В депрессии по поводу перегруженных связок Саша уехал в Якутию работать на стройке… И, о, чудо! Голосовой диапазон восстановился. Окрылённый, приехал в Москву, пошёл по вузам, но уже была середина учебного года. Уговорил, чтоб прослушали в Гнесинском училище, на отделении музкомедии. Прослушали, тут же взяли на третий курс, точнее на два курса одновременно. Учась на третьем курсе, должен был параллельно учиться на втором, гася академические задолженности. А это и танец, и вокал, и мастерство по шесть часов в день. Тут-то мы и увиделись в кафе "Аромат".
Сашин отец тоже не относился всерьёз к сыновнему выбору профессии, то есть, конечно, когда собирались родственники, заставлял спеть там какую-нибудь "арию Каварадосси" или романс по-итальянски, но особо не гордился. Отец не реализовал собственные актёрские возможности и работал парторгом на закрытом заводе. Он тоже был красавец-мужчина с суперменскими амбициями, и каждый год в день рождения, почти до самой смерти, фотографировался, стоя на руках на заборе.
Мы подали заявление в конце апреля, регистрацию нам назначили на 28 августа. Именно в этот день я сдавала последний вступительный экзамен в Литературный институт, а Саша лихорадочно заканчивал ремонт.
В день свадьбы, пока я сдавала немецкий язык, Саша покупал недостающее в свадебном комплекте. Туфли, не зная моего размера, взял, на всякий случай, на три размера больше. Кольцо, совсем другого цвета и другой пробы, чем у него. Мамы и подруги суетились вокруг стола, заказанного Веркиной матерью в ресторане "Прага". Примчавшись с экзамена с высунутым языком, я напялила джерсовый белый комбинезон, изысканный алый жилет и туфли, в которых можно было передвигаться, только не отрывая ног от земли. Саша надел роскошный французский костюм, гипюровую рубашку и лакированные концертные туфли на огромной платформе. Благодаря деньгам его родственников вместо хипповской свадьбы мы упаковались по высшему разряду своего времени и даже побежали ловить не заказанную заранее машину.
На шикарном черном "ЗИМе" подкатили к загсу и обнаружили, что там обеденный перерыв, а регистрация закончена. Вернуться домой неженатыми было неудобно, люди сидели за столами и ждали законного брака. Стали ждать и мы. В загсе никого, кроме нас, не было, "все ушли на фронт", и можно было вынести всю обстановку.
Ограничились кражей маленького кактуса в горшочке, который впоследствии мистическим образом сопровождал брак, размножаясь и цветя в соответствии с сюжетом. Когда он, отмучившись, сдох, кончился и брак. Я вынесла армию кактусовых потомков в горшках на лестницу, и какой-то наивный человек утащил их себе вместе со всеми нашими эмоциями, нанизанными на иголки и спрессованными в толщах зелёной мякоти. Ведь кактус - растение, питающееся разлитой в воздухе агрессией.
Наконец появились сытые после обеда тётки и соблюли формальности. Мужем и женой мы гордо вышли на Кутузовский, увидели, что "ЗИМ" подло не дождался, несмотря на предоплату, и поехали домой на 39 троллейбусе, ещё ходившем по Арбату.
На свадьбе кто-то из подружек, прилично выпив, хвастался моей свекрови о своих и моих сексуальных подвигах, народ веселился, а потом падал и засыпал в складках местности. Первую брачную ночь мы провели в кладовке, где, сидя на стиральной машине, играли до рассвета в шахматы по причине свежего аборта и отсутствия спальных мест.
Я ещё не знала, как тяжело будет Саше жить среди птичьего щебета моих друзей, как он будет воевать с ними за свою территорию в семье. Учась и работая среди актёрского братства, он не захочет войти в мою высоколобую богемную компанию и, будучи несветским человеком, останется технарём от пения.
