* * *
Лучи восходящего солнца осветили узкую, сырую от росы траншею, в которой стояли измученные ожиданием люди, готовые к бою. Слева от нас простиралось болото, над которым повис густой туман. Вершины ольхи причудливо торчали из молочной пелены.
Туман усиливался с каждой минутой. Вскоре он захватил траншею и всю нейтральную полосу. В пяти шагах ничего не было видно. Впервые очутившись в такой обстановке, многие из нас растерялись; мы стояли в траншее с оружием в руках, не зная, что делать.
Из тумана неожиданно выплыл комбат Чистяков:
- Товарищи бойцы, усилить наблюдение! Где старший лейтенант?
Командир взвода Петров доложил:
- Старший лейтенант Круглов проверяет секреты.
Чистяков пристально посмотрел в глаза Петрову, как будто упрекал: "Почему там Круглов, а не ты?"
Потом майор подошел к станковому пулемету и нажал гашетку, как говорят, на всю катушку. На звук пулемета разом откликнулись все огневые точки противника.
- Ага, сидят на месте, поганцы, боятся нашей атаки! - майор энергично передернул плечами.
Мы будто ожили, стало спокойнее на душе. Со стороны оврага, у которого мы вчера вели бой с немцами, прозвучали одиночные выстрелы. Мы насторожились. Вслед за одиночными выстрелами застрочили автоматные очереди, и в этот момент донесся до нас странный протяжный звук, похожий на человеческий голос, прозвучавший последний раз в жизни. Он утонул в дробном стуке автоматов.
Что происходило на дне оврага? Может быть, гибнут товарищи? Мы не знали. Командир взвода Петров запретил нам спуститься туда, чтобы разведать происходящее.
В девятом часу утра туман наконец оторвался от земли и рассеялся. Пулеметная стрельба прекратилась. Вместе с комбатом и Петровым я пошел на командный пункт роты. Там мы увидели за завтраком Круглова, Строеву, Ульянова и Бодрова. В углу землянки на патронном ящике сидел долговязый немецкий офицер и медленно, с достоинством ел гречневую кашу. Немец держал котелок меж колен, то и дело посматривая на часы.
- В овраге прихватили? - спросил Круглова Чистяков. - Верно, разведку вел?
- Да, разведку, - ответил старший лейтенант. - Не ожидали встретить нас.
В землянку вошел политрук Васильев, только что вернувшийся из Ленинграда. Мы окружили его и наперебой стали расспрашивать.
- Все ваши письма я опустил в почтовый ящик, - сказал он. - Извините меня, побывать у ваших родных я не мог, был занят служебными делами. Ленинградцы, - продолжал он, - готовятся к решающему сражению. Трудно живут. На окраинах роют противотанковые рвы, строят доты и дзоты, на дорогах и полях ставят железобетонные надолбы, минируют все подступы к городу.
В блиндаже стояла полная тишина, даже пленный немец с напряжением вслушивался в слова Васильева.
Политрук открыл пачку папирос "Беломорканал", мы закурили. Пленный с жадностью потянул носом запах табака.
- Да, в городе тревожно, - продолжал Васильев. - Связь между Ленинградом и Москвой прервана… Вот какие дела…
Это сообщение политрука отозвалось в наших сердцах глубокой болью.
Политрук поискал меня глазами и подал мне что-то тяжелое, завернутое в плащ-палатку.
- Вот, Иосиф, подарок от наших. На нашем заводе изготовлено.
Я развернул подарок от родного завода и не поверил своим глазам. Ведь до войны наш завод выпускал самую что ни на есть мирную продукцию, а теперь передо мной лежали два новеньких вороненых автомата.
- Это тебе и мне. Просили испробовать в бою и сообщить результаты.
Автоматы вызвали горячий общий интерес. Они перебывали в руках у всех.
