ПОЛИВАНОВСКАЯ КОМИССИЯ. - МЛАДОТУРКИ. - ГУЧКОВ.
Входя в Довмин, невольно вспоминаю давно прошедшие времена, когда мне здесь приходилось бывать при Куропаткине. Помню в этих залах раут для Бухарского Эмира, восторгавшегося игрой балалаечников Конной Гвардии. Помню, как я, однажды, по окончании академии, пил тут чай у супруги министра и как Александра Михайловна меня приветствовала словами: "Кончили первым, поздравляю. Ну, теперь Вы патентованный гений". Комиссия собирается в кабинете военного министра. Пальчинский заявляет, что революция кончена, ибо выехали извозчики. Они - самый верный политический барометр во всех странах. Рассаживаемся, - на одном конце стола Гучков, Поливанов, Мышлаевский и генералитет (Михневич, Аверьянов, Архангельский и проч.). На другом - под предводительством Пальчинского, младотурки Генерального штаба - (Якубович, Туманов, Энгельгардт, Гильбих, Туган-Барановский). Наименование "младотурки" еще перед войной применялось к некоторым молодым офицерам Генерального штаба, слишком ретиво проповедовавшим о необходимости всяких реформ. Теперь оно снова всплыло и шутливо применялось в компании Генерального штаба, объединившейся во время революции в Государственной Думе.
Сразу определяется враждебное настроение между генеральским и штаб-офицерским концом стола. Начинается с того, что Гучков вручает председательство Поливанову, который обращается к нам с речью о целях комиссии. Поднимается Энгельгардт и заявляет, что никакие реформы невозможны, пока не будут сменены некоторые начальники; в руках у него приказы Сахарова, доставленные мною с Румынского фронта. Я поддерживаю Энгельгардта, Мышлаевский ехидно замечает: "Иначе говоря, Вы хотите заменить заседавшую в этих же стенах высшую аттестационную комиссию". Страсти разгораются. Поливанов округляет, заявив, что, хотя этот вопрос, по его мнению, не входит в задачи комиссии, однако, он будет принимать всякие заявления о подобных делах и докладывать их военному министру. Соглашаемся.
Встает Пальчинский и говорит, что самый важный вопрос: - это приказ номер 1-й Совета солдатских и рабочих депутатов. Зло сделано. Идти против течения невозможно; нужно канализировать. Начинаются бесконечные прения о титуловании, и "ты" и "вы" дисциплинарной власти и, особенно, об отдании чести и о взаимном приветствовании. Гучков уходит. Пальчинский набрасывает черновик приказа, где каждый параграф заканчивается словами "отменяется". После новых прений и незначительных изменений проект принимается. Час поздний, но Пальчинский берется заставить Гучкова подписать приказ сейчас же, с тем, чтобы он утром был уже отпечатан.
Последующие заседания комиссии переносятся в готическую столовую, и комиссия все разрастается и разрастается. К генеральскому концу прибавляются всякие судебные чины и господа из Главного штаба и Главного управления Генерального штаба. Михневича уволили. Архангельский временно за него и патетически старается сохранить законность и порядок среди всеобщего хаоса. Первоначально писаря его забаллотировали и хотели сами избрать Начальника Главного штаба, но Гучков их сократил.
Забавное приобретение в комиссию - генерал Рубец-Масальский (он временно командовал войсками до приезда Корнилова), говорящий высокопарные речи о "демократических началах" и притащивший в комиссию проект государственного герба в виде двуглавого орла, имеющего вместо короны ленту с надписью: "Свобода, Равенство, Братство", а в когтях - сломанный пополам скипетр!!!
Ряды младотурок тоже расширяются, - прибавляются Балабин, Верховский, Лебедев. У нас происходит свое маленькое объединение. Один раз собираемся у Якубовича в Главном штабе, другой - в "Русском Инвалиде" у Лебедева, для выработки новых оснований этой газеты. Пальчинский хочет из нас сформировать политическую группу.
Поливановское сборище понемногу превращается в бюрократическую комиссию. Выделяется подкомиссия для выработки различных уставов и положений. Одним из первых проходит "положение о войсковых комитетах". На фронте нас ругают за чрезмерный либерализм, а в Совете - за чрезмерный консерватизм. Никому не угодишь! Иногда атмосфера оживляется инцидентами. Раз Мышлаевский ехидно вцепляется в меня по какому-то вопросу и начинает: "Мы слышали от генерала Половцова" и т. д. Возражаю по существу, а затем говорю: "Я сейчас по ошибке был назван генералом; это мне напоминает, что как раз сегодня я получил телеграмму наштаюза о замене моего производства за боевые отличия "Высочайшим благоволением". Может быть, дежурный генерал мне сможет объяснить, чем он теперь мне заменит эту награду?" - Смех. Архангельский разводит руками.
