До ужаса примитивны были эти американцы, она смотрела на них с жалостью. И из приискателей тоже никто не подозревал, что хрупкая золотоволосая девушка, бредущая от поселка к поселку в сопровождении двух береговых индейцев, прикоснулась к тому, что было дороже всех платиновых самородков мира.
От форта Хэмлин они сделали четырехдневный бросок до Бивера, а еще через неделю добрались до Форт-Юкона.
Здесь Станислава свалилась.
Семьсот верст пути, который с трудом преодолевали самые сильные мужчины, подломили молодую женщину. Несколько ночей она в ознобе уплывала то в Варшаву, то в родной Кельце, брела по Владимирке в группе кандальников, спорила с сестрой, показывала буквы азбуки детишкам Наухана, а когда открывала глаза, видела закопченные бревенчатые стены зимовья и тлинкита Эльха, терпеливо сидящего в углу со своей трубочкой. Индеец, заметив, что она вышла из страны снов, подходил к нарам и поил ее горьким настоем стланика - единственным лекарством, которое у него было.
- Скоро пойдем, - говорила она.
И снова бред смешивал сон и действительность.
Весь август пролежала она в заброшенном зимовье на краю Форт-Юкона. А когда северо-западный ветер опалил листву на деревьях и птицы потянулись на юг, в сторону Калифорнии, она вновь почувствовала себя живой частью огромного мира. Она сидела у стены зимовья в бледных лучах низкого солнца, и сердце звало ее вперед, вслед за летящими на юг птицами. Может быть, удастся добраться до Британской Колумбии, до Принс-Руперт, где начинается хорошая дорога на Эдмонтон, на Ванкувер и на Виннипег. Или до какой-нибудь реки, по которой ходят пароходы. А дальше - Монреаль, Квебек, Атлантика и снова Европа… Но это еще там, за горами Макензи, за Большим Невольничьим озером, за туманной чертой горизонта. А сейчас нужно, чтобы тело обрело силу и прежнюю упругость.
Они вышли из поселка по первому снегу, миновали Сёркл и пошли вверх по течению Юкона к канадской границе.
И вот теперь она стоит одна у начала огромной страны. Кругом пляшет снег. Глухая тишина стеной поднимается к небу. И слезы раскаленными каплями вжигаются в щеки.
- О дева Мария! - шепчет она, хотя никогда не верила в Мадонну. - О дева Мария, дай силы, выведи на правильный путь…
Снова шаги, ставшие главной частью ее жизни. Сто. Триста. Семьсот. Тысяча.
Опять белая лента ручья. Тянутся в серую муть тонкие пальцы кустов. Вьются перед глазами белые мухи.
- Иди! - требует жесткий голос внутри. - Иди, потому что тот, кто идет, всегда приходит.
- Куда?
- Куда-нибудь. Ибо нет дорог в никуда.
- Куда-нибудь… Но ведь это бессмысленно.
- Нет, в этом есть смысл. Ты уже вынесла больше, чем способна вынести женщина. Ты прошла труднейшую часть пути. Осталось немного. Может быть, через полчаса, через десять минут ты встретишь людей. Держись.
- Не могу больше!
- На Владимирском тракте, когда ты шла через всю Россию, было труднее.
- Но там кругом были товарищи. А здесь…
Еще сто шагов.
Еще пятьдесят.
Пальцы немеют от холода. Она сует руки за пазуху, но и там не находит тепла. Она идет теперь просто для того, чтобы хоть немного разогреть движением стынущую кровь.
Кого она может здесь встретить?..
Густеет серая муть. Пляшущих мух уже не видно. Только щеками она ощущает их прикосновение.
…Ночь.
Фосфорические призраки деревьев.
Тишина.
Страх.
Нет, она не боялась диких зверей или необычайного. Она знала, что все самое страшное в жизни - от людей, и почти никогда - от природы.
Она боялась себя. Боялась, что сдаст воля и придет безразличие, которое страшнее смерти.
Шаг. Еще шаг. Еще. И еще…
"Шух-х-х-х-х…" - громко и неожиданно вздохнул лес.
Она вздрогнула и остановилась.