Во время нашей беседы с Васильевым немец все время вертелся на пустом ящике как сорока на колу, тревожно посматривал на свои часы. Круглов неожиданно подошел к нему и спросил через переводчика:
- Так вы утверждаете, что атака начнется в десять ноль-ноль?
Немецкий офицер, глядя на советского командира неподвижными пустыми глазами, сухо произнес:
- Таков был приказ.
Майор Чистяков посмотрел на свои часы:
- Ну что ж, товарищи, поверим ему, что атака начнется в десять ноль-ноль. А насчет Ленинграда… - И майор показал пленному крепко сжатый кулак.
Мы вышли в траншею. Вскоре все вокруг загудело от вражеских самолетов. Эскадрильи одна за другой шли на бомбардировку Ропши. Наша зенитная артиллерия стреляла непрерывно.
Пленного увели в штаб полка, мы разошлись по огневым точкам и приготовились к отражению атаки.
Ровно в 10.00 враг начал артиллерийскую подготовку. Она велась с какой-то особенной силой. Воспользовавшись сильным огнем своей артиллерии, вражеская пехота подползла к нашим траншеям на расстояние трехсот метров. Разрывные пули немецких автоматчиков врезались в бруствер наших траншей, рвались, осыпали нас мелкими осколками.
Здесь впервые я наблюдал сильное устрашающее действие, которое оказывали разрывные пули на многих бойцов.
Я видел, как Орлов долго обшаривал свои карманы, сумку - что-то искал. Потом он подбежал к красноармейцу Изотову и попросил его дать ручную гранату. Изотов посмотрел на него и покачал головой. Орлов настойчиво просил:
- Дай мне только одну гранату, больше не надо.
- Нет, оружие - это не закрутка табаку. Ищи в нишах.
Орлов подошел к командиру взвода Викторову и попросил гранату.
Викторов удивленно посмотрел на растерянное лицо красноармейца:
- Ты что, рехнулся? Да у тебя их пять штук болтается на ремне.
Орлов опустил руку на гранаты и облегченно вздохнул.
Да, растерялся товарищ. Но тут же он быстро отстегнул "лимонку" и, прижавшись к стенке траншеи, приготовился к бою.
К исходу третьего дня непрерывного боя противнику удалось оттеснить наши войска к городу Ропше. Завязались уличные бои.
С наступлением ночи наш 105-й стрелковый полк, как сильно пострадавший, был выведен с передовых позиций на отдых и пополнение.
Мы шли через Ропшу. Город был неузнаваем: улицы завалены кирпичом, обгорелые трубы возвышались над пепелищами сожженных домов, вокруг бродили исхудавшие собаки. Поломанные осколками бомб и снарядов сучья тополей и лип качались на ветру, словно подбитие крылья птиц. Город опустел, мирные жители ушли в Ленинград.
На северной окраине города Ропши, возле пруда, я увидел сидящего с удочкой сутулого седого человека в старенькой стеганке. Мы на минуту задержались возле рыбака. В оцинкованном ведре, наполненном до половины водой, плавали три довольно крупных зеркальных карпа. Старик с умными глазами, в которых застыли боль и скорбь, смотрел на наше грязное обмундирование, разбитую обувь, покусывая губы.
Один из солдат, запустив руку в воду, поймал в ведре рыбу. Карп дышал, широко расставляя жабры, хлестал бойца хвостом по руке.
- Возьмите себе, товарищи, эту рыбу, хорошая уха получится. В Ленинграде такой теперь нет, а я до вашего возвращения еще себе изловлю, их тут много водится.
Красноармеец пустил карпа в воду, а сам, наклонив голову, пошел к дороге. Слова рыбака: "Возьмите себе, товарищи, эту рыбу, хорошая уха получится. В Ленинграде такой теперь нет", били прямо в сердце бойца. Мы все еще отступали.
Когда начало светать, мы прошли в сторону от дороги, переправились через речку Шингарку и остановились на отдых в лесу вблизи селения Порожки.
