Другой козловатый младший научный сотрудник, но уже с крестом на шее, с той же целью привёл меня в компанию "Зелёная лампа" при журнале "Юность". До этого он безуспешно бегал за мной вокруг стола в своей комнате в коммуналке, куда я, между прочим, пришла к нему по работе. Он был болен, и я должна была не то взять, не то забрать какие-то анкеты про тот самый досуг сельского жителя. Вероятно, он решил, что фактом рабочего визита к нему я подписываю договор о немедленном сексуальном соитии, и с криком: "Выебу!" начал гоняться за мной среди стен, увешанных иконами квадратно-гнездовым способом. Впоследствии этот человек долго сидел как христианский правозащитник и вошёл в цвет отечественного диссидентства.
Седьмого ноября мы отрывались. Я, Верка, Таня Александрова, Боря Юхананов, Толя Баранов, Саша Лебедев, Олег Радзинский и ещё целая толпа отправились на поиски приключений. Мы мотались из компании в компанию, всё везде обламывалось, а нас уже заклинило. На стриту в праздник были ментовские строгости, и, не найдя там удовольствий, прямо на станции "Охотный ряд" мы начали валять дурака. Боря Юхананов, местный поэт и ситуационный импровизатор, был красивым мальчиком, он напялил моё пальто, Веркину шёлковую косынку и накрасил глаза. Компания вламывалась в вагон метро, Борька заходил в другие двери, вихляя бёдрами, и начинал недвусмысленно и успешно клеить пьяненьких мужчин, пока мы надрывались от хохота.
Вскоре, однако, его вывел на чистую воду трезвый тридцатилетний господин в светлом пальто, вступивший в диалог с нашей компанией и пригласивший всех в гости. Мы переглянулись - человек был "не наш" по всем статьям. Приглашение приняли: я, Верка, Боря Юхананов и Толя Баранов. Господин в светлом пальто был физиком по фамилии, скажем, Днепровский. В снимаемой квартире в престижном доме на Фрунзенской он рассадил нас за столом, достал баночки с закусками (ехал от родителей), бутылку водки и поставил пластинку с Сен-Сансом. Нас он позвал как цыганский табор - ему было интересно понюхать и потрогать молодёжь нового поколения, что она читает, о чём думает.
Днепровский был физиком-теоретиком из номенклатурной семьи, знал Сахарова, говорил длинно и многозначительно, был добр и тактичен. Образ "физика", противопоставленный образу "лирика", ещё совершал хождение в наших умах, и мы влюбились в дяденьку всем коллективом. Когда вышли от него на рассвете, вечный провокатор Боря Юхананов сказал:
- Это тебе не стритовским героям мозги крутить, ты попробуй такого охмури!
- Спорим, неделя срока, - машинально откликнулась я. И мы, четверо загульных ребятишек, разошлись по домам.
Кстати, о компании разнузданного молодняка. Верка, уникальнейший реставратор, живёт теперь в Америке; там же живёт в качестве директора финансовой корпорации Олег Радзинский, побывав до этого преподавателем литературы в советской школе и посидев в тюрьме за антисоветскую пропаганду. Таня Александрова - директор телестудии и издательства "Альма Матер", её работы в кино хвалил лично Маркес. Боря Юхананов - известный режиссёр-авангардист, Саша Лебедев - директор фондового клуба, Толя Баранов - доктор наук, структурный лингвист, выпустил словарь русского мата и входил в группу экспертов по разработке национальной идеи при администрации президента. Так что прямо пропорциональной зависимости между загульной молодостью и последующей социальной неуспешностью я в этой жизни не видела.
Днепровский был совсем не мой герой. Но нравилась взрослость, мягкая солидность и опекающая манера. Он был буржуазен, и я рядом смотрелась как трудный подросток. Бережный в постели, он помог мне решить проблемы, связанные с изнасилованием. Ему, после двух браков, я не подходила ни по каким параметрам, кроме молодости и забавности. Мне он подходил как большая красивая игрушка, которой можно хвастаться перед подружками, но я не могла простить того, что он прятал меня от знакомых. Моя матушка, конечно, положила на него глаз как на красавца еврея, кандидата наук, которому хорошо бы сбагрить непутёвую дочку; она изо всех сил приветствовала связь, в том числе и продуктами, которые пихала в сумку, когда я отправлялась к нему.