Ветка ближайшей лиственницы сбросила с себя белый груз и выпрямилась. И тотчас зашевелилась вся лиственница. Звенящие снежные струи потекли на землю. За первой лиственницей вздрогнула вторая, третья. Это было как в бреду - кругом шевелились и вздыхали деревья. Лились с них белые водопады. Снежный туман поднялся к вершинам и утопил весь мир. Он волновался вокруг, как море, обдавая игластыми брызгами деревенеющее лицо.
…А когда улеглись последние волны, высоко над головой зеленоватой точкой вспыхнул огонек.
Она удивилась и обрадовалась, что видит его. Значит, еще не все - жизнь осталась. Она даже вспомнила имя огонька - звезда. Бели бы эта звезда хоть немного согрела ее! Боже, какая она маленькая, незаметная в этой пустыне!
Снегопад кончился.
Тонко посвистывая, в чаще нарастал ветер. Железным обручем начал стягивать землю мороз. Идти! Только идти! Шаг. Еще. И еще.
Она уже не чувствовала обеих ног до колен. Временами ей казалось, что она вообще не идет, а топчется на месте, уминая торбасами хрустящий снег, который становился все глубже. Вскоре ноги стали проваливаться в сугробы выше колена. С трудом вернулась она на свой старый след и взяла правее. Но на этом пути было еще хуже. Шагов через двадцать она провалилась по пояс и с диким отчаяньем забарахталась в сыпучем снегу, подминая его под себя. Ей удалось утрамбовать небольшую площадку, но подняться на ноги сил уже не осталось. И тогда она легла лицом вверх и засунула руки за пазуху. Лежала, глядя на колючий огонек звезды, утешая себя тем, что смерть от мороза будет нетрудной.
Когда иней спаял ресницы, пришли видения.
Перед замирающим сознанием поплыли хижины чукотского поселка Святого Лаврентия, скалы Большого Диомида, собачьи упряжки, ныряющие между ледяными отвесами, темные человеческие фигурки, на белом поле.
И вдруг, стирая все, пошла другая картина. Затеплились, закачались в золотом воздухе елочные свечи. Запахло корицей и ванилью. Зазвенели, переливаясь, детские голоса. Трепетные тонкие пальцы легли ей в ладонь, и понеслись, закружились серебряные лошадки, бабочки, зеркальные тонкие шары, блистающие нити в стремительном рождественском хороводе.
Она - высокая, стройная, в белой батистовой блузке с кружевным рюшем, похожем на пену, в длинной черной юбке, в туфлях матовой благородной юфти. Золотая прядь, выбившись из прически, падает на глаза. Она отмахивает ее ладонью и смеется. Молоденькая учительница польской и русской словесности Келецкой прогимназии Станислава Суплатович…
Была необыкновенная ночь. Взрывались серебряные хлопушки, сыпалось конфетти, в ногах путались ленты серпантина, на губах таял горьковатый вкус шоколада. В такую ночь исполняются все желания и в мире не остается места для зла.
Она улыбалась патронессе, седой и сморщенной графине Пеплавской. Она протянула руки начальнице прогимназии, сухой, похожей на англичанку пани Левандовской, и закружила ее в танце.
Потом она шла по заснеженным улицам под тусклыми фонарями, под гирляндами из лент и елочных веток. На окнах домов чадили плошки. Из двери в дверь с песнями, с шутками ходили ряженые. Из открытого портала кафедрального собора к темному небу поднимались чистые детские голоса. Орган возносил благодарственный гимн Иисусу. Иногда мимо проносился фаэтон, запряженный парой. Мерзлые комья летели из-под копыт лошадей.
Она шла, прикрыв щеки меховым воротником шубки. Песни звенели вокруг - новые песни нового, тысяча девятьсот шестого года.
Улица Чарновска. Частный дом Калицкой. Лестница празднично освещена старинным висячим фонарем с цветными стеклами. Она взбегает по широким ступеням на второй этаж. Ищет ключ в ридикюле. Но дверь сама распахивается ей навстречу. Широкое полотно света ложится на лестничную площадку.
В дверях, словно в раме, стоит человек в синей шинели.
Портупейные ремни перекрещивают его грудь. Плоская меховая папаха надвинута почти на самые брови. Блестят хорошо начищенные сапоги. Левая рука лежит на бронзовой рукояти палаша.
- Здравствуйте, пани Суплатович! - говорит он с холодной вежливостью. - Мы вас давно ждем. Входите.
И слегка отодвигается в сторону.