Трудно было поверить тишине, которая окружила нас. Лес еще сохранял ночную прохладу в этот утренний час, опьянял запахом хвои и смолы. Бойцы бросались на траву и сразу же засыпали.
Где-то недалеко на опушке леса играла гармошка и громко пели песню женские голоса. Разобрать слова было трудно, но по мотиву мы узнали ее: "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой".
Ульянов и я расположились вблизи командного пункта роты, возле молодых дубков, но уснуть не успели. К нам подошел сержант Акимов. Ульянов спросил его:
- Ты где пропадал?
Акимов лег с нами на траву, заложил руки за голову и долго лежал молча.
- Сеня, ты чего такой хмурый? - допытывался Ульянов.
- Будешь хмурый…
Акимов вдруг засмеялся:
- Слышите песню? Вот я там побывал. Думал, малинник, а оказалась крапива. Эх и попало же мне от наших ленинградок! Они копают там новые рубежи. Когда я подошел к ним, девушки собрались на опушке завтракать. Пригласили меня, конечно, поесть. Ну, я согласился, достал хлеб, банку консервов, стал их угощать. Вот тут-то и началось!.. Ох и крепко же они на нас злятся, что мы плохо воюем. Мол, мы, женщины, не боимся вражеских самолетов, они нас бомбят и обстреливают из пулеметов, а мы, значит, не прекращаем работы. Роем траншеи, строим доты и дзоты для вас, а вы бежите очертя голову, да куда бежите? В Ленинград! И давай, и давай меня со всех сторон чесать и колошматить…
- Ну а ты что? - хмуро спросил Ульянов.
- Как "что"? Рта открыть не давали, а ты спрашиваешь, что я им ответил.
Решающее сражение
С восходом солнца легкий ветерок зашумел в соснах и елях, затрепетали листья на кружевных осинах. Лесные обитатели просыпались: через лужайку с шумом пролетели красавицы сойки, застрекотал в лозовых зарослях дрозд.
Ульянов и я брились возле лесного ручейка. Клочья пены падали с бритвы, ручей подхватывал мыльную пену и уносил.
Мы брились тщательно, первый раз после тяжелого боя за Ропшу.
У подножия бородатых елей сидели и лежали на траве вновь прибывшие на фронт красноармейцы. Они тихо разговаривали между собой, угощали друг друга изделиями домашней кухни, прислушиваясь к каждому звуку в лесу.
Дядя Вася только что закончил чистить пулемет и подошел к новобранцам.
- Наш комроты любит, чтобы оружие всегда было в исправности, послышался его ровный, спокойный басок. - Он лично все осмотрит, проверит, расставит наши силы так, что, куда ни сунет фашист морду, будет битым. Да еще и резерв при себе имеет, ну как вам сказать, не такой, как у больших командиров - дивизию или две, а всего-навсего три ручных и один станковый пулемет. В тяжелую минуту боя - это большая подмога. - Василий Ершов оглядел своих слушателей ласковым взглядом, вытер лицо, замасленные руки, закурил. Бывает в бою всяко, - продолжал дядя Вася. - Иной раз так нажмут немцы, что не хватает сил сдерживать. Вот тут и подоспеет командир со своим резервом и получается ладно. Ох, как не охоч отступать наш комроты. Страсть как злится!
- Вы говорите, что фашистов крепко бьете. Тогда почему же наши отступают? - спросил один из новичков.
- Отступление отступлению рознь, дорогой мой, - внушительным тоном ответил дядя Вася. - Бежать от страха - это одно, отходить с боем - совсем другое. Бить-то мы их бьем крепко, это правда, ребята, а отступаем перед техникой. Уж больно много у них танков, самоходок, транспортеров и авиации. Да что вам доказывать, сами пришли на фронт, все увидите своими глазами. Вы лучше скажите нам, как жизнь в Ленинграде?
- Плохая жизнь, - тихо заговорил пожилой красноармеец в новеньком обмундировании. - Поначалу заводы эвакуировали, детей, женщин… А теперь все дороги перерезали немцы…
- Неужели перерезали? - посуровел Ершов.