Продукты не давали ему покоя: он страшно боялся варёной курицы в целлофановом пакете, подозревая, что именно курица заставит его вступить в законный брак с малолетней хипповкой. Сам он был на пути к вегетарианству и кормил меня какой-то дрянью из травы и каши. Помню, в пылу дебатов о том, должно ли ему есть курицу, присланную моей матушкой, я выбросила бедное варёное животное из окна в ночную Москву. Как у всякого рефлексирующего в тот момент интеллигента, у него в башке был винегрет. Он считал, что спать с несовершеннолетней нехорошо, но спал. Он считал, что его могут заставить жениться, но ни разу не обсуждал вопросы контрацепции, полагая, что я уже взрослая и как-нибудь решила эту проблему сама. Так что только милость господняя спасла меня от аборта.
Работа в институте социологии кончилась, и я снова начала ходить по организациям, уверенная, что, увидев меня, никто не устоит перед моими деловыми качествами. И точно. Пожилой толстый дядька, заведующий лекторами в обществе "Знание", сказал, что я ему подхожу, пообещал большую зарплату, командировки, рекомендацию в университет и дал заполнить анкету. Анкету надо было принести завтра днём ему домой на проспект Вернадского.
Преисполненная гордости и даже поменяв джинсы на что-то социально спокойное, я позвонила в дверь. Дядька открыл в халате, предложил чай, сигарету и начал внимательно читать заполненную анкету.
- А ты почему не в комсомоле? - спросил он строго.
- Потому, что считаю эту организацию позорной, - ответила я, ведь мы успели в первый раз поговорить о несовершенстве советской системы.
- У нас вступишь, - сказал дядька. - У нас организация идеологическая. Поступишь в МГУ, будешь сама лекции читать, язык-то подвешен.
Он открыл дипломат, достал порнографический журнал, полистал его, остановил на особенно томящей его душу теме и ткнул в неё пальцем.
- Ты как к этому относишься?
- К чему? - ноги и руки у меня мгновенно оледенели.
- Ну, ты, я и один мой друг. Серьёзный человек. Мы можем платить тебе по сто рублей за раз.
Взрывной волной меня снесло в прихожую, я невероятно быстро открыла замок, хотя вообще они у меня никогда не открываются, кубарем покатилась по лестнице, чуть не сбила женщину с коляской и очухалась, только прыгнув в троллейбус. Потом я спрашивала себя, почему со мной всё это случается? Видимо, моя внешняя раскованность читалась как доступность.
Близился новый, 1975 год, падал крупный снег, я шла по Ленинскому проспекту и ела мороженое, чтоб утешить себя после дядьки из общества "Знание", заходила во все учреждения подряд и везде слышала слово "уборщица". Увидела табличку "Литературный музей", поднялась по лестнице и попала в кабинет к важной тётеньке.
- Здравствуйте, - сказала я. - Возьмите, пожалуйста, меня уборщицей.
- Покажи руки, - попросила тётенька, улыбаясь.
- Руки как руки, - удивлённо выполнила я её просьбу.
- Ты полы мыть не умеешь и никогда не научишься. Да тебе и не надо, - сказала тётенька. - Стихи пишешь?
- Пишу, - покраснела я.
- Почитай.
Я прочитала что-то авангардистское.
- Я возьму тебя в массовый отдел, будешь расклеивать афиши и подавать чай на вечерах. А что касается полов, не расстраивайся, я тоже их так и не научилась мыть, - призналась тётенька, оказавшаяся директором музея.