В сентябре началась учёба в Литературном институте. Давным-давно выживший из ума ректор Пименов взял меня в свой творческий семинар. О его вкладе в отечественную культуру была известна только одна история. В 37-м году, заведуя театрами, он пришёл в Большой, и хорошенькая балеринка сделала ему глазки: "Вы у нас будете служить?". Пименов вытащил наган из кожаного пальто, весомо положил на стол и сказал: "Нет, это вы все будете у меня служить!".
Кроме меня, в семинаре были какие-то заскорузлые взрослые провинциальные мужики. Рассевшись в ректорском кабинете, мы два часа слушали, как мэтр нудно пересказывет пьесу Афиногенова "Машенька". Второй семинар я прогуляла, но выяснила, что опять пересказывалась пьеса "Машенька". На третьем семинаре при первых тактах "Машеньки" я начала хихикать. Пименов строго посмотрел на меня и сказал без предисловий: "Если ты к концу первого семестра не напишешь пьесу о рабочем классе, выгоню к Розову, там все такие!". Не дожидаясь конца семестра, я заявилась к Розову, сообщила, что меня прислал ректор и навеки поселилась.
Сначала понравилось, что никто не называл фамилии Афиногенова. Вместе с Виктором Сергеевичем Розовым семинар вела блистательная Инна Люциановна Вишневская, по кличке Инна Люциферовна. Ничему научить оба не могли и не силились, поскольку представления о профессии у обоих были туманны. Розов обслуживал советский строй на отметку "кич с плюсом", Вишневская писала хвалебные статьи о монстрах соцреализма. Как въедливая зануда, я сразу прочитала пьесы Розова, увидела, что с драматургической архитектурой он справляется плохо, и перестала ждать от него обучения. Статьи Вишневской казались просто написанными другим человеком, это была совковая конда, без всякого изюма, из которого целиком состояла Вишневская в эстрадном жанре. Когда она начинала рассказывать, то Ираклий Андроников казался косноязычным провинциальным подростком.
У мужа начались проблемы с учёбой. Его откровенно травил режиссёр по мастерству. Какие-то разборки по поводу этюдов: "Я так вижу, а я так не вижу!", обычная история в театральных вузах, вырастающая из свинства педагога и негибкости студента.
К концу года режиссёр, будучи уважаемым в училище, но вполне незаметным старичком на фоне театральной Москвы, выставил Саше два по актёрскому мастерству и добился двойки по вокалу, за выдающиеся возможности в котором муж был зачислен среди года без экзаменов. История была поучительна своей бесстыдностью, но застой изобиловал подобными историями, они мало кого удивляли. Это было ужасно ещё и потому, что жуткое слово "армия", мгновенно материализовалось в виде повесток из военкомата. На счастье, я оказалась беременной, точнее, дважды беременной, но мы ещё не знали о близнецах и, несмотря на сильный токсикоз, принялись путешествовать, чтобы расширить ребёнку картину мира.
Сначала, естественно, полетели к Заре в Ереван. Город был изысканный, люди жутко красивые, ритм жизни непонятный - все всё время бежали к кому-то на встречу, состоящую из питья кофе и перемывания костей. Казалось, что никто никогда не работает, а экономика как-то сама раскладывается славным пасьянсом. Художники говорили про деньги, а ремесленники - про искусство. И главное, все с придыханием говорили об Армении, меня это потрясло. В России ведь было хорошим тоном ругать всё своё. Я бы совсем влюбилась в Ереван, если бы меня всё время насильно не кормили блюдами, от запаха которых начиналась неукротимая токсикозная рвота.
Закормленные и обласканные, поехали на Украину поездом, который тащился чуть не трое суток. Украинская родня созерцала меня с некоторым разочарованием. Я не вписывалась ни в один из естественных вариантов девятнадцатилетней невестки: умничала, хамила, откровенничала, обо всём судила. Я жила на другом языке, Саша пытался меня переводить, но ему не верили, считалось, что я кручу им как хочу. Будущая моя профессия вызывала такое же опасение, как и настоящие истрёпанные джинсы.