Она не видит ничего - ни вещей, разбросанных по комнате, ни выдвинутых ящиков комода, ни раскрытых чемоданов. Только две безликие синие фигуры на стульях перед столом, а на столе - очень яркие, очень отчетливые - стопки брошюр и тоненьких книжечек в светло-серых и желтых обложках.
- Простите? - говорит она, не в силах оторвать взгляда от верхней брошюры с русским названием "Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов?".
Две пухлые руки ложатся на стопки. На одной, на безымянном пальце, желто блестит массивное кольцо.
- Это ваши?
- Да, - говорит она. - Однако какое вы имеете право обыскивать квартиру без хозяина?
- Право, которое дал нам закон, дорогая пани, - говорит тот, который ее встретил. - Гороль, внесите в протокол подтверждение, что эти брошюры принадлежат пани Суплатович.
Один из сидящих за столом придвигает к себе лист бумаги.
- Присядьте, пани, - предлагает старший, показывая на стул.
Она погружает пальцы в мех воротника, нащупывает пуговицу.
Пальто душит ее.
"Откуда они узнали про книги? Как отыскали их? Ведь они хранились в маленькой кладовой в конце коридора среди всякого хлама… Может, их случайно нашла пани Калицкая, хозяйка? Нет, нет… Она никогда не заглядывала туда. Откуда же они узнали?.."
Пуговица оторвалась и покатилась по полу. Старший нагнулся, поднял ее, положил на стол.
- Прошу пани сдать револьвер.
- Какой… револьвер? Вы с ума сошли! - пробормотала она, отступая к двери.
Рука с желтым кольцом протянулась к ней.
- Разрешите ваш ридикюльчик.
Она прижала сумочку к груди.
- Вы не имеете пра…
- Па-азвольте!..
Ридикюль переходит в чужие руки. Щелкает замок. Крохотный флакончик французских духов, серебряный карандашик с цепочкой, кожаная записная книжка, зеркальце, несколько монет раскатываются по столу. Руки переворачивают ридикюль, встряхивают. На стол падает носовой платок с монограммой. Больше ничего.
- У вас должен быть револьвер!
- Нет, - говорит она. - Он мне не нужен. У меня никогда не было револьвера.
- Гороль, пишите!
Как мучительно тянутся эти минуты!
Наконец старший закуривает папиросу и обращает лицо свое к ней.
- Пани такая молодая, красивая… из интеллигентной семьи. Для чего нужно было пани связываться с быдлом?
Щеки у нее вспыхивают.
- Не вам об этом судить, пан ротмистр, - говорит она резко. - У меня свои взгляды на жизнь и свои убеждения.
- О пани… Такая ортодоксальность может привести вас на каторгу. Я думаю, что это только порыв, увлечение молодости.
- Мне нет дела до того, что вы думаете!
Она уже овладела собой. В душе начала нарастать злость.
- У вас будет время поразмыслить над этим. Много времени, пани, можете мне поверить.
Он берет со стола листок и подает ей.
- Познакомьтесь.
Она пробегает глазами строчки.
Это типографским способом отпечатанный ордер на арест мещанки Станиславы Суплатович.
Она бросает ордер на стол.
До боли обидно, что это пришло так быстро. Она уже слышала об арестах, но никогда не думала, что ее тоже возьмут.
- Может, вы назовете адреса ваших соучастников или явочных квартир?
- Нет.
- Не настаиваю, пани. Я - исполнитель. Подробно спрашивать вас будут другие люди и в несколько иной обстановке. Гороль, дайте подписать пани Суплатович протокол.
Лист исписан красивыми округлыми буквами. Они складываются в короткие фразы:
"…изъято марксистской подрывной литературы - 22 брошюры.
Огнестрельного и холодного оружия - не обнаружено.
Призналась в принадлежности к тайному обществу, ставящему целью ниспровержение существующего строя…"
- Здесь вы допустили ошибку, - говорит она протоколисту. - Нужно было написать: "обществу, ставящему целью освобождение народа от самодержавия".
- Это ваша формулировка. Позвольте нам придерживаться своей, - говорит старший и встает. - Потрудитесь собраться, пани, и как можно быстрее!
… Как хочется спать! Щеки уже не обжигает мороз. Ноги и руки легки, как воздух. А может быть, их уже нет? Сознание уходило в глухую мягкую тьму.
