- Вы что, не в себе? Я же вам сказал, я пришёл к вам делать двухсерийный фильм.
- В каком смысле?
- Вы пишете сценарий, я снимаю. Вы Арбатова или нет? Или у вас с головой плохо? - разъярился он.
- Откуда вы узнали мой адрес?
- Пришёл в "Дебют", спрашиваю, кто лучше всех пишет диалоги. Мне дали ваши пьесы. Я попёрся в этот медвежий край, чтоб вы мне задавали вопросы. Садитесь и пишите. За двухсерийный фильм вам заплатят столько, что вы будете вспоминать жизнь в этой дыре, как страшный сон. Что вы на меня пялите свои накрашенные глаза? Я известный режиссёр, я сделал шесть фильмов, я классик. А вы никто, вы должны мне ноги мыть и воду пить за то, что я вам предлагаю работу! И вообще, дайте водки. Меня не предупредили, что вы сумасшедшая, и вам всё надо объяснять по сто раз. Садитесь и пишите! - орал он.
У меня отлегло от сердца. Он был не маньяк, точнее, не социально опасный маньяк. Он был режиссёр режиссёрыч и так заигрался, что уже не читался свежим глазом. К тому же я не представляла себе, что кто-то может приехать в Ясенево, чтоб предлагать мне делать двухсерийный фильм. Гонорар представлялся нереальным.
Я быстро написала заявку, включив в неё всех знакомых артистов. Ритка, конечно, должна была играть Джейн, а мой муж - русского кагэбэшника. Фантомас потащил заявку куда надо. Она прошла "на ура". И вдруг во мне что-то остановилось. Ведь я не видала ни одного его фильма. Это не театр, где всё же остаётся твой текст. Я встала на уши, нашла ход в Госкино, меня тайком посадили в зал Ермаша и показали все фильмы Фантомаса. Когда я шла домой, я чуть не плакала. Это была такая фанера, такая липа, такой ужас. Я ещё оплакивала несостоявшиеся гонорары, но уже знала чёткое "нет".
Конечно, Фантомас еще несколько раз орал на меня, но я его уже не боялась. Конечно, на меня обиделись все, кого я пообещала снять в этой вампуке. Конечно, все драматурги сказали, что я полная дура. Но я страшно благодарна судьбе, что хватило сил отказаться. Как говорила Раневская: "Деньги я проем, а стыд останется!" Я вернулась в свою жизнь, и до сих пор ни секунды об этом не жалею. Я видела, во что превращаются люди, хоть однажды взявшиеся за халтуру. Как гласит испанская пословица, которую часто повторяет моя однокурсница по Литературному институту Лена Эрнандес: "Дорога в ад отклоняется от дороги в рай сначала всего на один миллиметр".
Дети росли, Саша гастролировал, Витя репетировал. Я готовила еду, проверяла уроки, водила детей в театры и на выставки и совсем не понимала, что происходит. То ли я остаюсь в браке, то ли создаю новый. С Сашей у нас была общая семья и любовь, с Витей - общая работа и любовь.
И тут предложили поехать на кинематографический семинар в Репино. Саша всю жизнь приучал меня к тому, что без него я пропаду. И, действительно, для меня были совершенно непостижимы некоторые вещи: я, например, не могла сама заплатить за квартиру - не хватало мозгов заполнить дурацкий бланк, я делала ошибку, тётка в сберкассе орала на меня, я уходила почти в слезах. Я не умела складывать вещи в чемодан так, чтобы всё уместилось. У меня был топографический кретинизм, могла заблудиться и погибнуть в трёх соснах. И ещё какие-то мелкие диагнозы, короче, в путешествиях я умела только выглядывать из-за мужнего плеча. А тут надо было доехать до Ленинграда и на электричке добраться до Репино.
Саша был на гастролях. Провожал Витя. Он нарисовал подробные планы и схемы, написал номера и время электричек, но я взирала на шпаргалку, как Мария-Антуанетта на гильотину. В конце концов он зашёл в купе, где, кроме меня, ехали трое мужчин, и сказал: "Мужики, доверяю вам свою любимую женщину. Ей надо в Репино, но она полная идиотка и, скорее всего, заблудится уже на вокзале, где её ограбят, изнасилуют и убьют".