- Ты, Маша, не обижайся, - искренне говорила номенклатурная свекровь, - Но я не могу идти рядом с тобой по городу, когда ты в джинсах, меня же все знают.
Меня здесь не ждали. Точнее, в суровой пьесе провинциальной жизни не ждали никого, жили по ритуально-климатическому циклу: летом - загорать, купаться, рыбачить и варить варенье; осенью - по грибы и опять крутить банки; зимой - смотреть телевизор; весной - ждать лета. А всё остальное время работать. Собственно, и себя-то не ждали, существовали малорефлексивно.
Недоумевая, я вернулась в Москву, мой статус у Сашиной родни совершенно не совпадал со статусом в московской жизни. На приведение одного статуса к другому я безуспешно потратила кучу сил и семнадцать лет первого брака и никому не советую сливать в эту чёрную дыру столько крови.
Я вернулась в Москву изрядно беременной, измывающиеся надо мной гинекологи определили ультразвуком двойню. Измывались они потому, что при советской власти гинекология тоже была областью карательной медицины, и, видя существо, готовящееся стать матерью, люди в белых халатах оживлялись на предмет реализации собственной агрессии. Об этом мой отчёт под названием "Меня зовут женщина", который считают рассказом, хотя это политический памфлет.
Я взяла справку о наличии двойни в животе и потащилась в военкомат, чтобы защитить мужа от армии. Мудрый военный посоветовал залечь на дно до родов, и мы переселились к маме и брату, где лежал парализованный дед Илья, а жизнь была наполнена садомазохистскими радостями.
Саша плохо монтировался в тело семьи. Штатную единицы "главного мужчины" занимал брат. Он представлял эту единицу как хождение с Гегелем под мышкой и умничанья по поводу прочитанных книг. Мы с мужем могли лежать в постели, а брат, проходя мимо, в идиотизме хрущёвских смежных комнат, затевал со мной дискуссию об умном. В семье не существовало понятия чужого частного пространства, и, когда я вышла замуж, маме и брату не пришло в голову, что теперь мы как пара обведены неким меловым кругом. Понятно, что в результате между братом и мужем "пошёл процесс".
И вот я родила чудесных мальчиков, выданных из Института акушерства и гинекологии с клеёнчатыми бирочками на руках и ногах.
Всю беременность читала книжки про вынашивание и воспитание, но при материализации Петра и Павла оказалась довольно беспомощной. Это произошло через два месяца и один день после того, как мне самой исполнилось двадцать. При том, что дети при рождении вместе весили шесть триста, а я, в одиночку, сорок шесть килограммов, у меня ещё началась дистрофия. Молока было слишком много, организм не справлялся, и за три дня я теряла по пять килограммов веса. Это был стандартный послеродовой психоз от пережитых страхов и унижений, но в стране ещё не было психологов, задумывающихся над этим. А двухкомнатная смежная квартира, вмещающая капризного парализованного деда, давящую маму, проблемного брата, растерявшегося мужа, орущих крошек и невменяемую меня, сама по себе была идеальным местом для свихивания. На Арбат не переезжали, поскольку мама не могла бросить ни парализованного отца, ни меня с детьми. Картина напоминала загадку про козла, капусту и лодочника.
Муж был человеком сколь творческим, столь же и несобранным. В школе он доказал по-новому теорему Ферма, изобрёл плот из пустых баночек из-под кофе, на котором собирался переплыть Чёрное море, печатную машинку, печатающую ноты, и многое другое. Он мог построить дом, сшить бальное платье, а также "взять си-бемоль одной природой", о чём с придыханием говорили мне его однокурсники, но одолеть подлеца режиссёра и мою семейку, конечно, не мог и пошёл работать, дожидаясь новых вступительных экзаменов.
