пушкину, Некрасову, Шевченко, Толстому, Короленко, Горькому и тоже с почтительной неприязнью читал Достоевского и Тургенева.
- Они, конечно, великие писатели, описатели, психологи… Начнешь читать, не оторвешься. Но один - барин и все больше по заграницам, а другой - почти черносотенец и какой-то припадочный, во всяческих гадостях копаться любит.
Коля был одним из бригадиров заводской "легкой кавалерии", и я обычно назначал его командиром рабкоровских "рейдовых бригад", когда нужно было проверять цеховые конструкторские бюро, отделы технического контроля и вообще руководящих ИТР.
С ним вдвоем я побывал несколько раз на заседаниях суда по делу о СВУ. Сидели мы в ложе, недалеко от сцены. Видели подсудимых: профессора истории и литературы, один епископ, экономисты, служащие, студенты… Их внешний облик и повадки не возбуждали у меня сострадания и не вызывали сомнения в том, что они здоровы и сыты. Казалось даже, что никто из них не взволнован, а только несколько озабочен ходом суда. Они рассказывали о том, как устанавливали связи с зарубежными петлюровцами, как печатали антисоветские листовки и книги, составляли антисоветские учебные программы, признавались, что хотели свергнуть Советскую власть, отделить Украину от СССР… Они говорили спокойно, деловито, иные - несколько смущенно запинаясь, они отстаивали какие-то свои формулировки, обвиняли друг друга в преувеличениях или неправде. Прокурор Михайлик обращался к ним вежливо, но иронично. Он спросил у главного обвиняемого профессора Ефремова:
- Вот тут в вашем дневнике вы формулируете вашу политическую программу очень выразительно: "Мы хотим, чтобы на Украине все были украинцами, от премьера до последнего арестанта…" А вы знаете, кто у нас премьер?
- Влас Яковлевич Чубарь.
- Украинец чистых кровей! А кто последние арестанты? Он, прищурившись, поглядел на скамью подсудимых.
Ефремов пожал плечами и понурился. В зале засмеялись, захлопали. Но засмеялись и несколько человек на скамье подсудимых и тоже зааплодировали прокурорскому остроумию.
Всем, кого на этом процессе приговорили к "высшей мере", заменили расстрел десятью годами заключения. Мы с Колей и другие ребята, обсуждая ход суда и приговор, были совершенно убеждены в преступности этих недобитых петлюровцев, в справедливости и великодушии советского правосудия.
Прошло почти сорок лет, прежде, чем я додумался до понимания того, что процесс СВУ, вспоминаемый как "справедливый и законный", в действительности был подобно "шахтинскому" и всем другим "вредительским" процессам, одной из тех судебных инсценировок, посредством которых готовился и осуществлялся массовый террор.
Нас юридически, пропагандистски и психологически готовили к тому, чтобы считать преступлением любое несогласие с политикой властей. Записанные в личном дневнике, либо высказанные в разговоре "идеологически вредные" суждения, религиозные взгляды, мечты о национальной независимости, о свободе слова и т. п. и уж, конечно, любые связи с жившими за границей родственниками, друзьями, коллегами означали прямые угрозы государству и веские доказательства причастности к еще более страшным злодеяниям - к вредительству, шпионажу, террору…
На ХПЗ я не помню дел о вредительстве. Хотя мы очень старались - явно и потаенно - выискивать, как тогда говорили, "конкретных носителей зла", виновников неполадок, прорыва, брака и т. п., но ни разу не обнаружили злонамеренных саботажников.
В 1931 году мы все же увидели "настоящих вредителей". Их привезли из Николаева - шесть осужденных инженеров - членов "Промпартии". В одном из новых домов заводского поселка к нескольким окнам приварили решетки. Там их поселили. Каждое утро они приходили на завод, сопровождаемые рослыми парнями в синих буденновках, с маузерами в больших деревянных кобурах. Так, с конвоирами, они и ходили по цехам. А недели через две заводской партком созвал внеочередное заседание актива. Докладывал директор завода Владимиров. Он был членом ЦК КП(б)У, имел орден Красного Знамени с гражданской войны. (Тогда он был едва ли не единственным орденоносцем на заводе.) О нем говорили: "Твердый мужик. Характер железный, чистого литья - большевистский. Он и с наркомом и с чернорабочим одинаковый". Все знали, - кто бы из вождей ни приехал на завод, - Орджоникидзе, Коссиор, Постышев, Якир, даже сам Калинин, - наш директор никогда не выходил к воротам, как секретарь парткома или предзавкома, почтительно выбегавшие к правительственным машинам. Он встречал знатных гостей у себя в кабинете и разговаривал с ними так же, как с инженерами или рабочими. С Орджоникидзе иногда спорил. Зато во время ночных "штурмов" в танковом отделе он несколько раз вместе с нами, активистами, сам таскал ящики кефира и соевых булок из заводской столовой на сборку, чтобы угощать энтузиастов, работавших бессменно. На том заседании парткома Владимиров сказал:
- Все видели этих николаевских спецов, которые с конвоем ходили? Так вот, с завтрашнего дня они получают твердые назначения. Такой-то будет начальником механического цеха Т2, такой-то - старшим конструктором, такой-то главным механиком и т. д. Конвой отменяется. Решетки с окон снимут. К семейным приедут жены. Они пока остаются осужденными, в выборах участвовать не могут. Как там насчет профсоюза - узнаете в горкоме металлистов. Но они будут занимать руководящие инженерные посты. И единоначалие должно соблюдаться беспрекословно. А в данном случае, более, чем всегда. Требуется еще особая чуткость. Это касается, прежде всего, вас, товарищи-газетчики, товарищи рабкоры. И всех любителей митинговать. Чтоб никаких там хитрых намеков, вопросиков: "головотяпство или вредительство?" Наблюдение будут за ними вести те, кому специально поручено. Есть все основания верить, что работать они будут честно, добросовестно. Советская власть им дает возможность искупить прежнюю вину. И мы не позволим никому разводить демагогию, мешать такому важному делу. Понятно?
