Филипп не выдержал:
- Что ему Диана, если почти каждая третья девчонка у нас в квартале чуть не молится на Вожака! Еще бы: одну он защитил от хулигана, другую устроил на работу, за третью хлопотал перед патроном. Да вот еще несколько дней назад, когда эта рыжая девчонка, которую взяла к себе Сими, удрала от старухи Миро, Вожак чуть не два часа объяснялся с этой старой ведьмой…
- Знаем, знаем, сейчас опять будет трёп о добрых делах! - с досадой прервал его Дени. - Слышали уже.
Но у Филиппа наготове было самое горячее.
- А о Жаклин Мерак слышал? - невинно спросил он. - Конечно, если это имя тебе что-нибудь говорит.
- Как? - растерялся Дени. - Рири, ты что, знаком с ней, с этой знаменитой певицей из "Олимпии"? Вранье! Никогда в жизни не поверю.
Филипп с надеждой взглянул на Рири.
- Вожак, ну пожалуйста, я тебя очень прошу, расскажи о Жаклин, ведь наши ничегошеньки не знают.
"Стая" теснее сгрудилась возле столика. Молочный свет ближнего фонаря падал на лица мальчиков, делая их таинственнее и тоньше. Все ждали. Однако Вожак молча долго раскуривал сигарету и не торопился. Наконец он сказал вовсе не то, чего от него ждали:
- Может, когда-нибудь я и расскажу эту историю, но не сейчас. А теперь, ребята, давайте наметим, что мы должны сделать за субботу и воскресенье…
- Значит, влюбился? - спросил завистливо Дени.
Рири посмотрел на него с жалостью, как на безнадежно больного. Вздохнул:
- Остолоп! У тебя только одно на уме. - Он обратился к остальным трем: - Но хоть вы-то понимаете, что можно дружить и помогать человеку и жалеть его просто так, безо всяких этих влюбленностей?
- Понимаем, - уныло, но без убежденности, ответил за товарищей Саид, сын Хабиба.
6. Записки Старого Старожила
Сегодня Надя Вольпа прокричала мне из своего садика:
- Зайди вечерком на огонек, Андре! Ты давно у меня не был, мальчик.
Вечером я буду сидеть с ней рядом за столом и резать узорчатыми ножницами образцы тканей для ее мастерской. С тех пор как я помню себя, я помогал ей вырезать зубчики на этих образцах.
У Нади кокетливый модерновый домик с лестничками, балкончиками и переходами с этажа на этаж, и рядом с моим кирпичным старичком он выглядит вполне современным. К тому же у Нади в крохотном садике есть и герани и розы, а в моем - две одичавшие сливы, посаженные еще моей матерью.
Я помню Надю черноволосой и молодой, а сейчас ее величавое старческое лицо точно обернуто в пышную вату, но у нее те же быстрые движения, та же рассудительность и чувство собственного достоинства во всем, что она делает и говорит. Надя родилась в русском городе Ковно, в семье бедного еврейского портного. Вся семья бежала во Францию еще в те давние времена, когда в царской России свирепствовали еврейские погромы.
Отец Нади открыл в Париже крохотную швейную мастерскую. В ней работала вся семья. Постепенно мастерская росла, становилась известной, начала работать на лучшие дома моделей Парижа. Надя Вольпа всю жизнь была горда тем, что многие платья для кинозвезд и знаменитейших женщин шили ее руки.
Россия отнеслась к семье Вольпа как к пасынкам, но они продолжали любить свою родину, все вспоминали о ней, пели русские песни, с трудом привыкали к французскому языку и привезли с собой очень много русских книг. Эти книги! Как хорошо я помню надорванный корешок "Отцов и детей", отогнутые бумажные переплеты Чехова, пестренькую темную обложку "Подростка". Эти книги - как видно - были много и с любовью читаны и перечитаны. Мальчишкой я был до страсти любопытен и тоже до страсти любил читать. Я спросил Надю - подругу моей матери:
- Это интересные книги?
- Необыкновенно интересные. Эти книги необходимы каждому, - сказала Надя с глубоким убеждением.
- Я хочу их прочитать. - Я заявил это тоном, не терпящим возражения.
Надя засмеялась. Она еще не верила, что я это всерьез.