○
Два человека на снеговых лыжах медленно шли через чащу. За плечами у них покачивались длинные охотничьи луки и колчаны с тонкими стрелами. Черные с синеватым отливом волосы были схвачены чуть выше лба ремешками из кожи карибу. На обоих были серые замшевые куртки и такие же брюки, украшенные шерстяной бахромой. Ноги плотно охватывали меховые ноговицы, доходившие до колен. Их лица, словно выточенные из красного камня, были сосредоточены, резко очерченные губы сжаты. Иногда они останавливались, осматривая стволы деревьев или цепочки следов, оставленные белыми куропатками - птармиганами. Видимо, они давно вышли на охоту, потому что волосы и брови их успели густо заиндеветь. Но удача не сопутствовала им - только у идущего впереди к поясу был привязан заяц-беляк, ставший на морозе совсем твердым.
Они не разговаривали, лишь изредка обменивались жестами. Снег чуть слышно поскрипывал, оседая под лыжами, подбитыми лосиной шкурой.
Там, где они проходили, даже низко нависшие ветви деревьев оставались неподвижными, будто под ними скользили не люди, а тени.
Неожиданно шедший впереди сделал короткий отмах правой рукой и остановился. Некоторое время он прислушивался, затем достал из кисета, висящего на груди, несколько перышек белой куропатки и подбросил их вверх. Проследив, куда они полетели, он повернул лицо в противоположную сторону и глубоко втянул ноздрями морозный воздух.
Его спутник следил за ним.
- Большое Крыло почуял лося? - спросил он наконец.
- Это не лось, брат мой. Это человек.
Задавший вопрос опустил ладонь на роговую рукоять ножа.
- Что он делает здесь?
- Большое Крыло еще ничего не знает.
Они замолчали, прислушиваясь.
Белая тишина стояла вокруг. Морозная мгла закрывала синеватую даль чащи. Пухлые наметы снега висели на лапах тамарака после вчерашней пурги. Бесцветное небо стыло над головой.
- Там, - показал Большое Крыло на северо-восток. - Он не охотник. Он не идет. Наверное, он мертв.
Лыжи осторожно зашелестели по снегу.
Через несколько минут охотники остановились.
Большое Крыло подался вперед, вглядываясь в подлесок, заметенный снегом.
○
…Кто-то сильно ударил Станиславу по правой щеке, потом по левой. Боль растеклась по лицу. Она застонала и с трудом приоткрыла глаза.
На белесом фоне перед ней двигались расплывчатые темные пятна. Они возникали из ниоткуда, меняли свои очертания, исчезали и вновь появлялись. Холодные струи текли по шее, неприятно щекотали затылок. С носа и щек будто содрали кожу, они горели жгучим огнем. Что-то жесткое прикоснулось к губам, и губы сразу вспухли, налились кровью, стали толстыми и неуклюжими. Вспыхнули и загорелись ноги и кисти рук. Боль захлестнула тело, красным облаком заслонила свет. Она извивалась и кричала от режущей боли.
Кто около нее? Зачем ее трогают?
Из облаков красного тумана донесся отрывистый голос:
- Мехец!
Ее подняли и положили на что-то серое, теплое. Чьи-то руки схватили ее за плечи. В ноздри ударил крепкий запах пота и звериных шкур.
Глаза застилало слезами. Все перед ней расплывалось. Голова раскалывалась от боли. Она попыталась вырваться из чужих цепких рук, но сильные пальцы еще крепче охватили ее плечи - и окружающее вновь провалилось во тьму.
В полузабытьи она почувствовала, как ее опустили на что-то мягкое. Чувствовала легкие прикосновения чьих-то пальцев, слышала тихие журчащие голоса. Она понимала, что ее раздевают, но сил сопротивляться не было. Их не было даже для того, чтобы открыть глаза. Только уши воспринимали то, что происходило вокруг.
…Легкий треск, мягкая поступь чьих-то ног, шуршанье, шипенье. Снова прикоснулись к ее ногам мягкие пальцы. Они осторожно поглаживали ее ступни, и там, где они проходили, утихала боль. Вот они ощупали ее колени, поднялись к животу, потом пробежали по рукам.
- Шамак скоу…
Второй голос повторил:
- Шамак.
Легкий мех окутал ее с головы до ног, точно мягкое облако. Голоса отдалились. Прекратились треск, шипенье и шуршанье. Пришел сон.