Эрнст переводил взгляд с Альфредо на Берту и с Берты на Альфредо. Взгляд у него был по-прежнему подозрительный.
- Мне это не нравится, - сказал он. - Ведь тут есть и такие, кто ног не ломал…
- Понимаю, тебя это огорчает, - язвительно сказала Берта. - Да по мне прячь мешок куда хочешь. Но вообще-то у меня ключ от погреба, я буду брать там понемножку сок и носить в больницу. Но лучше спрячь мешок ты, тебе ведь лучше знать, куда прятать краденое!
- Успокойся, Берта! - сказал Эрнст. - Хорошо, спрячем в погребе. Но оба уясните себе одно: я запломбирую этот мешок… понятно? Запечатаю мешок свинцовой пломбой, и эта свинцовая пломба должна быть на месте, когда мы передадим мешок антиквару Акуле завтра вечером… понятно?
Берта с ненавистью взглянула на него:
- Ты мелкий поганый тип, понятно? Ты что, не доверяешь Альфредо и мне?
Но Альфредо спокойно помахал своей булочкой.
- Ты закусишь наконец свой поганый язык, Берта? Доверие, пожалуй, хорошо, но свинцовые пломбы еще лучше - так всегда говорила моя мамошка.
Он повернулся к Эрнсту:
- Можешь разукрасить весь мешок свинцовыми пломбами, если хошешь. Завтра вешером явится антиквар Акула, и тогда все эти пломбы полетят. Боже, сжалься надо мной, но на сей раз ему придется раскошелиться!
Эрнст согласно кивнул головой:
- Придется, да! Не будет так, как в последний раз, когда он скупил у нас все барахло за бесценок, а потом продавал в своей антикварной лавке в десять раз дороже.
Он обеспокоенно посмотрел на ручные часы:
- Уже больше трех. Если мы хотим успеть все это перенести, надо начинать немедленно! Где у твоей сестры погреб?
Теперь… теперь пора было перейти в безопасное место. Они могли залезть в кусты сирени и там спрятаться. Ведь воры в любую минуту могут выйти из фургона. "Быстрее, - думал Расмус. - Быстрее! Что теперь делать? Ага… Понтус тихонько пойдет за ними и последит, а я побегу за папой!"
Но случилось нечто совсем другое.
Вся Вшивая горка была погружена в сон. В маленьких фургонах никто не бодрствовал, никто, кроме тех троих в зеленом фургоне Альфредо среди кустов сирени. Был ранний час восхода солнца, и никогда не бывает так тихо, как в это время, так тихо и мирно. И в этой мирной тишине раздался вдруг громкий, веселый, задорный собачий лай. Лаял очень веселый маленький песик… Да и как ему было не веселиться, если ой нашел своего хозяина и наконец-то настало утро!
- Глупыш! - жалобно застонал Расмус. - Тебе не надо было приходить. Зачем ты явился именно сейчас?
Глава шестая
Вшивая горка была ярмарочной площадью Вестанвика более трехсот лет и видела немало драк; и дикие драки цыган с поножовщиной, и обычные звонкие оплеухи, которые отвешивали друг другу крестьянские парни, приезжавшие на ярмарку, чтобы повеселиться на свой простой манер. Но ничего подобного тому, что произошло здесь, когда солнце взошло именно этим утром в пятницу, в мае месяце, Вшивой горке никогда переживать не доводилось. Старые воры и воровки, дети и собаки - в дикой свалке среди кустов сирени… Да! Такое Вшивой горке доводилось видеть лишь один раз в триста лет, да и то едва ли!
- Беги, Понтус, беги! - пронзительно закричал Расмус.
И Понтус помчался так, что кусты сирени зашумели; за ним буквально по пятам мчался Эрнст.
Сам Расмус бежать не мог. Твердая рука Альфредо держала его за шиворот, и он чувствовал себя зажатым, словно в тисках.
- Молши! - шипел шпагоглотатель. - А не то сверну тебе шею, хошешь?
