ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА НА КАВКАЗЕ
По приезде во Владикавказ распределяю стоянки частей корпуса так, чтобы каждый полк находился на территории того племени, из которого он сформирован. Отдыхать, так отдыхать поближе к дому. Во Владикавказе, кроме штаба корпуса и хозяйственных учреждений, ставлю запасные пулеметные команды, все полковые учебные команды, запасные сотни, свой личный конвой и т. д., словом, устраиваю себе маленький, но крепкий резерв на случай беспорядков.
Политическое положение довольно оригинальное, ибо Владикавказ является одновременно столицей двух автономных держав: Терского казачьего войска и Союза горских племен. Этот союз был составлен из представителей Дагестана, Чечни, Ингушетии, Осетии, Кабарды и черкесских племен, но последние, находясь на Кубани, были, кроме того, объединены с Кубанским казачьим правительством. Союз именовал себя Горской республикой, хотя определить государственные границы этого государства не всякий мог бы. Председателем республики был избран мой старый приятель Чермоев. Злые языки говорят, что он был единогласно выбран на этот высокий пост только потому, что съехавшиеся в одном из чеченских аулов представители горских племен решали этот вопрос на большом митинге на базарной площади. Когда была выставлена кандидатура Чермоева, то несогласным с нею было предложено сесть, а согласным стоять. На базарной площади была грязь по колено, и весьма естественно, никто сесть не пожелал. Как же верить после этого народным волеизъявлениям, если чистота штанов ставится выше политических убеждений.
Как бы то ни было, а Чермоев со своей трудной задачей справляется очень хорошо. Терским атаманом состоит Караулов. Предвижу, что и с тем и с другим всегда могу сговориться, и стараюсь на будущее смотреть розово.
Оказывается, что горцы совместно с казаками образовали объединенное Терско-Дагестанское правительство, и сие правительство постановило назначить меня главнокомандующим всех вооруженных сил своей территории, как туземных, так и казачьих, и русских строевых. Получается оригинальная картина: с одной стороны, как командир Кавказского Туземного конного корпуса, я подчинен штабу Кавказского фронта, ибо война-то еще не кончена, а с другой стороны, я военачальник самостоятельной державы. Сношусь по телеграфному проводу с Тифлисом и получаю от своего начальства полное благословение на службу в автономном государстве. Деньги и все виды довольствия, однако, буду получать от старых интендантских учреждений, продолжающих еще существовать. Вопрос осложняется еще тем, что один из моих полков, Татарский, стоит в Елисаветполе, на территории другого государства, а именно Закавказского Союза, а Черкесский в пределах Кубанского государства. Казачьи части подчиняются мне только в оперативном смысле, да и то по малости; в их внутреннюю жизнь совершенно не вмешиваюсь, и все вопросы решаются дружескими разговорами с Карауловым; русскими частями управляю через вновь устроенный штаб командующего войсками Терско-Дагестанской области, а туземными через свой старый штаб корпуса, словом воплощаю в своем лице какую-то фантастическую русско-туземно-казачью троицу, к сожалению, не имеющую главной прерогативы Божественной Троицы - совершать чудеса для приведения в порядок земного хаоса. А хаос - невероятный! Грабежам и междоусобным браням нет конца, разные правительства издают декреты, пишут воззвания и занимаются дипломатической перепиской друг с другом, но жизнь и, весьма притом бурная, идет своим чередом, а во многих местах власть фактически захвачена комитетами с определенно большевистскими тенденциями.
Несколько дней после приезда мне приходится выступать с программной речью на съезде представителей горских племен. Говорю им, что туземные полки, призванные к жизни правительственным распоряжением в далеком Петрограде, ныне волею судеб должны стать их национальными войсками для сохранения порядка на территории своих племен в период общего развала. Полки эти на войне показали необычайную доблесть, они пришли с фронта в прекрасном виде и нужно их в этом виде сохранить. Я вполне сочувствую принципу национальных войсковых формирований и доказал это даже в Петрограде, образовав там украинские части, но никак не могу допустить принципа полной национализации офицерского состава и считаю сохранение русских офицеров необходимым для пользы дела, да и не могут же благородные горцы считать чужими тех офицеров, которые на войне проливали свою кровь вместе с туземными всадниками и совместно с ними созидали славу кавказских полков. Моя речь неоднократно прерывается бурными рукоплесканиями, но цену народным восторгам я теперь знаю.
Собираю во Владикавказе командиров туземных полков и обсуждаю с ними положение. Они в общем оптимистичны, но совершенно ясно, что всюду интриги против русского офицерского состава ведутся определенно, и для меня очевидно, что чем дальше, тем будет хуже.