Раз Пальчинский устраивает скандал: Гучков принес длинную телеграмму Алексеева о постепенном развале фронта, с намеком на вред наших приказов. Пальчинский просит слова первым и заявляет: "Эта телеграмма доказывает одно, что Алексеев не годится в Главнокомандующие".
Но больше всех ругается Якубович. По его наущению, приглашаются к нам представители Совета. Для их вразумления привлекаем английского военного агента Нокса, который читает им выдержки из английского дисциплинарного устава. Но на них это не действует; они, снисходительно улыбаясь, смотрят на этого отсталого представителя буржуазного строя. Когда к двум партиям, генеральской и полковничьей, прибавляется солдатская, Поливановская комиссия окончательно превращается в бездельную говорильню. Безусловно, коллегиальные учреждения могут только тогда производить какие-нибудь реформы, когда над ними есть рука умного человека с сильной волей, для которого разглагольствования коллегии могут служить умственной пищей. Но таких людей в революции не видать.
Во время второго заседания комиссии Пальчинский о чем-то шепчется в углу с Гучковым, после чего Гучков вызывает меня в залу и просит остаться при нем. Благодарю за честь, но говорю, что у меня есть мое штатное место на фронте, которое покидать я не намерен. Решаем, что я останусь при нем, примерно, месяц, пока не уменьшится щекотливая переписка, вызванная обстоятельствами "текущего момента", и пока Гучков не войдет в колею и не ознакомится с личным составом. Узнаю, что Пальчинский доказывал ему, что всякий крупный деятель должен иметь около себя тесно сплоченную группу помощников, что для него такая группа создалась из младотурков военной комиссии, что все величье Витте явилось следствием такой системы и т. д. Но, несомненно, Гучков боится чрезмерного преобладания младотурков, хотя лично ко мне, по-видимому, питает симпатии.
Со следующего дня беру в руки всю экстраординарную переписку. Устраиваюсь с секретарем, чтобы, за исключением частной переписки министра и тех вещей, которые, очевидно, должны препровождаться в какое-нибудь из управлений, все остальное направлялось ко мне.
Разряды, на которые распадается моя переписка, следующие. Во-первых, масса приветственных и верноподданнических телеграмм со всех концов России, на которые отвечаю, не докладывая. Во-вторых, о смещении старых властей, военных губернаторов, начальников гарнизонов, комендантов, воинских начальников, с просьбой всяких новорожденных комитетов об утверждении их ставленников. Переписку о мелких сошках отправляю в Главный штаб, объяснив Архангельскому теорию Гучкова - либо временно утверждать, либо направлять начальникам военных округов. Что же касается этих последних и вообще крупных лиц, навожу краткую справку и заготовляю к докладу ответ, утверждая ставленника. В большинстве случаев на этом дело кончается, но бывает, что через три дня приходит телеграмма другого комитета, доказывающая, что ставленник номер 1-й никуда не годится, а их ставленник, номер 2-й, гораздо лучше. Тогда приходится либо произвести взаимную оценку ставленников, либо взаимную оценку комитетов, что довольно трудно, скажем, для Якутска или Семипалатинска, когда никого там не знаешь и нельзя найти в Питере сведущее лицо. Приходится либо оставлять дело без последствий, что мне вообще больше нравится (чего ставленник номер 2-й зевал и, кроме того, комитет номер 1-й не будет скандалить), либо менять ставленников. Зато совсем просто, когда комитет номер 1-й, сам разочаровавшись в своем ставленнике, просит его сменить.
Некоторые из вновь назначенных начальников чудят невероятно и много причиняют беспокойств. Особенно отличается в Москве Грузинов, доходящий до того, что по собственной инициативе формирует новые части (даже одну "своего имени") и отправляет их на фронт, приводя весь Главный штаб и Главное управление Генерального штаба в неописуемую тоску.
Другой род переписки - это об арестах. Ужасно ретива публика арестовывать сторонников старого режима и, отчасти, изменников и немецких шпионов. Тут приходится по тону телеграммы угадывать температуру страстей и просить либо об освобождении, либо о "препровождении" в Петроград. Шпионские дела передаю в Главное военно-судное управление генералу Апушкину. Очень много анонимных писем, среди коих попадаются интересные.
Самое щекотливое - это кляузничание войсковых комитетов с обвинением начальства в контрреволюционности. Оставлять совсем без внимания нельзя, сами попадем в контрреволюционеры, а вышибать хороших начальников из-за скверных комитетов - нельзя. К счастью, очень часто политические обвинения комитетов совпадают с отрицательными боевыми качествами; тогда Гучков берет дело в свои руки для разбора в Ставке.