Похоже, он и в самом деле собирался это сделать; Расмус испуганно захныкал, но тут вмешался Глупыш. Никто не смеет так обращаться с его хозяином! Конечно, хозяин скоро поколотит этого верзилу-хулигана, который держит его за шиворот. Но на всякий случай Глупыш решил помочь Расмусу. Рванувшись вперед, он яростно залаял, чтобы хулиган решил, будто он собирается его укусить. Хулиган и вправду так подумал; где ему было знать, что Глупыш ни разу в жизни никогда никого не укусил, кроме маленького невинного цыпленка, которого однажды угораздило встретиться ему на пути. Альфредо бешено пнул его ногой, и, взвыв от боли, Глупыш угодил прямо в кусты. Тут Расмус обезумел; когда кто-нибудь хоть пальцем трогал его собаку, он просто терял рассудок и сам не знал, что делает. С быстротой молнии вцепился он зубами в обнаженную руку Альфредо. А может, в самой глубине его ожесточенной души было нечто, рассуждавшее так: "Ты пинаешь мою собаку, а собака не может укусить тебя, но теперь ты увидишь кое-кого, кто может это сделать!" Он, подобно Глупышу, не привык кусаться, но инстинкт подсказывал ему, что, когда речь идет о похитителях серебра, не нужно так уж скрупулезно придерживаться принятых норм.
Альфредо выругался и на секунду отпустил Расмуса. Большего и не требовалось. Одним рывком Расмус выскользнул из железных рук Альфредо и помчался изо всех сил среди кустов сирени, сам не зная куда. Фыркая как разъяренный носорог, мчался за ним Альфредо. Но тоненькие, упругие мальчишеские ноги Расмуса бежали куда быстрее, чем старые жирные ноги Альфредо. Расмус наверняка удрал бы, если бы не споткнулся о лохань, коварно спрятавшуюся за кустом. Это была та самая старая лохань, которая спасла их от Альфредо позавчера вечером. Теперь же она явно переметнулась и стала союзником Альфредо. Расмус перелетел через нее, успев лишь почувствовать, как ужасно больно ударился ногой о край лохани, а руки его врезались в мокрую землю так, что только комья полетели.
В следующий миг Альфредо налетел на него. Расмус понял, что попался, и в бессильной ярости, схватив рукой пригоршню мокрой земли, кинул ее прямо в глотку Альфредо.
- Х-рр-ш, - прохрипел полузадушенный Альфредо.
Он плевался и фыркал, и, казалось, охотно возопил бы к небесам, но, видимо, не желал нарушать утренний покой более, чем это было необходимо. Вся Вшивая горка еще спала, и повсюду в фургонах было тихо; напрасно Расмус высматривал кого-нибудь, кто помог бы ему в беде. Лишь злющая фрекен из тира в самом деле проснулась от шума и, высунув голову из двери своего фургона, закричала:
- Что за кошачий концерт среди ночи? Дайте наконец спокойно поспать!
Расмус не мог кричать. Одной железной рукой Альфредо держал Расмуса за шиворот, а другой закрывал ему рот.
- Вот именно, - поспешно согласился с ней Альфредо. - Но, думаете, этот шалопай-мальшишка понимает, что люди, работающие в Тиволи до часу ночи, не желают, штоб их будила в три часа его verdammte собака? Но сейчас ему придется убраться отсюда, и его мерзкой псине - тоже!
Фрекен из тира захлопнула дверь, а Расмус оказался беспомощным в руках своего мучителя, который немилосердно гнал и толкал, тащил и тянул его к зеленому фургону, фургону среди кустов сирени.
- Вот так, а сейшас мы немного побеседуем, - сказал Альфредо, последним ожесточенным пинком швырнув его в фургон.
Там уже сидел смертельно бледный Понтус. Увидев Расмуса, он попытался вскочить с нар, где держал его Эрнст, и возбужденно закричал:
- Расмус, смотри, что они делают с твоей собакой!
В фургоне сидела и Берта, закутавшая бедного Глупыша в одеяло и так крепко державшая его мордочку, что он не мог лаять, а лишь тихо и жалобно пищал.
- Оставь моего песика в покое! - дико закричал обезумевший от ужаса Расмус.
Он ринулся на Берту, но пощечина Альфредо отбросила его назад, прямо в объятия Понтуса.
- Если вы не замолшите, то скоро двумя маленькими детьми будет меньше на этом свете, - сказал Альфредо, тяжело опускаясь на нары прямо против них.