Всё, что со мной сделали гинекологи, организм выдержал, и дети получились дивные. Перелопатив написанное о близнецах, я выяснила, что если отдать их на волю детской дедовщины, то один забьёт другого, и получится ведущий и ведомый. И я решила, строго защищая их права друг от друга, дать обоим возможность стать лидерами. Видимо, я была неплохой матерью, и на провокационное анкетирование обоих: "Как думаешь, кого мама больше любит?", каждый ни секунды не задумываясь отвечал: "Конечно, меня!". Это было очень важно мне, всегда ощущавшей себя нелюбимым ребёнком у мамы.
Сначала малыши вдвоём лежали в детской кроватке, и для удобного уклона под голову Петра был подложен толстый том Гёте, под голову Павла - толстый том Бальзака. Надо сказать, характеры авторов определили и характеры детей. Я, конечно, была безумной мамашей, и в год читала засыпающим сыновьям Пушкина, в три - Мандельштама и Цветаеву. В доме валяется плёнка, на которой один трёхлетний ребёнок читает "Бессонница. Гомер. Тугие паруса…", а второй "Это было у моря, где ажурная пена…", без намёков на выговаривание буквы "р".
Зёрна упали в хорошую почву, уже в год дети обнаружили нездоровый интерес к книгам и, проснувшись, орали "Кыки!", что означало требование моего сидения рядом и листания книжек с картинками. Книги они не рвали никогда, читали запойно, и со временем я получила в лице сыновей образованных блестящих собеседников.
В июне дети поехали на Украину, где первые шаги сделали на бабушкином и дедушкином ковре. Сашина младшая сестра выходила замуж за однокурсника по фотографическому техникуму. Мальчик был из народной гущи, и свадьбу играли сначала по-городски с помпезным Дворцом бракосочетания, а потом в селе с традиционными ритуалами. Сегодня я уже большой специалист по сельской украинской свадьбе, но тогда это было культурным шоком.
За неделю до свадьбы печётся большое количество хлебушков по имени "шишка", напоминающих по форме кулич. Девушки в национальных костюмах - а брать их напрокат самым крутым дискотечным дивам считается дурным тоном - скликают на свадьбу, разнося шишки по приглашённым. Приглашённых случается полсела. Шишка вручается только в хате, с ритуальным текстом и поклонами в пояс. На дворе строится шатёр с лавками, столами, крышей и проведённым электричеством. Ритуал начинается задолго до поездки жениха и невесты в церковь и сельсовет. В двух разных избах старухи жениха и старухи невесты пекут хлебы. Плотно затворяются ставни, зажигается немыслимое количество свечей, и целая толпа старух торжественно колдует полдня над тестом с молитвами, песнями, байками и сказками. Однажды меня пустили молча поприсутствовать, но я не могу вербализовать увиденное, это какой-то балет с пением, главную партию которого исполняет тесто, превращающееся в хлебный замок. Хлебопечение в Украине и Польше причисляется к виду искусства.
Потом компании немолодых представителей жениха и невесты встречаются в условленном месте "биться и матюкаться". То есть угать и унижать другую сторону, "что за фуфло она подсовывает". Дело доходит до первой крови. Приехавших на празднество жениха и невесту ждут новые испытания. Шафер должен "утянуть из-под жопы невесты кожух", на который её сажают. Жених должен залезть на шест. Мать невесты должна быть провезена в тачке на грязных овощах и выброшена в озеро. Гости должны быть одарены подарками и одновременно с этим вывернуть карманы на попрошайничанья молодых, шафера и дружки. Все это длится три дня. Стол менее двадцати перемен блюд считается "для нищих". Горилка льётся рекой, все поют и пляшут, "как орденоносный украинский хор", но при этом обязательно заказывают дорогих лабухов из ресторана, которые не столько играют, сколько пьют, едят, демонстрируя своим присутствием состоятельность семей брачующихся. То есть на украинских свадьбах раблезианят в полном масштабе. Первый раз я, конечно, присутствовала открыв рот. Второй пыталась вписываться. На третий была своей, в отличие от городских хохлов, для которых отказ от ритуалов является знаком отличия выбившихся в люди.