- Нет проблем, старик, - отозвался мужик с верхней полки. - У меня машина на стоянке у вокзала. Довезу её до Репино.
В принципе, я из тех, кого немедленно начинают опекать. Амплуа "женщина-дитя" хорошо работает в одноразовой опёке с незнакомыми, но ежедневный спаситель делает человека беспомощным дебилом. У меня ушли годы на то, чтобы научиться полностью ни от кого не зависеть. Пожалуй, только к сорока я добилась этого.
В Репино собрался киношный бомонд. Группа известных сценаристов изнывала от скуки. Кроме меня, на семинаре были три женщины: с одной все уже спали двадцать лет назад, другая была женой своего, а третья - моя бывшая соседка Крыска. Так что волна интереса обрушилась на меня. Как говорил главный режиссёр известного театра, беря на работу молодую актрису: "Здравствуй, тело, младое, незнакомое!". Человек пять сытых успешных кинематографистов ходили за мной по пятам и домогались. После того, как один пригласил в номер обсудить мою пьесу и сломал мне молнию на джинсах, я озверела.
- Так ты не хочешь? - удивился он, вытирая кровь со своей расцарапанной в ходе драки щеки. - Ты бы так и сказала!
Я была в истерике и пошла ябедничать руководителю семинара, мудрому и справедливому Валентину Черныху.
- Скучно ребятам, вот и хамят, - объяснил он.
- Ну если невтерпёж, то через дорогу интуристовская гостиница, пусть пойдут и снимут девочек, - сказала я.
- Какая ты наивная. Девочек они через день забудут, а ты уже никуда из этого круга не денешься. Им ведь важно не затащить бабу в постель, а потом годами об этом трепаться и пальцем на неё показывать.
Черных возился со мной, как с родной. Я знала, что он с женой ведет во ВГИКе курс и, в отличие от Розова, занимается своими студентами и ставит всех на ноги. Я поведала ему ситуацию своего треугольника, а он предложил мне работать с ним над кино об узбекской женской милиции. Но я и тут отказалась, хотя предложение было солидное. В сотрудничестве с ним опасность была иная, чем с Фантомасом. Фантомас делал то, в чём было стыдно участвовать, а Черных брал в подмастерья. Не то, чтобы мне нечему было учиться у опытного кинематографиста, а просто я уже поняла, что меня для меня самой слишком много, что мне некуда поселить соавтора.
Я гуляла вдоль залива, набрасывала новую пьесу и звонила в Москву. Дети были с мамой, Саша на гастролях, а Витя бесился.
- Почему у тебя такой весёлый голос? - допрашивал он.
И я сдуру рассказывала о семинарском быте, о том, как за мной ухаживают, и какой чудный залив вечером, и как легко дышится.
- Отлично, - резюмировал он. - Оказывается, тебя нельзя отпускать одну. Я приеду, проверю, чем ты там занимаешься.
- Ни в коем случае, - отозвалась я. - Ты должен репетировать, через две недели сдача.
- Раз ты не хочешь, чтоб я приехал, значит, тебе есть, что скрывать, - предположил он.
- Я просто боюсь за спектакль, - ответила я.
- Ты хочешь сказать, что спектакль тебе важнее, чем я, - подвёл итоги Витя. Я в такой манере разговаривать не умела. В браке у нас была сексуал-демократия - в том смысле, что никто не устраивал подобных допросов и проверок. Но я отнесла это за счёт его экзальтированности.
На следующий день после обеда, когда я сидела в номере Черныха, в дверь раздался ломовой стук. Потом дверь открылась, влепилась в стену со страшным грохотом, и на пороге нарисовался высокий красивый патлатый и бородатый Витя в драной кожаной куртке и со зверским выражением лица. Я почувствовала, что его поведение может быть непредсказуемым - однажды из ревности он пытался без всякого повода набить физиономию моему приятелю прямо в буфете ВТО, - вспорхнула со стула и с воплем счастья бросилась ему на шею.
