Каждое утро, начиная с первого дня пребывания на реке Эпулу и до настоящего момента, я не переставала удивляться тому, что нахожусь здесь. Я думала об этом иногда даже ночью. О пигмеях я читала еще в школе. На родине, в Американском музее естественной истории, я видела манекены, изображавшие небольшую семью пигмеев. Но я ни за что не поверила бы в тот день, когда впервые встретилась с Патриком Патнемом на острове Мартас-Вайньярд, что очень скоро буду наблюдать жизнь живых пигмеев так близко. Познакомившись с Патом, я узнала, что он - антрополог и находится в отпуске после многих лет пребывания в Конго. Там он изучал местных жителей, особенно пигмеев, и работал в качестве санитарного агента. Работа последнего напоминает деятельность инспектора департамента здравоохранения, с той разницей, что санитарный агент не является врачом. Пат окончил восьмимесячные курсы для чиновников Конго и мог ставить диагноз наиболее простых заболеваний, случающихся в джунглях, а также оказывать первую помощь. В силу необходимости он приобрел также большие практические навыки в области хирургии. Появление удивительных лекарств, таких, как сульфаниламидные препараты и пенициллин, было для Пата и всех обитателей леса Итури сущим счастьем. Обо всем этом он мне поведал во время прогулок на лодке вдоль массачусетского побережья. Легко было полюбить Пата. Он был весьма романтичен с его фантастическими рассказами о необыкновенных местах.
Я была художницей, меня особенно прельстила возможность иметь в качестве натурщиков настоящих пигмеев. Летом теплые ветры с моря целуют остров Мартас-Вайньярд, он купается в солнечных лучах, отчего все становится ярким, веселым, искрящимся. Ночью над островом Нантакет восходит луна, и Вайньярд превращается в место, где молодость, приятная беседа и музыка делают свое старое доброе дело. Так было и с нами - мы полюбили друг друга. Многие мои друзья удивились, услышав, что я собираюсь выйти замуж. Но когда они узнали о моем намерении жить в глубинном районе Конго, одни сочли, что я упустила последнюю ничтожную возможность остаться нормальным человеком. Другие, наоборот, завидовали мне и, казалось, готовы были тотчас же занять мое место.
Спустя несколько недель мы были уже в пути - плыли на фрахтовом судне к Африке. Оно следовало по курсу: Азорские острова - Мадейра - острова Кейп-Вард. Это была старая дорога исследователей и пиратов.
Просто любить - уже хорошо. Любить и быть любимой в океане, летом, когда дни превращаются в недели, не теряя своей прелести, - величайшее счастье. Высадиться после такой поездки на таинственный, наполненный благоуханием берег Западной Африки, зная, что путь ваш лежит к восточным районам Конго, граничащим с Эфиопией, - просто экстаз. Мы проехали более трех тысяч километров в тяжело нагруженном шевроле по дорогам, в редких случаях мощеным, обычно же плохим и даже опасным. Путешествие это длилось целый год. Когда мы добрались до Эпулу, где собирались обосноваться, наш "шеви" почти вышел из строя.
В Стэнливиле мы переложили половину багажа в старый автомобиль Пата, который ржавел в гараже из рифленого железа на окраине этого города. За время нашего путешествия по Африке, которое длилось в течение целого года, к нашему первоначальному багажу прибавилось очень много новых вещей. Пат купил также инструменты, различные материалы, одежду и другие необходимые для жизни в лагере вещи. Все это мы втиснули в переполненные автомобили. Последнюю ночь мы провели в деревне Вамба. Во время путешествия я заболела малярией, но здесь болезнь вдруг оставила меня, словно по волшебству. Пат настаивал на том, что следует подождать, пока мне не станет лучше: ему хотелось, чтобы я чувствовала себя хорошо, когда он будет впервые показывать мне наш новый дом.