Четыре месяца в Литературном музее были одним из самых счастливых периодов моей молодой жизни. Мужчин там практически не было, их представлял будущий авангардист Андрей Монастырский, клеящий вместе со мной афиши о литературных вечерах. Но какие там были женщины! Музейщицы, это национальность. Они были образованны, умны, красивы, породисты, элегантны, тактичны. Они подсовывали мне самые запрещённые тексты, и чего только я не выносила на ночь из музея, чтобы прочитать друзьям. Я подавала классикам чай на авторских вечерах и ощущала себя бесконечно счастливой и значимой для отечественной культуры. Музей занимался выставкой Маяковского, приезжала Лиля Брик, но она не ослепила меня, музейные тётеньки были шикарней.
В "Зелёной лампе" тоже продолжалась жизнь, и меня как юную публицистку отправили в "Литературную газету". Там комсомольский вожак Валерий Поволяев посмотрел на меня с тоской, но от письма за подписью Полевого отмахнуться не посмел.
- Сделаешь материал о Юлиане Семёнове, вот тебе телефон и адрес его мастерской.
Онемев от счастья, я начала дежурить у порога мастерской Семёнова около кинотеатра "Октябрь" - так, по моим представлениям, должна была вести себя журналистка-волчица. Через четыре часа в состоянии лёгкого обморожения я была обнаружена его приятелем по фамилии Ситников, заехавшим навестить. Господин Ситников был номенклатурой из ВААПа и ездил чуть ли не на "чайке". Он отвёз меня домой и пообещал походатайствовать о встрече с классиком. Встреча состоялась. Передо мной оказался один из самых умных, тонких и образованных людей, которых я видела к тому моменту. Правда, он кичился кагэбэшными связями и долго объяснял разницу между собой и штатскими на стриту; но тогда у меня в голове она плохо укладывалась.
Я наваяла материал со стёбом, пронизанный эстетикой "Семнадцати мгновений весны". Семёнов смеялся, говорил, что у меня большое будущее мастера капустников. Поволяев нахмурил брови и сказал:
- Неужели ты не понимаешь, что это никто никогда не напечатает?
- Почему? Это неталантливо написано? - недоумевала я.
- При чём тут талант? Если ты не понимаешь, почему, то тебе в журналистике делать нечего! - Тут он был прав.
Однажды мы с Танькой возвращались с заседания "Зелёной лампы" после вечера Аксёнова. Недалеко от арбатского жилища, напротив Дома дружбы к нам приклеился молодец восточно-приезжего разлива, бойко предлагающий условия, на которых я должна скрасить его досуг. В одиннадцать часов Калининский был набит народом. Мы безуспешно отмахивались, огрызались, просили защиты у прохожих. Потом отвернулись и быстро пошли, ощущая погоню. Потом я оглянулась и получила удар в лицо, а Танька - по голове со спины. Мы свалились, как кегли, и молодец ещё успел поохаживать нас ногами посреди честного народа. Прохожие брезгливо обходили нас.
Танька помогла мне подняться. Мы плохо соображали, у обеих было лёгкое сотрясение, а из моего разбитого лица хлестала кровь. Я приложила к лицу шаль, она стала мокрой и красной.
Через полчаса "скорая" подвезла нас до Первой градской. Танька вела меня, закрывающую лицо шалью, сквозь очередь в приёмном покое, а за нами бежала матерящаяся нянечка, вытирающая кровь с пола. Вид впечатлял, пустили в кабинет без очереди. Молодая врачиха зевнула, глядя на меня, достала карту приёма и начала её заполнять.
- Имя. Фамилия. Год рождения. Место жительства. Чем болела? Только не ври, что ты его в первый раз видишь! Ко мне почему-то на улице не пристают с такими предложениями!
Несмотря на семнадцать лет, я уже понимала, что женщина, к которой не пристают на улице с предложениями, изо всех сил не будет оказывать помощь той, к которой пристают. И никакая клятва Гиппократа не поможет. Но я потеряла много крови, у меня кружилась голова, и я плохо соображала. Мне казалось, что если я умоюсь холодной водой, то боль станет легче.
- Можно, я умоюсь? - спросила я.
- После того, как заполним карту, - ответила она зевая.
Это был предел. Я встала и, покачиваясь, побежала на поиски туалета. Нашла его, заперла на задвижку, включила холодную воду и подставила под неё лицо. Раздались удары в дверь и мужской приказ:
- Открой! Дура! Открой! Руками в лицо не лезь, пластику придётся делать!