- Тогда тебе придется выучить русский.
- Давайте, - сказал я. - А вы будете мне помогать?
Так Надя сделалась моей учительницей. Я ходил к ней каждый вечер, резал эти проклятые образчики шелка и шерсти, вклеивал в альбомы для заказчиков и получал урок русского. Через полгода я уже вполне прилично читал и говорил обиходные слова. Через год Надя дала мне Тургенева. Еще через год я уже свободно читал русских классиков и говорил хоть медленно, с паузами для обдумывания, но довольно правильно. И, конечно, с новой культурой, с новым языком входило в меня и жгучее желание узнать эту страну, этот народ ближе, понять совершеннее и славянский характер, и великую душу русского человека.
Я был уже двадцатилетним юношей. Чудак, книжник, фантазер, очень далекий от того образцового молодого протестанта, которого хотела создать из меня мать.
И тогда появилась Лиана.
Я уже не помню, почему в тот вечер она оказалась у Нади. Кажется, что-то вышивала или рисовала для мастерской Вольпа. Я помню только мягкий блеск волос, серые задумчивые глаза, грудной, с придыханием голос и эту чудесную манеру иногда притрагиваться пальцами к рукаву собеседника - жест, который сразу устанавливал близость, сердечность. Русская девушка - первая девушка в моей жизни.
Мать ее была поэтесса-эмигрантка, и Лиана знала много стихов на память - я услышал Пушкина, Тютчева, Блока. Мы стояли на искусственных березовых мостиках парка Бют-Шомон, смотрели на лениво текущую воду речки, и я слушал завораживающий, проникновенный голос с чудесными интонациями. Я показывал Лиане любимые уголки Парижа, ту часть Сены, которую так любил художник Марке, а Лиана рассказывала мне о России, о своей страстной мечте поехать туда.
- Там теперь все работают, - говорила она, - но я не боюсь никакого труда, я все умею делать. Взгляни только на мои руки. - И она протягивала мне свои смешные мальчишеские руки, которые я преданно целовал.
Все уже было решено между нами. Надя Вольпа покровительствовала нам. И вдруг Лиане дали визу на въезд в Советский Союз.
- Я должна ехать, - сказала она мне. - Я должна увидеть мою страну. Но я непременно вернусь или вызову тебя в Москву.
Когда она уехала, я не находил себе места. Парк Бют-Шомон стал мне ненавистен. Я ждал письма. Письма не было. Дни, недели, месяцы - ни письма, ни весточки. Я бросился искать связи, разузнавать, наводить справки.
"Умерла такого-то числа от тифа" - вот что мне ответили. Это случилось ровно через месяц после ее приезда на родину.
Кроме двух маленьких любительских фотографий, у меня ничего не оставалось от русской девушки, которую я любил.
В те страшные дни дом Нади Вольпа стал моим единственным прибежищем. Ни отец, ни мать ничего не знали, и только с Надей я мог говорить о Лиане, мог горевать, не таясь.
И вот сегодня мы снова сидим с моим старым другом, режем образцы шелка и шерсти и говорим о всякой всячине. Надя, как и я, в курсе почти всего, что происходит в нашем квартале, но как женщина она знает гораздо больше моего.
- А твой маленький Жюльен из молодых, да ранний, - говорит она, внимательно следя за своими ножницами, - уже подвизается вокруг разных див, вертится в мире богемы.
- Это еще надо доказать, - говорю я как можно беззаботнее, но на самом деле меня больно задевает все, что касается Рири. - И откуда вам это известно?
- Сен Лоран нарисовал брючный костюм для певицы Жаклин Мерак, а мы его шьем. Так вот, Мерак заезжала к нам выбирать бисер, и я сама, своими глазами, видела мальчишку у ее машины. Он нес за нею ее картонки, а сам заботливо, как взрослый, опекающий мужчина, поддерживал ее под локоток. Потом она что-то ему сказала, он вынул блокнот, записал и, помахивая своей клетчатой сумкой - знаешь ее? - куда-то вприпрыжку побежал. И тут стало видно, что он совсем еще зеленый мальчишка.