Утренний ветер еще не разогнал тумана, когда мы выехали из деревни Вамба. Дорога петляла по лесу Итури, выбирая наиболее удобный путь между гладкими стволами огромных деревьев. Лозы лиан свешивались с нижних ветвей, заросли кустарника местами вплотную подступали к краю дороги. Большей частью кроны деревьев не образовывали сплошного шатра, и свет солнца, проникавший внутрь, придавал лесу какое-то сходство с буковым лесом Барнхэма между Биконсфилдом и Сток-Поджес в Англии. Часто между стволами мелькали просветы, однако трудно было найти точку, откуда просматривалась бы значительная часть местности. Плохо чувствуют себя здесь те, кто родился и вырос среди гор или холмов. Вы можете прожить всю жизнь в лесу Итури и никогда не увидеть больших свободных пространств, разве только в тех местах, где река протекает сквозь тропический лес или где человек вырубил и выжег значительные участки леса. Изредка нам попадались грязные, скученные деревни, в которых было двадцать-тридцать крытых листьями хижин, встречались шедшие по дороге группами местные жители с узлами на головах. При ходьбе они поднимали голыми ногами пыль, высушенную утренним ветром. Однажды мы увидели бабуинов, длинными прыжками пересекающих дорогу далеко впереди. Между деревьями летали самые разнообразные птицы. Примерно в тридцати километрах от деревни Вамба дорога была разрыта, и виднелись огромные кучи слоновьего помета: здесь останавливалось, чтобы поваляться в пыли, стадо слонов. У автомобиля Пата, видимо, подтекал радиатор. Мы часто останавливались, Пат добавлял в радиатор свежую воду. Если поблизости были ручей или заводь, Пат доставал воду оттуда. В других случаях он пользовался запасным баком, который наполнял на ближайшей остановке.
Часов в шесть вечера мы были уже близко от Эпулу, и всякий раз, когда Пат останавливал машину, из леса с криками "Патнеми вернулся! Патнеми вернулся!" гурьбой высыпали местные жители.
Всеобщее возбуждение подействовало на меня. Мне захотелось бросить, руль и торжественно усесться на заднем сиденье, словно я была героем, возвращающимся после долгой отлучки на родину. Эти глупые мысли рас-' смешили меня. Я была по-настоящему счастлива, когда вела наш потрепанный "шеви" по пыльному шоссе через лес, вслед за старенькой машиной Пата, из радиатора которой валил пар. По тому, как Пат вел машину, я догадывалась, что он тоже находится в приподнятом состоянии. Он отсутствовал много месяцев, и возвращение глубоко взволновало его.
Взошла луна, яркая и большая. Некоторое время дорога петляла в темноте, за одним из поворотов от лунного света она стала похожа на отливающую бронзой ленту. Около девяти часов вечера Пат свернул с дороги на тропинку, которая вилась между стволами огромных деревьев. Повернув вслед за машиной Пата, я увидела щит, прибитый к столбу, который стоял на повороте. Надпись на щите гласила: "Лагерь Патнем. Пища и кров". Здесь это выглядело так же, как иглу эскимоса в Таймс-сквере. Проехав еще километра полтора, Пат резко затормозил. Я едва успела затормозить, чуть не врезавшись в машину Пата. Выйдя из автомобиля, я прошла вперед. Моему взору открылась великолепнейшая из картин, когда-либо виденных мною в Северной Америке или Африке. Рамой служила арка из красных цветов, более крупных, чем бермудская роза. Подойдя к цветочной арке, я обратила внимание, что местные жители соорудили ее, привязав цветы к стеблям пальм. Я подумала о том, как живущие здесь люди любят Пата и как велико было их желание угодить его молодой жене. Далее шла поляна, с одной стороны которой находился невысокий крутой обрыв к реке Эпулу, а с трех других - джунгли. Лагерь был залит ярким рассеянным светом, струившимся сквозь кроны деревьев, и освещавшим строения лагеря. Одно из них - длинное крытое листьями - было, как я догадывалась, госпиталем, другое - большое, беспорядочной архитектуры - служило гостиницей; за ними, ближе к реке, стоял маленький дом с глинобитными стенами и крышей из блестящих зеленых листьев. Позади госпиталя находился загон, окруженный частоколом, сооруженным из стволов молодых пальм. Загон был разделен на секции, в которых содержались животные, пойманные в джунглях. Длинное и сравнительно узкое здание госпиталя было не больше больничной палаты в каком-либо медицинском учреждении крупного города. Небольшое крыльцо вело к входной двери. Это глинобитное и крытое листьями здание было построено очень умело.
Что касается архитектуры гостиницы, то она не отличалась совершенством. Это было одноэтажное, возведенное без всякого плана строение, с двумя боковыми пристройками. Сторона дома, обращенная к реке, имела широкую веранду. В большей половине здания находились столовая и гостиная, меньшая была отведена под спальни. Здание ничем не напоминало отель. Оно скорее походило на одно из тех больших, просторных и прохладных строений, которые встречаются на сахарных плантациях или банановых фермах в тропических странах и в которых живут надсмотрщики. Третье из основных зданий - небольшой дом, построенный аналогичным образом, был окружен низкорослым цветущим кустарником; около дома находился огород. На фоне гигантских деревьев этот дом со своими коричневыми стенами и крышей из блестящих листьев напоминал маленький драгоценный камень в оправе. На меня, художницу, это подействовало благотворно. Обстановка снаружи была идиллической. Однако мне не терпелось войти в мой новый дом.