Задвижка вылетела, и молодой парень в белом халате силой потащил меня в кабинет.
- Не трогайте меня! Мне от вас ничего не надо! - вопила я.
Он толкнул меня к зеркалу, и под своими накрашенными глазами я увидела жуткое сине-коричневое месиво. Носа не было вовсе. На его месте была какая-то открытая рана, и из неё аккуратно струилась кровь, В глазах у меня потемнело, всё закружилось, закачалось, и парень подхватил меня и уложил на кушетку.
- Терпи, моя милая… Терпи, моя хорошая… - приговаривал он, а сам возился руками в том, что ещё недавно называлось моим лицом. Через несколько часов все кости на нём были собраны, но всё, что составляло пространство между глазами и ртом, было составлено из мелких кусочков. Физиономия была забинтована и заклеена так, что я не могла ни говорить, ни плакать. Я достала паспорт и показала парню в белом халате фотографию.
- Это ты, что ли? - удивился он.
Я опустила глаза в знак согласия.
- Красивая была девочка. Ну, я что мог, то сложил. Только рана на переносице странная. Кастетом били?
Я показала, что на пальце у обидчика был массивный золотой перстень, какие обожает быдло. Этот шрам заметен до сих пор.
Месяц я провела в бинтах и самых мрачных предчувствиях. Боялась лица, с которым предстояло жить. Конечно, раньше было лучше, но сейчас тоже люди не пугались. Нос стал асимметричным и с горбинкой, центр физиономии стал неподвижным, как маска, но обошлось без пластической операции.
- Вроде ты, а вроде не ты, - говорили знакомые.
- Как хорошо собрали, - сказал профессор в Институте красоты. - Вот уж не думал, что в Первой градской из такого лома могут лицо сделать, обычно они мне присылают всё набекрень.
Я начала разыскивать спасителя - ничего не получилось.
- Студент какой-то, как мы его найдем? Много их тут обалдуев крутится, - ответили во всех инстанциях больницы. Низкий поклон, если он прочитает эти строки.
Казалось, за те три года мужчины отметились на всех частях моего тела и духа; логично было бы стать мужененавистницей. К счастью, я ею не стала. Начиналась весна, бродила кровь, надвигались вступительные экзамены. Я попала в Дом литераторов, выпивохи за столиками в пёстром буфете в очередной раз пообещали мне большое будущее. Я снова печатала стихи на отцовской трофейной "Олимпии" и отправляла в редакции и на творческий конкурс в Литературный институт.
Из института пришло письмо. "Внимательно рассмотрели ваши работы. Есть интересные находки, смелые решения, свежие эпитеты. Но в целом стихи сыроваты. Присматривайтесь к жизни, больше пишите. Ждём ваших новых работ". Это они писали под копирку.
Из редакции пришёл такой разгром, что я, в принципе мало плачущая, прорыдала всю ночь. Через год купила поэтическую книжку автора рецензии, морфлотско-комсомольского молодчика, и чуть не просмеялась всю ночь. Сам он оказался бездарен как пень и конъюнктурен как сука. До сих пор иногда вижу его на усачёвском рынке с женой. Они ходят как две жирные морские свинки и ругаются у каждого прилавка. "Вот тебе, гад, за мои юношеские слёзы!" - злорадствую я.
Боря Юхананов любил рассказывать о старшем товарище Лёне Митине. Он был старше нас на три года и вёл экзотический образ жизни профессорского сына, откошенного от армии реальной психиатрией и меняющего вузы и женщин. Он был женат на какой-то дипломатической дочке.
Как тусовочных лидеров нас с Лёней долго науськивали друг на друга, пока наконец встреча не состоялась у меня на Арбате. Компания, состоящая из его и моей свит, с замиранием сердца наблюдала "кто кого", а мы мочили друг друга изо всех сил и выделывались по полной программе. Утром зрители оборвали телефон, чтобы выяснить, "как она его" или "как он её", но были озадачены. На рассвете я и Лёня, обнявшись, уехали в Питер. Режиссёрский ход был настолько грамотным, что нам самим показалось, что мы безумно влюблены. Лёня был высокий, не шибко красивый молодой человек. Он брал другим, работая в амплуа напористого психа. Имея безусловный дар импровизации, в том числе и поэтической, он садился и писал поэму на заданную тему на ваших глазах. Он рисовал авангардистские пятна дурного цвета и так же бойко выдавал их за искусство. Он активно играл на театре, снимался в кино и читал проповеди.