Я облегченно вздохнул:
- А, так это Мерак? Тогда все понятно. Вы же знаете ее историю с тигром? Все газеты о ней писали. Рири как-то познакомился с Мерак, а потом написал в Мулен Вьё своим старикам, что она в плачевном положении, очень нуждается в помощи и что он, Рири, считает своим долгом помочь ей окончательно встать на ноги.
- Скажите пожалуйста, какой попечитель нашелся! - проворчала Надя, как видно, очень довольная. - Значит, ни Патош, ни Мать не опасаются, что он здесь без них избалуется или свернет на дурной путь?
- Опасаются только одного: что он за чужими делами забудет лицей, уроки, останется неучем.
- Гм… не знаю, что важнее: лицей или такие вот вмешательства в гущу жизни, - задумчиво изрекла вдруг Надя.
Я засмеялся:
- Помню, помню все ваши прежние теории! Даже помню, как вы искали в ваших друзьях "жилку человечности" и очень сердились, если ее не было. Как видно, за Рири нечего беспокоиться, как вы считаете?
- Он сказал Хабибу, что непременно вступит в партию и уже сейчас считает себя коммунистом, - буркнула Надя.
Это не было новостью для меня. Мать и Патош - старые французские коммунисты. Как же мог их внук, их воспитанник пойти по иному пути? Я молча резал образцы, раздумывая об этом. Надя внезапно прервала мою задумчивость:
- Дерется-то этот красный на славу!
- Что?! Рири дерется?!
- Скажем, скандалит, если тебе это больше нравится. Знаешь этого субъекта - мужа Сими Назер, ну того, который недавно вернулся из тюрьмы? Вот с ним Рири и поцапался.
Я спросил:
- А что у них там произошло, вам не докладывали?
Надя кивнула:
- Как же, конечно, доложили! Сам герой, Саид, и доложил… Оказывается, этот тип явился в гараж Круабона, где служит Саид. Начал осматривать машины с таким видом, будто сейчас купит "ягуара". Тут ему на глаза попалась японская машина "тойота", которую дали Круабону на комиссию для продажи. Вот ему и загорелось - во что бы то ни стало сесть за руль и опробовать ее на ходу. Увидел Саида, поманил его:
"Эй, парень, знаешь меня?"
"Знаю, мсье", - говорит Саид.
"Тогда выведи мне из гаража вон ту красотку. Я хочу посмотреть ее в деле, прокатиться малость тут, поблизости".
"Я сейчас спрошу старшего мастера, мсье, - говорит Саид, - без его разрешения, мсье, ни одна машина не выходит из гаража".
"Да ты что, спятил? - обозлился Назер. - Иди и выведи мне машину и не тыкай мне в нос своего мастера. Я поезжу полчаса, никто и не заметит… Я тебе заплачу, не беспокойся".
Однако Саид не поддался и отказал ему наотрез. Тогда Назер окончательно рассвирепел, чуть не избил Саида, орал на всю улицу, что "черноногие" заполонили всю Францию, что их давно пора гнать… Тут и появился, как нарочно, твой Рири, взбеленился и полез с кулаками на "расиста". Ведь Саид из его "стаи".
Я сказал:
- На месте Рири я сделал бы то же самое.
Надя кивнула.
- Узнаю твои старые привычки, Андре. Только советую и тебе и Рири остерегаться Назера. По-моему, он опасный субъект. И увидишь, он плохо кончит.
Я вспомнил черные струящиеся пряди вокруг бледного личика Сими Назер, ее робкий поклон. Что-то вроде дурного предчувствия сдавило мне сердце. А может, это было вовсе не предчувствие, а обыкновенная жалость?
А Надя, словно угадав мои мысли, продолжала:
- Больно смотреть на Сими. С тех пор как вернулся ее повелитель, она ходит какая-то пришибленная. - Надя покачала головой. - Наверное, ей, бедняжке, здорово попало от мужа за ту девочку, что она - помнишь? - взяла, пока он отсиживал срок. С тех пор как Назер вернулся, эта рыженькая все время проводит на улице. Раньше Сими с ней занималась, а теперь не знаю даже, учится ли она? Я то и дело наталкиваюсь на нее - и утром, когда иду в мастерскую, и вечером после работы. Думаю, она боится Ги и не хочет при нем оставаться дома. Чувствует себя лишней. Знаешь ведь, как чутки дети?