Много пигмеев собралось в лагере, они кричали и танцевали. Затем окружили нас и почти втолкнули в жилую комнату домика, где в необычном очаге ярко полыхал огонь. Очаг представлял собой огромную каменную плиту с углублением посередине, в нем находились три больших бревна акажу, расположенные подобно спицам колеса. В месте, где они соприкасались, весело плясало пламя. Поддерживая огонь, мужчины время от времени сдвигали эти бревна к центру. Этот способ имел то преимущество, что избавлял от трудоемкого процесса пилки и колки дров. Дымохода не было. Дым поднимался от горящих бревен акажу и проходил через отверстие в центре крыши и в щели между листьями, покрывавшими ее. В стене комнаты, обращенной к реке Эпулу, имелось огромное незастекленное окно. Через это казавшееся огромной фреской окно я видела, как бурная река стремительно прокладывала себе дорогу сквозь скалы и камни. За стремниной, на противоположном берегу, тянулись таинственные джунгли. Я обернулась, желая осмотреть комнату, но поняла, что сделать это уже невозможно: пятьдесят или более африканцев, которые считали себя комитетом, организованным для встречи гостей, разместились на стульях и прямо на полу. Все они говорили одновременно, стремясь сообщить Пату о том, что произошло, пока он отсутствовал. В комнате было сущее "вавилонское столпотворение" - крики на кингвана перемежались с возгласами на кибира. Это напомнило мне первый день занятий в школе после летних каникул, когда учитель обычно просил нас рассказать о том, как мы отдыхали.
- Все это необычайно забавно, - сказала я Пату. - Мне совсем не жарко, несмотря на то что сейчас август и мы почти на экваторе. А здесь даже горит огонь.
Пат рассмеялся:
- Это как раз один из сюрпризов. Будут и другие.
Он никогда не говорил ничего более верного.
Наконец мы выпроводили африканцев. Глаза мои слипались. Однако, свалившись в постель, я долго не могла заснуть: слишком сильно было возбуждение. Через открытые окна доносился рокот реки на порогах. Ночные птицы издавали скрипящие звуки на ветвях над головой; джунгли шумели, как обычно.
На следующее утро мы с Патом завтракали, сидя у окна, и глядели на Эпулу. Панорама была еще более очаровательной, чем ночью. Теперь я видела, что лес за рекой вовсе не был таким непроходимым, как мне показалось вначале. Он не состоял из сплошных зарослей. Ветви гигантских деревьев соединялись высоко над землей, образуя обширный зеленый шатер. С них в беспорядке свешивались лианы. Кое-где сводчатый зонт зелени прерывался, и сквозь просветы падали вниз косые лучи солнца. Зрелище это напоминало величественный, богато расписанный и внушающий чувство благоговения интерьер старинного кафедрального собора. А высоко над лесом раскинулось небо, которое в ясные дни было таким голубым, что захватывало дух.
Мои мечтания прервал Пат.
- Я думаю, сначала мы должны сходить в деревню, - сказал он. - Уже совсем светло.
Вскоре мы туда отправились. Некоторое время тропинка шла по берегу реки, затем, круто свернув, углубилась в лес, где, хорошо заметная, вилась между стволами больших деревьев. Из леса доносился стук молотков.
- Это пигмеи делают тапу - своеобразную материю из коры, - объяснил Пат. - Они сдирают кору с дерева марумба, вымачивают ее, кладут на колоду и бьют по ней маленьким молотком из слоновой кости, удаляя из коры жидкость и размягчая волокна. Обработанная таким способом кора служит материей. Это, вероятно, один из древнейших процессов ее производства, известных человеку.
Через некоторое время тропинка кончилась. Она вывела нас на небольшую прогалину, ярко освещенную солнцем. Его неожиданный блеск ослепил меня. Я не представляла раньше, что кроны деревьев могут так сильно задерживать солнечные лучи. Это было как бы переходом из темноты в необычайно ярко освещенную комнату.