Это была моя первая взрослая поездка. На вокзал меня провожал Днепровский. Это не было стравливанием двух самцов - физик уже перешёл в разряд добрых друзей, и меня волновало его впечатление от нового избранника. Посмотрев на выделывания Лёни Митина, Днепровский вежливо сказал: "Любопытный молодой человек, хотя и несколько эксцентричный". Билетов у нас не было, и Лёня обольстил молодую проводницу байками о том, что мы бежим из Москвы, скрываясь от его жены и моих родителей, что было враньём втройне. Именно его жена и моя мама финансировали поездку. Проводница поселила нас в своём купе, накормила, а сама ушла на всю ночь трахаться в соседний вагон.
С вокзала он позвонил другу-художнику. Художника не было дома.
- Ты предупредил его, что мы едем? - спросила я.
- Как я мог его предупредить, мы с ним виделись два раза в жизни в прошлом году? - спросил Лёня. Увидев, что я впала в ступор, перезвонил ещё раз, повесил лапшу на уши сестре художника, и та пригласила приехать за ключами от дядиной квартиры.
Квартира была на Васильевском острове, а покойный дядя был директором Эрмитажа, о чём извещала мемориальная доска на доме. Квартира была архитектурно витиевата, набита изобразительными шедеврами и не имела ни ванны, ни душа. Уже потом я узнала, что в питерских квартирах и не то возможно, но тогда казалось, что всё это чистый спектакль, поставленный на нас двоих. Кроме самого города, в спектакле принимали участие люди в пивных, бросавшиеся на шею, как только мы заходили, персонажи, знакомящиеся на улице и в музеях, тащившие нас в гости. Видимо, у нас был вид двух влюблённых идиотов и от нас сыпались искры.
И ещё роман сопровождала странная парочка: нездоровая пожилая женщина с непропорционально большой головой, возившая по городу инвалидную коляску с взрослым идиотом. С точки зрения теории вероятности парочка никак не могла попадаться нам на глаза по нескольку раз каждый день в разных кусках города. Может, они вышли на нашу волну и вампирили подле нас. От Питера можно ждать всего, и мы с Лёней, заслышав скрип инвалидной коляски по тротуару, вздрагивали и переглядывались, как семеро козлят, к которым в дверь ломится волк.
Деньги кончились, любовь почти иссякла, Лёня не был готов к трудностям. Он капризничал, я качала права, поскольку не я его в Питер завезла. Вернулся друг-художник и попал в наше силовое поле. Он был такой же раздолбай, как Лёня, и ему подошла компания двух выясняющих отношения пассионариев, гульба, пальба и пьянки. Пойдя провожать нас на поезд, он остался в вагоне, намекая на любовный треугольник. Именно в таком составе нас и выкинул контролёр в районе Бологого, не вняв театральным завываниям моих спутников. Они так унижались перед ним за право достоять в тамбуре до Москвы, что мои последние иллюзии рассеялись. Как у интернатской воспитанницы, у меня непобедимая брезгливость к шестёркам.
Из Бологого было решено добираться электричками. Холод, хотелось есть. Лёня вломился в уже закрытый буфет и выпросил в качестве милостыни пострадавшему поэту кулёк с едой. До Москвы добрались унылые и потрёпанные, без особых признаков любовной поездки на лице и теле. Отоспавшись и придя в себя, я пригласила Лёню к маме на обед. О его разводе с женой речь уже особенно не шла, хотя, думаю, она бы мне сказала "спасибо".
Лёня пришёл по всей форме: на шее были платок и бусы, в руках Евангелие, а на дворе 1975 год, сами понимаете. Обед прошёл под его проповеди, я была в кайфе от зрелища.