- Что я говорила, Альфредо, - стонала Берта. - Разве я не говорила, что мальчишки вас видели? Боже помилуй, какая беда, что нам теперь делать?
- Для начала ты замолчишь, - понизив голос, сказал Эрнст. - Этим займусь я.
Куда девалось уютное настроение в фургоне? И мирная чашка кофе? Их как не бывало… Остались лишь ярость и страх, так что дело принимало рискованный оборот. Словно испуганные злобные крысы, попавшие в ловушку, Альфредо, и Эрнст, и Берта с ненавистью смотрели на этих двух шалопаев, которые свели на нет самую великолепную кражу в их воровской жизни.
- Отпусти Глупыша! - заорал Расмус. - Иначе не знаю, что я сделаю!
Эрнст презрительно улыбнулся. Он был испуган, но еще более - дерзок и ожесточен, и теперь все это мерцало в его глазах. Он наклонился к Расмусу так близко, что на мальчика пахнуло запахом недавно выпитого Эрнстом кофе.
- Послушай-ка, - сказал он, - это твоя дворняга? Глупыш, что ли, псину зовут?
- Да! - вызывающе ответил Расмус. - Отпусти Глупыша, говорю!
Эрнст снова улыбнулся своей мимолетной злой улыбкой.
- Глупыш… Ты его, верно, любишь?
Расмус пренебрежительно посмотрел на него.
- Тебя это не касается, отпусти его, я сказал!
Эрнст немного посидел молча и подумал. Он нервно кусал ногти, а его беспокойные глаза блуждали. Он смотрел на мальчиков, сидевших на нарах, тесно прижавшись друг к другу, на Берту, державшую Глупыша, и на Альфредо, который, задыхаясь после страшной погони, вытирал пот со лба.
- Эй, ты, парень, - сказал он Расмусу, - у меня есть предложение… Ясное дело, вы можете пойти в полицию и накапать на нас…
- Представь себе, мы это можем… И запиши себе, что мы так и сделаем!
Это была чудесная мысль. Собравшись с духом, Понтус сказал:
- Представь себе, мы это сделаем. У него - собственный полицейский в доме, - сказал он, показав на Расмуса.
- Да, мой папаша - полицейский! - подтвердил Расмус. - Вот так-то!
О, как чудесно будет напустить папу на эту троицу!
В глазах Альфредо появилось нечто похожее на сочувствие.
- Бедный ребенок, - сказал он, - не повезло тебе, прямо до слез! Но даже если отец у тебя - полицейская ищейка, то из тебя, верно, все-таки мог бы выйти человек… По крайней мере когда-нибудь!
Эрнст снова повернулся к Расмусу:
- Эй, ты, послушай!… Я убью твою псину, ты как - против?
Расмус заплакал так бурно, что не мог остановиться. У него перехватило горло, когда он услышал, что говорит этот бандит, и слезы потоком хлынули у него из глаз.
- Если ты это сделаешь… - сказал он, но продолжить не смог, а лишь тихо и горько всхлипывал. Глаза у Понтуса тоже были на мокром месте, и он сочувственно положил руку на плечо Расмуса.
- Да, если ты все-таки собираешься пойти в полицию и накапать, то я с тем же успехом сперва кокну пса, - сказал Эрнст. - Понимаешь, я все равно залечу на несколько лет в тюрягу, и все только потому, что вы являетесь сюда и суете нос не в свое дело. И вы мне за это заплатите.
Альфредо злобно кивнул:
- Хотелось бы пришить и мальшишек! Вот было бы здорово!
- Послушайте, что я предлагаю, - сказал Эрнст, ткнув ногой в мешок с серебром, лежавший на полу. - Меняем Глупыша на эти мелкие серебряные вещички?
Расмус вопросительно взглянул на него своими красными заплаканными глазами.
- Понимаете, другим людям тоже жить надо, - продолжал Эрнст. - И какое вам, собственно говоря, дело, если старый барон расстанется с несколькими из своих блестящих цацек? Не умрет же он с голоду без них? Сечешь, о чем я?
Расмус покачал головой.
- Котелок у тебя не шибко варит, - сказал Эрнст. - Понимаешь, что я говорю? Если вы на нас капнете, я, не сходя с места, кокну твоего пса, и плевать мне на то, что будет потом; но если вы обещаете держать язык за зубами, то получишь псину обратно, понял?