- Ты что, рехнулась? - спросил меня Черных за ужином. - Как можно уходить к такому смазливому коту? И вообще у него вид бандита с большой дороги. Выкинь его из головы и садись за фильм.
Но я ничего не соображала, потому что была влюблена. Мы ходили с Витей по питерским кабакам, по питерским друзьям, которым меня представляли новой женой, и казалось, что жизнь сама сложится в дивный узор. А когда вернулись в Москву накануне сдачи, Вите позвонили из "Дебюта".
- Завтра ваш спектакль смотрит сам Марк Анатольевич Захаров. Имейте в виду, что у него очень мало времени, поэтому покажите первые двадцать минут, потом быстро расскажите, о чём середина, и покажите последние двадцать минут.
- Но это невозможно, актёры не роботы, мы готовили полноценный спектакль, - возмутился Витя. В таких чудовищных условиях сам Захаров, изображавший притесняемого, не сдавал спектакли даже в самый гнусный застой.
- Не нравится, можете совсем не показывать, - ответили ему.
Послать было нельзя, и Витя что-то перекраивал с артистами всю ночь. В пьесе был ребёнок, которого, естественно, по очереди играли мои сыновья. Это была не первая их работа на сцене. Сначала попросили, чтоб они заменили заболевшего ребёнка в спектакле "В списках не значился". Сияя, я сказала: "Дети, у вас появится возможность по очереди поиграть в настоящем театре".
Они ответили, что такая ерунда им совершенно не интересна, потому что они строят лодку, на которой летом по Днепру будут спускаться к морю. Потом вспомнили, что их знакомой девочке Кате платили четыре рубля, это может пригодиться для лодки, и вяло согласились. Справедливости ради в первом акте выходил один, во втором - второй. Потом их увидел в буфете режиссёр Глеб Панфилов, репетирующий "Гамлета", и решил сделать на них сцену, в которой маленький Гамлет играет в футбол с маленьким Лаэртом. Меня начали уговаривать, но в этот момент Петя и Паша узнали, что в спектакле по Петрушевской фигурирует кошка, и ей платят восемь рублей за спектакль, смертельно обиделись на театральную администрацию и больше за деньги на сцену не выходили.
От моего спектакля они, естественно, не отказались, тем более, что ребёнок там был написан именно с них и всё время что-то мастерил на сцене из грязных палок и железок. Короче, на ночную перекройку спектакля я детей не дала, мать во мне, как всегда, пересилила драматурга.
Аура торжественного ужаса стояла вокруг показа. Молодняку не верилось, что разгуливающий в амплуа обиженного цензурой главреж Ленкома будет вести себя с начинающими во сто раз подлее власти. Люди расселись в холодном зале, а актёры дрожали в обледенелой пристроечке. Захаров вошёл, опоздав на сорок минут, в окружении трепещущей свиты. Выражение лица у него было такое, как будто только что съел дохлую крысу. По мере продолжения показа, когда все смотрели не на сцену, а на физиономию Захарова, поскольку от этой малосимпатичной физиономии зависели судьбы всей творческой молодёжи, становилось понятно, крыса была не просто дохлой, а давно разложилась.
Обсуждение происходило в узком кругу. Как зеку хочется примерить себе форму начальника тюрьмы, так и обижаемый минкультом Захаров с неприличной точностью копировал заседание закрытой коллегии в собственном кабинете. Сам Захаров был скуп на текст, сказал, что обсуждать тут нечего, что всех актёров, кроме ребёнка, советует заменить, и тогда, в новом варианте, готов обсуждать. Конечно, было лестно по поводу ребёнка, но шестым чувством я понимала, что он никогда не даст сделать второй показ, и оказалась права.