На первом же докладе Гучков мне говорит: "А знаете ли, кого я вызвал в Петроград? Хагондокова и Крымова. Хагондокову я поручу все казачьи дела, а насчет Крымова я еще не решил. Так что все телеграммы о недоразумениях у казаков откладывайте и передайте Хагондокову, когда он придет". Выражаю полный восторг. Оба старые приятели и основательные люди.
Переписки много. Нахожу скучным сидеть целый день, а телеграммы иногда бывают такие, что ответ нужен немедленно. Поэтому хочу взять себе в помощь еще какого-нибудь младотурка. Советуюсь с Якубовичем и Тумановым. Решаем на Туган-Барановском, но он в Главном управлении Генерального штаба, и мы предвидим противодействие со стороны Аверьянова, после Поливановской комиссии возненавидевшего всех младотурок. Заручаюсь благословением Гучкова, пообещав "дипломатически" устроить с его начальством, и отправляюсь к Аверьянову.
Приходится выдержать страшную бурю: Аверьянов с криком возмущается на всю ныне создавшуюся систему назначений и доходит до того, что, топая ногами, заявляет: "Как же Вы не понимаете, что самое Ваше присутствие в моем кабинете по такому делу - для меня оскорбление. Но, все равно, очевидно, будет по-Вашему, поэтому берите Туган-Барановского". Благодарю и ухожу, а на следующий день Аверьянов, встретив меня у Гучкова на лестнице, подходит ко мне и старается замазать инцидент.
Приходит телеграмма за подписью команды связи Туземной дивизии с обвинением Багратиона и всего начальства в приверженности к старому режиму. Докладываю, но прошу Гучкова оставить дело мне и посылаю частную телеграмму Багратиону с предупреждением.
Однажды адъютант Гучкова, Капнист, ловит меня и сообщает: "Завтра едем на фронт. Министр просит Вас ехать с ним". Ладно. На Варшавском вокзале вечером 11-го марта прицеплен к поезду вагон военного министра. В вагоне помещаются Гучков с женой, два адъютанта, Капнист и Любомиров, да я, фельдъегерь и писарь с машинкой. Отплываем. В салоне портреты Царя и Царицы. Приходится не без труда их вывинтить из стены…
Оказывается, Гучков едет прямо в Ригу к своему старому другу Радко-Дмитриеву. Спрашиваю, не будет ли остановки в Пскове, у Рузского. Оказывается - нет. Жалко. Не совсем, по-моему, удобно ехать в штаб армии, минуя штаб фронта. Наверно будут обиды, но Гучков хочет начать снизу и остановиться в Пскове на обратном пути.
На всякий случай встаю в 7 часов утра, когда подъезжаем к Пскову. Весь вагон спит. Хорошо сделал. - Комендант, согласно полученному приказанию, предупредил штаб о нашем прибытии, и через несколько минут появляется генерал-квартирмейстер Болдырев. Объясняю ему планы Гучкова; он их сообщает по телефону в штаб, а затем решает, что ему лучше ехать с нами. Забираю его в наш вагон. Угощаю чаем. Беседуем. Светлая голова.
Приходит Гучков, Болдырев рассказывает про политику и стратегию: внутреннее состояние в Риге ничего себе, ибо Радко, искушенный в политических переворотах на своей родине, приноравливается. В Двинске плохо (бедный Драгомиров), а у Литвинова спокойно, ибо его армия в таких болотах, что до них революция не дошла. Что касается стратегии, то приготовляется удар у Двинска, согласно общему плану с союзниками, но как он выйдет неизвестно, при усиливающейся разрухе в армии.
День проходит в беседе с лицами, появляющимися из вагона 2-го класса, к нам прицепленного, куда, между прочим, я засунул милейшего Вильтона, корреспондента Times’a, с которым у нас отличные отношения.
На всех вокзалах почетные караулы и толпы народа. Гучков всюду выходит и говорит речи, а на перегонах жена его укладывает в компрессы - по-видимому, сердце у него сдает. Еще бы.
С наступлением темноты достигаем Риги. - На вокзале толпы народа. Почетный караул - от Финляндского драгунского полка, на штандарте красный бант. Трубачи играют Марсельезу. Встречает Радко-Дмитриев. Речи. "Ура". Забираемся в автомобили. Едем к Радко ужинать; по улицам посты конных драгун. Все волнуются, ибо есть сведения о готовящемся покушении на Гучкова.