Года через полтора-два у всех наших шестерых "вредителей" была снята судимость. Был слух, что некоторых в 35–36 годах даже орденами наградили. Владимиров позднее стал директором Челябинского тракторного завода. В 1937 году его арестовали.
В редакции "Удара" нас было сперва трое, потом даже пять штатных работников. Нам помогали не менее дюжины постоянных рабкоров. И мы всегда были подробно осведомлены о том, что происходило в цехах нашего отдела; знали, где "узкие" места, когда сборка танков простаивала из-за того, что не прислали деталей из кузнечного, из литейного, а когда и из-за того, что в механическом "зашивались" с инструментами и приспособлениями.
Листовки мы делали бойкие. Но это не было самоцелью. Мы действительно хотели помогать цехам, хотели, чтобы наш отдел выпускал возможно больше танков и чтобы они становились все лучше - мощные, стремительные, безотказные.
Дни и ночи мы торчали в цехах. Не довольствуясь описанием, повторяя как заклинание слова Ленина "газета должна быть …организатором", мы то и дело превращались в настырных "толкачей" - звонили "подсобникам" и поставщикам, звонили в дирекцию, сами ходили в другие цеха разыскивать опаздывающие детали. Иногда пробивались и в кабинеты высокого заводского начальства - жаловались, убеждали, упрашивали. Листовки особо важные и тревожные мы заканчивали так: "Требуем немедленно ответить по телефону 1–72!" Это был наш редакционный номер. У телефона я установил круглосуточное дежурство, которое часто сам же и отбывал.
В парткоме нас хвалили, и все похвалы с достоинством принимал Менахин. Хотя в горячую пору мы его по неделям не видели. Но он рассуждал так откровенно, что я даже не мог всерьез рассердиться.
- Ты что думаешь, что я на вашу славу покушаюсь? За ваш счет политический капитал наживаю? Признайся: правда ведь? Что значит: "не знаю, что сказать"? Ты же не кисейная барышня: "Ах, ах, нет слов, чтоб чуйства передать!" А я по глазам вижу, что так думаешь. Но теперь послушай, что я тебе скажу. Дело мы все делаем одно. Политический капитал у нас тоже не частный. Нужно только уметь его и наживать и пускать в оборот. Конечно, "Удар" - это прежде всего твоя заслуга. Но ведь начало положил я. Разве нет? Это я вас нашел и сейчас воспитываю и по-партийному направляю, когда нужно - ругаю, когда нужно - хвалю. И я добиваюсь, чтоб вас и тебя ценили. Вчера я поставил вопрос в дирекции. С будущей недели приказом по заводу тебе присваивается должность и права, - поимей в виду, права! - внештатного помнач ПРБ отдела Т2. Понимаешь: помощник начальника планово-распределительного бюро танкового отдела. Это значит, что ты теперь можешь по праву распоряжаться движением деталей, можешь требовать отчета с любого мастера, давать задания пролетам. И этого добился я. Понимаешь? Ты ж в редакции самый молодой комсомолец. Только-только переведен из кандидатов. Ведь я правду говорю? И Фрида я вытянул в редакцию, а теперь помогу ему восстановиться в партии. Так что мой политический капитал многим товарищам на пользу. А мне он нужен не на сегодня. В редакторах я не задержусь. Мое призвание - партийная работа. Писать не люблю и не шибко умею. Сами ведь знаете, по-украински я и вовсе неписьменный. Хочу передать газету Пете Грубнику. Он свой парень, коренной паровозник, хороший коммунист, хороший писатель и душа-человек.