Семьи свёкра и свекрови достойны отдельных романов. Сашина бабка по отцу, колоритная гречанка весом в сто килограмм, вечно сидела в саду своего черкасского домика в шляпе и окружении двух пожилых болонок и чистила фрукты для компота, не вынимая изо рта беломорины.
Её муж, Сашин дед, Дмитрий Андреевич, ушёл на фронт, оставив её беременной с двумя детьми. Вскоре на него пришла ошибочная похоронка. Отплакав мужа, беременная Ольга Андреевна поехала с детьми десяти и одиннадцати лет в эвакуацию. Она курила с гимназистской юности, и десятилетний Сашин отец стрелял в поезде папироски для беременной мамы. Поезд бомбили. Схватки начались возле какой-то деревни, и семью ссадили. Родилась девочка, но от пережитого матерью она была совершенно слепой.
Состав, на котором они ехали, целиком разбомбили, и вернувшийся после ранения Дмитрий Андреевич получил информацию, что вся семья погибла, и пошёл воевать снова. А они тихонечко жили в Сибири и, естественно, не искали его, оплаканного и похороненного. Жизнь в эвакуации была ужасна. От насильно подселяемой в дом женщины с тремя детьми пытались избавиться всеми способами, однажды даже пытались отравить угарным газом, спасла случайно зашедшая соседка. Однако там же, в Сибири, нашлась старуха-целительница, которая вылечила младшей девочке глаза багульником. Сейчас это Сашина тётя - директор химического комбината.
Самое страшное в моем материнстве - это детские больницы, меня до сих пор трясёт при воспоминании. В год и три месяца Петя попал в больницу с приступом астмы, возвратился разучившийся ходить, говорить, был всё время голодный и заплакал, когда после еды я убрала продукты со стола. Несколько месяцев, пока он не пришёл в себя, я всё время держала еду на виду.
Лето в жизни детей означало Украину. Сашины родители, жившие в городе Черкассы, с самой весны начинали присылать вёдра фруктов, а с июня мы отправлялись пасти сыновей на Днепре. Конечно, летнему эдему сопутствовали крутые разборки, поскольку я видела мир не так, как свёкор и свекровь.
В год восемь месяцев дети поехали в Черкассы с бабушкой и дедушкой, а мы должны были догнать через неделю. Конечно, бабушка и дедушка пренебрегли нашими рекомендациями, которыми Саша подробно испещрил записную книжечку с заголовком "Руководство по обращению с детками", поскольку они, как им казалось, "лучше знали", что делают с малышами. Через три дня позвонили, что Петя в реанимации с астматическим приступом. Выехав ночным поездом, я сменила бабушку в палате. Петька уже сносно дышал, хотя ещё был на уколах. Палата считалась отдельной и приходилась на двух блатных ребёнков с мамами. Ни в какую другую палату мою свекровь положить не могли.
Петька повеселел и приосанился. В обед я вышла в столовую и увидела странного вида кошку, пожирающую еду из собственной миски, стоящей около детского стола.
- Странно, что в отделении с тяжёлыми астматиками держат кошку, - сказала я соседке по палате. - А вдруг у кого-то аллергия на кошачью шерсть?
- Да це ж не китик, це ж криса, - зевая ответила соседка. Я решила, что у неё белая горячка, и на всякий случай вернулась в столовую. Это действительно была крыса, которая, доев содержимое миски, вальяжно бродила под столом, подбирая бросаемое детьми печенье.
- Шо вам, жиночка, крыса мешает? Никому не мешает, вам мешает! А шо у вас у Москве крыс немае? - возмутилась моему недоумению старшая сестра. Я, конечно, знала украинский фольклор типа "хохол вымоется в блюдечке воды", "больше грязи - толще морда", но мне этого было недостаточно, чтобы смириться с крысой именно в больнице. Я долго исследовала палату на предмет крысиных ходов, плотно закрывала дверь на ночь и крепко прижимала к груди ребёнка.