Точно таким же образом Захаров закрыл остальные двадцать один спектакль, объявил во всеуслышание, что эксперимент показал, что в стране нет молодой режиссуры и молодой драматургии, присвоил себе часть здания и поставил в ней… ха-ха-ха… "Диктатуру совести" Михаила Шатрова. Все онемели от цинизма. Театральная критика была трусовата, чтобы внятно писать об этом. А уж после того, как член президентского совета Захаров убедил Ельцина стрелять по Белому дому и был произведён в главные носители нравственности, о "Дебюте" вовсе постарались забыть. Хотя именно эта интрига отбросила целое театральное поколение на десять лет.
Витя был в шоке. Он не был начинающим, он был хотя и молодым, но опытным главным режиссёром. Ему предложили поставить спектакль в Пушкинском театре. Что-то детское. Как любитель изысков, Витя заказал сценографам надувной дворец величиной во всю сцену, репетировал как сумасшедший. Когда к премьере привезли дворец, выяснилось, что завод при изготовлении допустил брак - дворец не надувался и не сдувался. Деньги были истрачены, дворец не поддавался переделке - спектакль слетел. Витя был единственный мужчина, у которого во время романа со мной прошла везуха, у остальных она как раз появлялась.
Все вокруг отговаривали нас соединяться. Ближайшие приятели-режиссёры объясняли ему: "Она баба сильная. Она тебя сломает. Твой режиссёрский гонорар за спектакль в десять раз меньше, чем ей министерство будет платить за пьесу. Она будет раз в год писать пьесу, а ты - ехать в провинцию и ставить её, пока не превратишься в полную мочалку, ставя только собственную жену. Она за этим и рвётся за тебя замуж". Подруги-драматургессы объясняли мне: "Он мужик жёсткий. Ты ему нужна сейчас как трамплин. У него уже три было. Как женится, сразу ставить тебя перестанет и начнёт ставить Островского. Это мы все проходили. Будет спать с артистками и мотать тебе нервы". Мы с Витей только смеялись.
Пора уже было что-то решать. За время романа Витя заключил фиктивный брак, а потом расторг, собираясь в нормальный со мной. Сакральное заявление мужа о том, что "он здесь только ради детей", лежало на дне шкатулки. Однако что-то всё время останавливало меня. Жизнь с Витей обещала быть интересней жизни с Сашей, хотя бы потому, что мы оба работали на театр, возились в одном кругу. Конечно, он был малоталантлив по части семейного быта, но с усердием стоял у плиты, потрясая изобретательностью и заботой. Ситуация начала выпирать из всех швов, а я всё не объявляла и не объявляла мужу. А Витя всё чаще и чаще мелькал в доме на правах репетирующего режиссёра.
- Что-то у нас стали часто появляться в доме цветы, - мягко заметил вдруг муж за ужином, глядя на свежие розы.
- Да вот Витя всё ходит, всё замуж зовёт, - мягко ответила я.
- А ты? - ещё мягче спросил муж, продолжая есть.
- Я, как полагается, ломаюсь, - ещё мягче объяснила я, тоже продолжая есть.
- Смотри, хороший человек, упустишь, - посоветовал муж.
- Да вот, всё никак не решусь, - откликнулась я. У нас был такой стёбный стиль обсуждения наболевшего. Ужин продолжался как ни в чём не бывало.
Через две недели муж должен был ехать на гастроли. Я предложила ему, возвратившись, переселиться в снятую квартиру, пока мы с Витей разберёмся с разменами. Муж кивнул. Шли школьные каникулы. Дети были хорошо знакомы с Витей, но, когда я объявила о переменах, перестали его воспринимать. Саша уходил на репетиции утром, и приходил Витя, пытаясь задружиться с ними. У него был сын такого же возраста в Питере, но с моими ничего не получалось. Они даже не называли его по имени, никак не обращаясь во время диалога, а за глаза презрительно именовали его "этот".
Мы с Витей проживали кайф жениховства, не стеснённого юной сексуальной зажатостью, накупали всякую дрянь в подарки друг другу и строили самые невероятные планы. Саша мягко отстранился и как бы сделал свой выбор. До его отъезда на гастроли осталась неделя.