Расмус снова заплакал. Он слышал, как пищит Глупыш, а он, Расмус, - бессилен что-либо сделать.
- Замешательная идея, - сказал Альфредо, - совершенно замешательная… Если вы капнете, мы убьем эту шваль, а если не капнете, мы не убьем эту шваль, замешательно!
- Ну как? - спросил Эрнст.
Расмус всхлипнул. Гнусно было идти на такую позорную сделку, но Глупыш пищал в смертельном страхе, а он, Расмус, так горячо его любил! Он вопросительно взглянул на Понтуса, и Понтус кивнул; он также считал, что собака - куда ценнее, чем серебро барона фон Ренкена.
- Да, отпусти Глупыша, - пробормотал Расмус.
Альфредо энергично склонился к нему.
- А вы обещаете? Обещаете молшать в тряпошку, што бы ни слушилось?
Расмус молча кивнул, но Альфредо был недоверчив. Он предупреждающе поднял пухлый указательный палец.
- Обещайте! И пожалуйста, держите свое слово. Помните, шестность превыше всего! Так всегда говорила моя мамошка.
Расмус его не слушал. Он обратился к Берте:
- Отпусти Глупыша!
- Минуточку, - сказал Эрнст. - Тебе понятно, что ты не получишь собаку раньше завтрашнего вечера?
Расмус не спускал с него глаз, лишившись дара речи от такого коварства и злобы.
- Нам раньше отсюда не выбраться, - добавил Эрнст, - по причинам, которые тебя не касаются. А пока мы не смоемся, собаку тебе не видать!
- Но мы ведь обещали не доносить на вас, - с горечью сказал Расмус.
Эрнст подошел к нему так близко, что на Расмуса снова пахнуло запахом выпитого Эрнстом кофе. И Эрнст угрожающе произнес:
- Рисковать я не собираюсь. Я запру псину где-нибудь, где никто ее не найдет и не услышит. А если вы все же накапаете и мы залетим в тюрягу, прощай пес, он останется там, покуда не сдохнет с голоду.
Альфредо согласно кивнул головой:
- Именно так! Ни еды… ни воды… Он всего-навсего сдохнет!
Расмус снова заплакал. Своего платка у него не было, и он в отчаянье прогнусавил:
- Если вы хоть пальцем тронете Глупыша, то… то…
Эрнст прервал его:
- Ты ведь слышал: завтра вечером! Если сдержите слово, с псиной ничего не случится. А сейчас выметайтесь отсюда, чтоб я вас не видел.
Он твердой рукой погнал их к двери.
- До свиданья, Глупыш, - всхлипнул Расмус, - до свиданья…
- Но вообще-то, - сказал Эрнст, когда они уже выходили за дверь, - возвращайтесь сюда после полудня, чтоб я знал: вы держитесь… Понятно?
- Убирайтесь к черту! - прогнусавил Расмус.
И вот они возвращались домой, мстители в синих джинсах и кедах. Тихонько пробирались они среди кустов сирени, такие усталые, такие грязные, и всклокоченные, и избитые, что если бы кто-нибудь их увидел, то заплакал бы. "Корпус Спасения Жертв Любви" отступал в жалком состоянии: половина корпуса так горько рыдала, что другая половина не знала, как и быть. Неуклюже положив руку на плечо Расмуса, Понтус в утешение сказал:
- Ну же, Расмус, не плачь! Ведь завтра вечером тебе вернут Глупыша!
Но Расмус не хотел никаких утешений.
- Да, завтра вечером! Но представь себе, что до этого… Бедный Глупыш!
Понтусу тоже было страшно представить себе Глупыша взаперти, и так долго, одного.
- Хотел бы я знать, что они собираются с ним сделать? - в раздумье сказал он.
Он робко оглянулся на фургон Альфредо. Дверь была заперта, но в окошке они увидели злые глаза Берты, смотревшей им вслед.
Он еще немного подумал.
- Послушай, Расмус, - тихо сказал он. - А что, если нам залечь тут где-нибудь в кустах и попытаться высмотреть, куда они унесут Глупыша?
Расмус остановился как вкопанный и посмотрел на Понтуса взглядом, преисполненным благодарности. Вот такие друзья и нужны в беде.