За ужином собирается больше 20 человек. Встречаю знакомых - Раевского, Меликова, товарищей по Генеральному штабу. Всех увеселяют члены Думы, Ефремов и, особенно, хохол (фамилии не помню), рассказывающий про свои похождения на фронте (всюду посланы члены Думы попарно, вразумлять воинство). Оба очень горды медалями за храбрость, пожалованными Радко-Дмитриевым. Гучков тоже в ударе: рассказывает потрясающие анекдоты про сумасшествие Протопопова.
Хозяин произносит краткий, но прочувствованный тост в честь Гучкова. Сей последний отвечает. После ужина ведем беседу с членами Думы, высказывающими всякие пожелания из фронтовых впечатлений: о солдатском жаловании, о георгиевских крестах и т. д. Я все записываю для внесения в Поливановскую комиссию. Спим в вагоне. Доказываю Гучкову необходимость повидать двух других командующих армиями, а то обидятся. Соглашается. Посылаем телеграммы, приглашая в Псков для свидания на обратном пути.
Утром едем опять к Радко. Совещание со штабом сначала о стратегии, причем Радко оптимистичен относительно своего фронта, если моряки не подведут на морском фланге, но мрачен относительно тыла (путей сообщений и укреплений).
Переходим на политику. Радко вызвал представителей из всех полков и устроил себе парламент, заседающий в театре. Это совещание вполне благонадежно, и Радко с ним хорошо справляется. Одно из крупных недоразумений получилось с упразднением жандармов, на коих обрушился гнев народный. Ослабла борьба со шпионством, ибо армейский комитет старается здорово, но неумело. Меня все время предупреждают об опасности для Гучкова. Кроме того, боятся отставленного начальника штаба Беляева. Говорят, он ненормален и может что-нибудь выкинуть. После завтрака едем осматривать какой-то миноносец, а потом я возвращаюсь в вагон, а Гучков носится по каким-то комитетам. Передаю Вильтону прокламации, направленные против Англии и распространяемые по фронту. Кроме того, сообщаю о негодовании против него в Юрьеве из-за того, что в одной из корреспонденций он разделал тамошних евреев.
Возвращается Гучков и принимает в вагоне всякие депутации. Появляется Беляев и просит аудиенции. Докладываю, но предупреждаю, прося быть осторожным. Во время приема остаюсь с Капнистом около двери с револьверами наготове, но все проходит благополучно. Прощаемся и перед вечером отбываем.
Утром Псков. Встреча и атмосфера совсем другие. На вокзале один только начальник штаба, Данилов. Едем к Рузскому. Литвинов и Драгомиров приехали. Чувствуется определенная враждебность к Гучкову. Вскоре подают завтрак, а после завтрака совещание. Я хочу улизнуть, считая, что мне не место с такими крупными чинами, но Гучков категорически требует, чтобы я шел с ним. Усаживаемся. Рузский, Драгомиров, Литвинов, Данилов, Болдырев, Гучков и я за его стулом с соответственным смирением. Вижу, что Драгомиров на меня, несомненно, зол за сообщничество с Гучковым.
Начинается со стратегического доклада. Картина та же, что у Радко, но немного менее оптимистическая, т. е. на фронте, если исключить внутреннюю политику, то воевать можно, но в тылу мерзость невероятная. Меня особенно веселит линия окопов на Псковском озере, вдоль самого берега, с водою в тылу. Когда Гучков спрашивает, что сделано для исправления всех многочисленных недочетов, указанных присутствующими, Рузский разводит руками и говорит, что "писали в Ставку". Гучков, по-видимому, кипит негодованием на его пассивность.
Переходим к вопросу о внутренней политике. Сейчас же все генералы набрасываются на Гучкова, требуя мер против комитета и развала. Он отбивается, говоря, что до них революция по-настоящему не дошла, что идти против течения ни к чему, что в Питере мы власти не имеем, что мы должны канализировать, балансировать и т. д., что он меня привез, как живого свидетеля подтвердить им трудность положения, что если удастся удержаться и укрепиться, то тогда можно будет понемножку навести порядок, но сейчас никаких крутых мер провести нельзя.
Генералы в тоске, а Литвинов вдруг выпаливает: "А если меня выгонят, какую я получу пенсию?". У Гучкова дух захватывает от неожиданности. Закрываем заседание.
Драгомиров говорит мне: "Грустно видеть своего бывшего начальника штаба в роли революционера". Выходим на лестницу. Гучков воздевает руки горе и восклицает: "Неужели все генералы в армии такие ж…?". Говорю, что есть и хуже, но за Драгомирова стою горой. Еду на вокзал. Захожу в вагон к Драгомирову и говорю ему, что не могу примириться с его презрением ко мне. Рассказываю ему питерские подноготные, почему я вмешался в это дело, доказываю, что идти против течения невозможно, но что, конечно, можно плюнуть на все и отойти в сторону. Расстаемся отчасти примиренными, но не совсем.