Вообще национальные тенденции в разных углах принимают все более и более агрессивный характер. Особенно плохо дело между терскими казаками и ингушами, главным образом, из-за земель, отобранных у ингушей в пользу казаков при покорении Кавказа. Картина борьбы между ними получается такая: обыкновенно в воскресенье казаки, подвыпив, совместно с артиллеристами русских частей, расквартированных в их станицах, выкатывают пушку и начинают угощать шрапнелью ингушские аулы, а затем мирно заваливаются спать. В понедельник ингуши производят мобилизацию и переходят в энергичную контратаку на казаков, вторник идет война, а в среду заключается перемирие, и прикатывают во Владикавказ депутации обеих сторон, каждая к своему правительству, с горькими жалобами на противную сторону. В четверг происходят дипломатические переговоры, в пятницу заключают мир, в субботу депутаты разъезжаются после торжественных клятв в вечной дружбе, а в воскресенье вся история начинается сначала. Иногда, конечно, бывают более продолжительные периоды мира, исчисляющиеся, однако, все-таки днями, но в общем совместная жизнь казаков и ингушей протекает по аналогичной схеме, а мое положение, как главнокомандующего-вооруженными силами обеих воюющих сторон, довольно оригинально и, пожалуй, в истории невиданное.
Русские части, рассыпанные по моей территории и состоящие, главным образом, из дружин ополчения, сформированных во время войны для несения гарнизонной и караульной службы в тылу, распропагандированы большевиками вовсю, и с ними у меня много возни.
У казаков старики, остававшиеся дома, настроены скорей консервативно, но молодежь, возвращающаяся с фронта, очень ненадежна и пропитана большевистскими идеями.
Большевики основали свой центр в Моздоке и оттуда ведут энергичную пропаганду, имеющую успех и среди туземцев, где в беспокойной молодежи тоже находятся для этого благоприятно настроенные элементы; но тут большевики, несмотря на свой интернационализм, сильно играют на узко националистических тенденциях. Объезжаю постепенно свои туземные полки, навещаю дагестанцев в Хасав-Юрте, чеченцев в Грозном, кабардинцев в Нальчике. Предпринимаю путешествие в Закавказье, чтобы повидать татар в Елисаветполе, где провожу приятный день среди старых соратников. По дороге в Баку попадаю на съезд представителей всех мусульманских племен, где нахожу настроение весьма… самостийное, скорее панисламистическое. В Тифлисе нахожу в штабе полное уныние, фронт окончательно разваливается, дезертирство идет не отдельными личностями, а целыми полками и дивизиями, и вся эта масса самовольно демобилизованных хлынула в тыл и творит всякие бесчинства, запружая все и без того скудные пути сообщения Кавказского фронта.
Наконец, еду на Кубань посмотреть Черкесский полк и завести дружбу с Кубанским начальством. Попадаю как раз на торжество воцарения Филимонова атаманом. Церемония весьма внушительная, особенно, когда председатель войскового круга вручает вновь избранному атаману старинную булаву, чуть ли не Екатерининских времен, с соответственным наставлением.
На Кубани сравнительно тихо, с туземцами отношения хорошие, немножко скандалят иногородние да казачья молодежь с фронта, но в общем пока благополучно. По дороге в Екатеринодар останавливаюсь в одной из Кубанских станиц, избравшей меня своим казаком на том основании, что мои предки служили в Запорожской Сечи и один из них был даже войсковым писарем. Встречают меня торжественно и ведут к обедне, во время которой замечаю, что священник поминает "воинов, за Веру, Царя и Отечество живот свой на поле брани положивших". Когда после обедни я выражаю свое удивление по поводу сохранения в богослужении прекрасной молитвы, ныне считающейся контрреволюционной, станичный атаман весьма резонно мне объясняет, что за Царя-то и клали свои животы, а когда Его не стало, то животов никто больше не клал и что посему нельзя вводить изменений в старинной формуле и сие станичному попу внушено. Молодчина.
Кроме мирных поездок для осмотра полков, приходится предпринимать и боевые, к сожалению, не особенно удачные.
Одна из них заключалась в том, что 39-я пехотная дивизия сорвалась с фронта, засела в поезде и под угрозой смерти заставила железнодорожный персонал ее везти на север. Творя по дороге всякие бесчинства, она благополучно проследовала через Закавказье и стала приближаться к Петровску. На Кубани и на Тереке все взволновались, ибо появление этой орды на Северном Кавказе внесло бы слишком много оживления в нашу и без того достаточно беспокойную жизнь.