Когда мои глаза привыкли к свету, я увидела семнадцать маленьких хижин, расположенных подковообразно. Внутри этого полукруга зеленела трава. Хижины были построены из стволов молодых деревьев, соответствующим образом выгнутых и покрытых сверху блестящими зелеными листьями. Каждая имела лишь одно крошечное входное отверстие. Высота хижин не превышала 170 сантиметров. Перед ними расположились пигмеи; одни что-то готовили на костре, другие колотили кору на гладких колодах, третьи непринужденно сидели вокруг. Увидев нас, все они заговорили о чем-то быстро и непонятно; со всех сторон бегом к нам устремились мужчины. Каждая хижина напоминала при этом автомобиль в цирке Барнэм и Бейли, из которого один за другим появляется множество клоунов, заставляя публику удивляться и ломать голову над тем, каким образом все они там поместились. А из хижин, словно муравьи из муравейника, появлялись все новые пигмеи, Я заметила, что женщины держались вблизи своих домов и очагов. Дети стояли возле них. Вид пигмеев поразил бы торговца одеждой в самое сердце. Все они, если не считать передника размером не более женского носового платка или набедренной повязки из самодельной материи, были нагие. Большинство малышей не имели и этого одеяния. У нескольких мужчин, очевидно местных щеголей, сзади под поясной шнурок были продеты зеленые листья, которые свешивались над ягодицами, напоминая хвост петуха. Молодые женщины и девушки напоминали мне "Девушек-таитянок" Гогена, от которых красавиц-пигмеек отличало лишь то, что последние были миниатюрными копиями натурщиц южных морей.
Пока Пат и пигмеи-мужчины разговаривали, я бродила по этой деревушке. У нескольких женщин хватило смелости при моем приближении остаться около хижин. Они не говорили по-английски, а я не знала их языка, и нам пришлось объясняться жестами. Во время этого визита мне стало ясно, как трудно будет подружиться с пигмеями, не изучив их языка.
Мы вернулись в лагерь Патнем и занялись хозяйственными делами. Не прошло и недели, как мне представился случай вновь посетить деревню пигмеев. Мне хотелось сделать зарисовки пигмеев в обычной для них обстановке. С того самого времени, когда на острове Мартас-Вайньярд Пат рассказал мне о них, меня преследовало страстное желание запечатлеть их на бумаге или холсте. До того как я встретила Пата, живопись заполняла всю мою жизнь. Знакомство с пигмеями открывало для меня новые возможности. Я знала, что лишь немногие белые женщины близко наблюдали их жизнь. Мне было хорошо известно также, что ни одна из них не рисовала пигмеев. На родине я ездила далеко в горы Смоки в Северной Каролине, чтобы найти простых, неиспорченных людей и сделать с них зарисовки, однако я неизменно обманывалась в своих надеждах. Именно здесь, в джунглях, думала я, мне удастся найти искренних и нетронутых цивилизацией натурщиков. Замысел электризует художника. Мне кажется, инженеры испытывают то же волнение, когда они видят глубокое ущелье, через которое должны перебросить мост.
Для художника иметь возможность рисовать мужчин, женщин и детей пигмеев с натуры равноценно находке золотоносной жилы.
Пат полагал, что мне необходимо большое количество подарков, которые должны были обеспечить радушный прием у пигмеев. Поэтому Агеронга и я проехали по главной дороге два километра в сторону Ирума. Здесь на расчищенном участке леса, возле небольшой реки, один индиец держал маленькую лавку. Мы купили большую оплетенную бутыль пальмового масла, несколько коробок конголезских сигарет и немного рису. На следующее утро я отправилась в пигмейскую деревню. Меня сопровождала почти дюжина слуг, которые несли стул, складную кровать, пищу (ее хватило бы на несколько недель), краски и холст.
Когда мы приблизились к деревне, я услышала тот же стук молотков, на который обратила внимание во время первого посещения. Впоследствии я много раз бывала в деревне, и не было случая, чтобы этот стук прекратился. Он был как бы символом жизни маленького народа. В это утро большинство мужчин ушло на охоту с сетью, но несколько человек осталось дома выделывать материю и чинить сети. Женщины готовили в горшках маниоку или жарили на углях пизанги, тщательно завернутые в листья. Руководил всем маленький человечек с острой бородкой, большим животом и широкой улыбкой. Он сидел на стуле, сплетенном из прутьев лиан, у небольшого костра и курил. Один конец своей фантастической трубки из бананового черенка длиной около полутора метров он держал во рту, на другой была надета маленькая глиняная чашечка. Его звали Херафу. После приветствия человек снова сел. Казалось, он не желал открыто выражать дружеские чувства. В течение часа или более, пока слуги Пата возводили для меня хижину из ветвей и листьев, я, соблюдая приличия, вела через переводчика беседу со старейшиной пигмеев. Нельзя сказать, что она была очень дружеской. Некоторое время спустя я поняла причину этого. Херафу остался дома, ибо мужчины полагали, что я пришла в деревню шпионить за ними и выяснить, не оставляют ли они себе часть мяса убитых на охоте животных, которое должны приносить в гостиницу.
- Херафу, - сказала я, беря быка за рога, - я пришла сюда на несколько дней погостить и порисовать. Если у вас будет мясо, я хотела бы купить немного для гостиницы. Если сети окажутся пустыми или добыча будет незначительной, я ничего не буду просить.