Однажды мы пришли из ЦДЛ в квартиру Витиного приятеля. Витя выпил в писательской компании и был разнуздан больше обычного, а он в принципе был эпатажником.
- Послушай, - злобно сказал он. - Что происходит в вашем Центральном Доме литераторов? Почему, пока мы шли через фойе, десять мужиков обняло и поцеловало тебя? Ты что, с ними со всеми спала?
- Нет, - честно ответила я. - Просто там такой стилёк, и их невозможно переделать.
- Я не выношу, когда кто-то касается моей женщины. А ты специально их провоцируешь! Всё, теперь ты выходишь за меня замуж, и с этим будет покончено! - он почему-то перешёл на ор.
- Совсем одурел? - спросила я. У меня не было практики подобных разборок. Я стояла около дверного косяка, и тут он решил дать мне затрещину. Я отпрянула назад, затрещина смазалась, но я ужасно врезалась головой и спиной в косяк. Вслед за ударом внутри меня раздался совершенно однозначный щелчок, включилось какое-то устройство, работающее в области инстинкта самосохранения. Это история закончена, означал щелчок. Витя, конечно, ничего не понял. Он до сих пор считает, что я крутила с ним любовь, чтобы раззадорить собственного мужа. Это было не так. Я действительно собиралась менять жизнь, но на человека, способного на насилие, мои эрогенные зоны отмирали разом. Я всегда считала, что если человек бьёт тебя один раз по лицу - ты пацифистка. Если он бьёт тебя по лицу второй раз - ты извращенка.
Неделя подходила к концу, и всю её я истратила на отползание от ситуации. Я ни слова не сказала мужу, не изменила ни одной интонации. Ничего не сформулировала Вите, а только виртуозно уходила от постели. День отъезда мужа протекал, как в здоровом латиноамериканском сериале. Он наконец осознал серьёзность моих намерений, собирался на самолёт, как на смертную казнь, и внешне страдал, как сорок тысяч братьев. Витя звонил каждые пять минут, разведывая обстановку и подозревая подвох. Я, как буриданова ослица, металась меж двух стогов. Муж хлопнул дверью со страдающим каменным лицом. Стоя у окна, я смотрела, как он садится в автобус, и слёзы текли по моему редко плачущему лицу.
Однако что-то заставило оттянуть звонок Вите с объявлением перехода на легальное положение. В течение часа я бродила по комнатам, машинально расставляла вещи, вытирала пыль и обдумывала, каким образом теперь интеллигентно избавиться от Вити. В этот момент дверь открылась, ворвался муж, упал на колени, произнёс какой-то сакральный текст, сделал соответствующее лицо, и… всё-таки образование у него было оперное.
- А как же Витя? - спросила я в ужасе.
- Не знаю. Витя мне симпатичен. Но, кажется, у тебя уже прошла эйфория от романа, - сказал муж.
- Я не знаю, как ему сказать… Он же псих.
- Скажи ему постепенно, - посоветовал муж.
- Это я, - сказала я Вите по телефону.
- Уехал? - спросил Витя.
- Уехал, - ответила я, сидя напротив мужа.
- Я еду, - сказал Витя.
- Давай притормозим, - попросила я. - Для детей слишком много впечатлений сегодня. Положу их спать, и встретимся в одиннадцать на Беляево.
- А с кем они останутся? - подозрительно спросил Витя.
- С мамой, - соврала я.
В одиннадцать мы встретились.
- Видишь ли… - начала я. Он посмотрел на меня и всё понял.
- У меня было ощущение, что я статист в чужом спектакле! - орал Витя. У меня до сих пор чувство вины, но я совершенно точно знаю, что вступать в матримониальные отношения с мужчиной, который способен поднять руку, бессмысленно. Я никогда не обсуждала это с ним. Десятки моих знакомых женщин играли с мужьями подобные этюды, с извинениями, что "больше никогда", валянием в ногах, клятвами и дорогими подарками после набитой морды. Для меня этот вариант был исключён начисто. Как говорила одна моя соседка: "Я себя не на помойке нашла".