Получаю серию панических телеграмм и вырабатываю план действий. Решаю дать бой у Хасав-Юрта, собрав там чеченцев и дагестанцев, подтянув туда донскую артиллерию, входившую в состав моего корпуса и стоявшую в станице Прохладной, а также попросив помощи у терских и кубанских казаков. Терцы уклоняются, а кубанцы, в пределы коих, по слухам, и направляется буйная дивизия, предлагают мне взять кубанские казачьи эшелоны, идущие как раз впереди 39-й дивизии, остановить их в Хасав-Юрте и принять под свое начальство. Для того, чтобы уговорить казаков в случае каких-либо сомнений, мне присылают в подмогу двух делегатов от кубанского войскового круга, еду с ними в Хасав-Юрт.
Когда подходят один за другим казачьи эшелоны, я их останавливаю, но рожи казаков мне совсем не нравятся. Они категорически отказываются от боевых действий против 39-й дивизии, заявляя, что если солдаты этой дивизии действительно являются опасностью для Кубани, то лучше им, казакам, вернуться в свои станицы и там, в случае надобности, дать отпор этой угрозе, которая, в конце концов, им кажется довольно сомнительной. Бедные депутаты войскового круга всю ночь ходят по вагонам, митингуют и стараются подбодрить своих единоплеменников, но ничего не выходит, и они, наконец, возвращаются ко мне в полной тоске и, разводя руками, признаются в полной неудаче своей миссии. Приходится казачьи эшелоны пропустить дальше.
Что же касается туземцев, то тут я сразу выясняю их настроение: они драться совсем не желают, предпочитая мирно пропустить 39-ю дивизию, которая, очевидно, собирается скандалить не на их территории, а где-то дальше. Непосредственных же выгод, конечно, извлечь нельзя, наоборот: остановленная 39-я дивизия начнет им чинить неприятности, которые пускай лучше падут на чью-нибудь другую голову. Вполне логично.
Словом, не нахожу решительно никого, кто бы разделял мою воинственную точку зрения на 39-ю дивизию. Поэтому отменяю подготовленное сосредоточение и возвращаюсь во Владикавказ, а 39-ю дивизию пропускаю, и она оседает, главным образом, в Армавире, значительно там подкрепив большевиков.
Другая экспедиция, тоже окончившаяся неудачей, была предпринята против большевистского броневого поезда. После того, как советская власть окончательно утвердилась в Баку, большевики направили все свои усилия на то, чтобы развалить северный Кавказ, и для этого они, между прочим, послали броневой поезд прокатиться по Владикавказской железной дороге, отчасти, с целью разведывательной, отчасти, с целью пропагандной, но вместе с тем и для того, чтобы увеличить существовавший беспорядок. Для достижения последнего пункта этой программы был применен способ довольно простой, а именно: обстрел туземных селений, расположенных вдоль железнодорожной линии, главным образом, в Чечне.
Получив донесение об этих безобразиях, я понесся в Грозный, около которого большевистский поезд оперировал. Переговорив там с начальством и с туземцами, решил сделать попытку перехватить большевиков в Гудермесе и прокатил туда на лошадях, оставив свой вагон в Грозном, дабы замести собственные следы.
Приехав в Гудермес, собрал чеченских местных главарей и начал их подбадривать на активные действия, т. е. разрушение железнодорожного пути и бой; некоторый энтузиазм нахожу у молодежи, но старики боятся национального вопроса, чтобы не создалось впечатление войны туземцев против русских. Они непременно хотят привлечь к операции казаков из близлежащей станицы, но на это шансов, конечно, нет никаких, ибо не таковы отношения между казаками и туземцами, чтобы совместные действия против русских были возможны. Чувствуется, кроме того, надежда, что большевики, поскандалив, уйдут восвояси.
Совещание затягивается до двух часов ночи. Замечаю, что уважаемый чеченский мулла Дени-Шейх) упорно молчит. В конце концов, говорю, что хотел бы слышать его мнение, в надежде, что он меня поддержит, но получается неожиданный конфуз.
Мулла начинает с продолжительных комплиментов по адресу моей мудрости и доблести, а затем заявляет: - "Аллаху угодно было теперь наслать на человечество какое-то огульное сумасшествие, и пока Всемогущий не решит это сумасшествие вновь удалить, даже такие люди, как наш генерал, ничего поделать не могут, ибо на то Божественная воля". - Если вдуматься, пожалуй, мулла прав. Во всяком случае, ясно, что дальнейшее разглагольствование бесполезно, закрываю заседание, заваливаюсь спать, а на следующее утро возвращаюсь во Владикавказ. Большевистский же поезд, вероятно, все-таки опасаясь каких-нибудь пакостей с моей стороны, укатывает в Баку.