- Да, перерезали. Это точно.
- А вы сами откуда родом будете? Ленинградец?
- Родился и вырос в нем, вот второй раз защищаю.
Все разом умолкли и посмотрели в сторону Ленинграда. Сколько в этих взглядах было боли и тревоги и вместе с тем твердой решимости отстоять свой город!
После завтрака мы с Ульяновым вернулись на командный пункт роты. У подножия низкорослого кряжистого дуба сидел в накинутой на плечи шинели Круглов. Обхватив руками колени, он задумчиво грыз сухой стебелек травы и смотрел в сторону Ленинграда, который уже был виден невооруженным глазом.
Возле Круглова на росистой траве лежал политрук Васильев, закинув руки за голову. Он не отводил глаз от узенькой щели на стволе дерева, у которой хлопотали пчелы.
- Виктор, посмотри на пчел. Ты мед любишь?
- Нет, спасибо, без меда приторно: с души воротит, когда видишь, как близко подошли немцы к Ленинграду.
Офицеры помолчали.
Простая, иногда грубоватая, но крепкая фронтовая дружба связывала этих двух людей. Я вспомнил о гибели моего фронтового друга Володи Сидорова. Живо представились его улыбчивые глаза, быстрая речь, уверенная поступь. Где теперь его семья, вернулась ли жена в Ленинград? Как тяжело переживал бы он эти дни, когда решалась судьба великого города.
Круглов резким движением сбросил с плеча шинель, достал из кармана портсигар, решительно выплюнул изо рта травинку, взял папиросу в рот, а другую бросил Васильеву:
- Хватить грустить. Этим делу не поможешь. Покури да сходи-ка к вновь прибывшим, потолкуй с ними, - он кивком головы указал в сторону леса, волнуются ребята…
Васильев выпрямил над головой обе руки и взмахнул ими так, что разом встал на ноги.
- Спортсмен, - шепнул мне Ульянов, - только они так умеют вставать.
Политрук ушел к новобранцам. Со стороны Красногвардейска доносился неумолкающий шум боя.
…На рассвете мы заняли новые рубежи. Впереди, от берега Финского залива в сторону Нового Петергофа, простиралась обширная равнина, поросшая мелким кустарником, среди которого выделялись небольшие участки хлебных полей. Позади, совсем близко за ними, - Ленинград.
В расположении противника стояла тишина.
Со стороны Финского залива дул влажный ветер, слышался всплеск волн.
Ульянов и я стояли на часах у землянки комбата Чистякова. В укрытии было многолюдно. То и дело входили и выходили командиры и политруки рот. Весь день прошел в хлопотах: наша часть готовилась к атаке.
Пулеметчик, минометчики и мы, стрелки, стояли в открытой траншее. Огоньки папирос вспыхивали то в одном, то в другом месте, иногда слышался сдержанный говор. Но хотя у всех мысли были заняты боем, люди грворили совершенно не о том, о чем думали, Мне многие задавали вопрос, когда и как я получил новые сапоги. И я подробно отвечал всем любопытным, а сам не переставал думать о жене, о детях.
В семь часов утра пятнадцатого сентября слово было предоставлено нашей артиллерии. Под ногами зашаталась земля. Казалось, она поднялась и повисла в воздухе, качаясь из стороны в сторону, словно гамак.
Майор Чистяков стоял рядом с Кругловым и Васильевым. Я видел, что глаза комбата ни на секунду не отрывались от циферблата часов, которые он держал в левой руке. Он следил за минутной стрелкой, которая медленно передвигалась по циферблату от цифры шесть к цифре семь. В правой руке Чистяков держал заряженную ракетницу, и, как только минутная стрелка указала тридцать пять минут седьмого, в небо взлетели зеленые ракеты.