- Ты в самом деле хочешь это сделать? - восторженно спросил он.
Сам он готов был на все что угодно ради Глупыша, мог пойти на любой риск, но чтобы Понтус сделал это ради собаки, которая даже не его собственная… О! Расмус почувствовал, как на сердце у него стало совсем тепло от любви к Понтусу.
- Пойдем, - сказал, толкнув его, Понтус. - Берта смотрит нам вслед из окошка.
Не оборачиваясь, поплелись они дальше по узкой дорожке, которая вела к выходу из Тиволи. Территорию, на которой размещались фургоны, оградили так же наделено, как и сами аттракционы, - туда вела маленькая калитка, недоступная широкой публике. Ею пользовались только "тиволисты". Когда Тиволи бывал открыт, здесь обычно дежурил сторож, державший бесплатных посетителей на расстоянии, но сейчас, в такое время, калитка была открыта и не охранялась. Через нее они и прошмыгнули некоторое время тому назад. Впрочем, это была единственная возможность выбраться отсюда.
- Здесь, - прошептал Расмус, указав на густые заросли сирени близ калитки. - Если мы сюда заберемся, они нас не увидят, а им не выйти отсюда так, чтобы мы не приметили их.
И вот они спрятались в своем укрытии; стоя на коленях между несколькими густыми кустами сирени, они через просветы в листве могли видеть калитку. Скучно и влажно было в их убежище. Расмус чувствовал, как брюки на коленях стали еще более сырыми и грязными, чем были раньше, и ему стало чуточку интересно, какие выводы сделает мама, увидев рано утром такие брюки. Рано утром, вообще-то… Ведь уже наступило утро. Он посмотрел на часы. Была половина четвертого, и он начал опасаться, что может не успеть домой до того, как весь дом проснется. Но этот воровской сброд тоже, должно быть, торопился добраться до своего тайника с Глупышом. Он сжал кулаки, стоило ему подумать об этом.
И не успел он продумать свою мысль до конца, как услыхал, что кто-то идет по дорожке. Понтус тоже услыхал, и они понимающе толкнули друг друга, не смея даже шептаться. Совершенно оцепеневшие от напряжения, вглядывались они сквозь просветы в листве и увидели, как Альфредо и Берта бегут рысцой к калитке. У Альфредо на спине был мешок, а Берта несла под мышкой большой сверток, абсолютно молчавший сверток… он даже не скулил. "Глупыш, подумать только, что, если они все-таки убили его", - Расмус молча застонал.
- Сделай вид, будто несешь мешок картошки для моей сестры, - говорила Берта как раз, когда они проходили мимо зарослей сирени.
Но Альфредо этого не сделал. Он совершенно не был похож на ретивого торговца картошкой, который бежит к покупателям в половине четвертого утра, чтобы узнать, не желают ли они приобрести немного картошки в такое время. Он выглядел точь-в-точь как заправский авантюрист, который особенно не злится и не особенно боится, а уже совершенно уверен в том, что все устроилось наилучшим образом и что он совершил самый великий подвиг в своей воровской жизни. Он непринужденно промаршировал через калитку, сопровождаемый угрюмой Бертой, которой трудно было идти в ногу с ним.
Парочка за кустами сирени тоже заторопилась. Они не должны выпускать из виду то, что Берта несет под мышкой; чего бы это ни стоило, необходимо разузнать, куда несут этот сверток и мертвая или живая в нем собачка. Их все время грызло беспокойство, что Глупыш, возможно, уже мертв. Ведь бандиты так и делают: берут заложника, но если это приносит им беспокойство или грозит опасностью, они в глубокой тайне расправляются со своим пленником, выжав все-таки из него все, что хотят, и заставляя бедных невинных людей надеяться. Может, он уже заранее все так рассчитал - этот мерзкий Эрнст… Он заставит Расмуса верить в то, что Глупыш жив, а сами они - этот воровской сброд - смоются вместе с серебром, бросив где-нибудь в каком-нибудь кусте мертвую холодную собачку. Но если они задумали такое, они просчитались. Если они причинили Глупышу хоть какое-нибудь зло, месть будет ужасна. Расмус решительно вылез из кустов.
- Пошли, Понтус! - прошептал он.