Развал все увеличивается. Наша тройка, Чермоев, Караулов и я, делаем что можем, но теория чеченского муллы, по-видимому, более правильна. Наконец, происходит трагическое убийство Караулова. Он поехал в Прохладную - встретить один из терских казачьих полков, вернувшихся с фронта, и пока его вагон стоял на запасном станционном пути, он был окружен толпой солдат ополченской дружины, находившейся в Прохладной, которые, не без поддержки прохладненских казаков, открыли огонь по вагону, изрешетили его совершенно, убив находившихся внутри Караулова и его брата.
Меня вызвал на прямой телеграфный провод командир Донского артиллерийского дивизиона, стоявшего в Прохладной, и подробно изложил все происшествие. Беру телеграфную ленту и спешу в атаманский дворец, где как раз заседает войсковой круг. Вхожу и прошу у председателя слова вне очереди. Когда я казакам сообщаю, что их атаман убит, негодование велико и бурно, некоторые даже не хотят мне верить. Затем начинают высказываться всякие предложения, клонящиеся, в общем, к тому, чтобы немедленно командировать из Владикавказа в Прохладную обе конвойные сотни, (бывшие Конвоя Его Величества), чтобы наказать виновных или, по крайней мере, их арестовать и привезти тело атамана.
Происходит неожиданный инцидент. Офицер, командовавший этими сотнями, просит превратить заседание в закрытое. Удаляют посторонних лиц, газетных корреспондентов, дактилографов и проч., а затем доблестный командир обращается к войсковому кругу с очень резкой речью, приблизительно такого содержания:) "В былые времена, когда я, как офицер Конвоя Его Величества, ездил по станицам набирать казаков в Конвой, то за мной не знали, как ухаживать, и взятки предлагали, чтобы того или иного казака принять в Конвой. Теперь, когда мы, конвойцы, появляемся в станицах, нас всячески ругают и, в лучшем случае, обзывают контрреволюционерами и опричниками, а когда атамана убили, то к нам обращаются за помощью. При этих условиях особенной охоты у нас нет играть роль карательного отряда".
Члены круга начинают протестовать, расточая всякие комплименты конвойцам, и инцидент ликвидируется с вынесением постановления - конвойцев отправить. Но тут возникает второй инцидент, не менее характерный.
Председатель круга задает вопрос: "А кто будет охранять войсковой Круг, если конвойцев отправят в Прохладную?" - В нем, очевидно, заговорил страх и небезосновательный, перед возможностью какой-нибудь враждебной демонстрации со стороны туземцев. Тут я спасаю положение и гордо заявляю, что ответственность за безопасность круга беру на себя и буду его охранять туземными частями. Немножко для круга унизительно, но приходится согласиться и выразить мне от лица круга благодарность.
Конвойцы отправляются и привозят тела убитых, а также нескольких арестованных ополченцев Уфимской дружины, которых заключают в темницу. Я пишу грозный, хотя собственно довольно бесполезный, приказ о расформировании Уфимской дружины, а затем устраиваю Караулову очень торжественные похороны, выстроив на улицах шпалеры от частей русских, туземных и казачьих. Перед похоронами объезжаю войска. У самого вокзала выстроены конвойцы; не без некоторого чувства грустной иронии взираю на стоящего в их рядах урядника, когда-то приходившего во главе депутации Конвоя в Государственную Думу и ссылавшегося тогда на авторитет Караулова.
Похороны проходят действительно очень торжественно. На могиле речи льются без конца. Так погиб первый выборный Терский атаман. Оказывается, что когда он после революции приехал во Владикавказ, ему была устроена необычайная овация, и его на руках несли от вокзала до атаманского дворца, но он тогда же сказал: "А, быть может, пройдет немного времени и вы, глядя на меня, будете кричать, распни его!" - Знал покойник, сколь ненадежна любовь толпы.
Перед надвигающимся развалом различные северо-кавказские правительства начинают пытаться создать какое-то объединение. Терек переговаривается с Кубанью, постепенно примыкает Дон, возникает идея крупного Юго-Восточного Союза. Делегаты разных правительств катаются взад и вперед и ведут весьма сложные дипломатические переговоры о том, какие права и преимущества и какие министерские портфели будут предоставлены каждому в случае объединения.
После прибытия Алексеева в Екатеринодар там происходит очередной съезд всяких делегатов, и отправившийся туда Чермоев сообщает мне по телеграфу, что Кубань с Тереком решили объединить военное командование на обеих территориях в моем лице. Благодарю за честь, но не вижу, к чему это приведет при наличии отдельных военных министров, когда даже Горская республика таковым обзавелась, да еще имеется авторитет атаманов. Масса властей, но никто не слушается, а действительная власть всюду быстро переходит в руки большевистских комитетов.
У меня назревает новая трагедия - отсутствие денег. Приходится бороться с разбоями, когда туземные всадники, не получающие жалования, весьма естественно склонны либо отправиться домой, либо самим пограбить.