Это была первая наша атака, к которой мы тщательно подготовились. Командир роты Круппов распределил нас, снайперов, поровну в каждый взвод. Я в паре с Ульяновым шел в атаку во взводе Владимирова.
По мере приближения к траншее немцев наша артиллерия переносила огонь все глубже и глубже в расположение противника.
Старший лейтенант Круглов вел роту в атаку решительно, быстро, делая короткие перебежки.
Имея незначительные потери, мы подошли вплотную к насыпи железной дороги, за которой укрывались немцы.
По приказу командира взвода Ульянов и я сменили свою позицию и залегли в непосредственной близости от командира роты. Вскоре к Круглову подбежал командир первой роты лейтенант Воробьев и крикнул:
- Товарищ Круглов, враг разбит! Ты что лежишь? Жать надо! Ты понимаешь, один шаг, одна минута решают исход боя!
Круглов с удивлением посмотрел в глаза лейтенанту и спросил:
- Лезть на насыпь, без прикрытия артиллерии?
Воробьев что-то хотел возразить, но не успел: рядом с нами разорвалась вражеская мина, нас осыпало землей, пахнуло отвратительным запахом взрывчатки. Воробьев лежал рядом с Кругловым, плотно прижавшись к земле. Круглов как будто и не заметил разрыва мины.
Он заменил диск пулемета и открыл огонь, потом прекратил стрельбу и посмотрел на Воробьева. Взгляды их встретились. Круглов покачал головой:
- Что, страшновато? А меня хотел заставить бегать по полю ловить немцев. Мудришь, брат…
Лейтенант крепко выругался и пополз в сторону расположения своей роты, а Круглов, глядя на нас, кивком головы указал на Воробьева:
- Хороший командир, да уж очень горячий, особенно во время атаки.
Снайперы Синицын и Борисов - неразлучные друзья, земляки из-под Смоленска. Они были не только одинакового роста, но и в манерах напоминали один другого. При разговоре каждый из них пощипывал пальцами кончик носа. Оба смелые, бывалые воины. Друзья следили за железобетонной трубой, по которой гитлеровцы с ручными пулеметами дважды пытались прорваться на нашу сторону. Снайперы их перестреляли. Затем Борисов остался на месте, а Синицын быстро пополз к убитым и завладел их пулеметами. Борисов сразу же подбежал к своему напарнику, и они скрылись в трубе, а спустя минуту мы услышали, как на той стороне заработали ручные пулеметы. К огню пулеметов присоединились винтовочные выстрелы и разрывы ручных гранат. Это стрелки взвода Викторова прошли по трубе и завязали с фашистами бой. В эту маленькую брешь, прорванную в позиции противника двумя русскими снайперами, устремились и другие подразделения нашей части. Гитлеровцы бросились бежать в сторону болота, многие из них были перебиты, а остальные взяты в плен.
Мы ворвались в Петергоф. На окраине южной части города противник оказал яростное сопротивление, ведя огонь из окон и чердаков. Наш батальон окружил врагов и большую часть перебил, но оставшиеся в живых продолжали драться до последнего патрона. Скоро и эти с поднятыми руками стали выходить из укрытий и в один голос кричать: "Мы плен, Гитлер капут!"
- Гады, патроны кончились, так про "капут" вспомнили, - сказала Строева, вытаскивая из подвала дома вражеского пулеметчика.
Мы устремились к Старому Петергофу. Но вскоре вынуждены были залечь. К немцам подошла подмога.
Весь день наш батальон вел бой, сдерживая контратакующего противника. Лишь с наступлением полной темноты бой утих.
Командный пункт роты расположился на окраине города в полуразрушенном кирпичном здании школы. Ульянов и я устроились на краю нар, а за столом склонились над раскрытой картой старший лейтенант Круглов и только что прибывший к нам командир батальона морской пехоты капитан Ушаков. Они тщательно изучали подступы к Старому Петергофу. Наша рота и батальон Ушакова по приказу командования должны были провести ночную разведку боем и выяснить силы противника на этом участке фронта.