Я кивнул. Я знал это по своему детству. Так, значит, рыженькой худышке, которую я встречал весело, вприпрыжку идущей рядом со своей приемной матерью, несладко живется? А я так уговаривал инспектора Дени не забирать ее в приемник, оставить у Сими на воспитание… Так, значит, и я, выходит, виноват в том, что ей сейчас плохо живется?
7. Клоди живется весело
Нет, если бы Клоди услышала разговоры мсье Клемана с Надей, она, наверное, засмеялась бы от души: это ей-то плохо живется! Вот старые чудаки, они и представить себе не могут, как у нее теперь все здорово! И оказывается, совершенно напрасно она боялась Ги! Этот "леопард" (как продолжала она звать про себя Ги) оказался вовсе не страшным, а очень добродушным, легким и веселым человеком. Между ним и Клоди завязалось даже нечто вроде дружбы. Она охотно бегала для него за сигаретами, носила бесконечные записки Жюлю, у которого не было телефона, на улицу Кримэ, чистила его электробритву, и Ги даже поручал ей покупать хорошее мыло и крем, которым он натирался после бритья. А он постоянно смешил Клоди разными невероятными историями, которые рассказывал с самым невозмутимым и серьезным видом.
Он выспросил у Клоди, какие сласти она больше всего любит, и постоянно приносил ей гостинцы. Кроме того, он по-королевски одарял девочку деньгами на кино, на цирковые представления, на катанье по Сене.
- Можешь развлекаться до ночи, - великодушно говорил он, давая Клоди деньги, - тут тебе хватит и на кино, и на всякие другие развлечения.
- А как же уроки? - нерешительно спрашивала Клоди. - Сими ведь сама готовит меня в лицей, и я должна много выучить к завтрему. И потом, Сими велит мне укладываться в постель не позже десяти.
- Можешь сказать ей, что это я освободил тебя от занятий, - величественно заявлял Ги. - А ложиться в десять - это предрассудок. В твоем возрасте нужно вовсю пользоваться счастливым детством.
И Клоди, освобожденная этим позволением от всяких угрызений совести, пользовалась "счастливым детством" действительно вовсю: просиживала по два-три сеанса в кино, ходила в цирк, в бассейн пли просто слонялась по парижским улицам в компании таких же девчонок и мальчишек. Она давно хотела иметь свою "стаю" - теперь у нее была эта возможность благодаря деньгам Ги. Она щедро делилась ими с ребятами бельвилльских мастеровых. Ей было безразлично - ровесники они ей или малыши 7–8 лет. Важно было, что теперь это ее "стая" и что слушаются они ее беспрекословно. Она велела им звать себя "Анжелика - королева ангелов", и теперь "ангелы" ходили за ней хвостом.
Однажды, когда она вместе с тремя маленькими девчонками из своей компании ела мороженое и покупала билеты в кино (кстати, на афише значилось крупными буквами: "Не моложе 18-ти"), кто-то отчетливо произнес:
- И долго ты собираешься так болтаться?
Она вздрогнула, вскинула глаза. Возле нее, засунув руки в карманы джинсов, стоял предводитель другой "стаи" - тот, которого звали Вожаком. На этот раз Анри Жюльен смотрел на нее без насмешки, а с каким-то даже участием.
- Что? Что такое? - хрипло переспросила Клоди.
- Я спрашиваю: не надоело тебе шляться вот так, без дела, по улицам? Ты ведь небось даже неграмотная?
Она покраснела и тут же вскипела:
- Кто ты такой, чтоб совать нос в мои дела? Катись своей дорожкой!
- А я тоже иду в кино. Моя дорожка как раз туда лежит. - Он показал свой билет и прибавил: - Что же, мадам Назер уже совсем от тебя отступилась?
- Убирайся! Не смей ко мне приставать! Убирайся, я тебе говорю! - в исступлении закричала Клоди.
Слезы вдруг полились у нее из глаз, и, чтоб скрыть их, она убежала. В кино она в тот вечер не пошла. Сими встретила ее ласково, спрашивала, не больна ли она, заботливо трогала лоб, уложила ее пораньше в постель. Но Ги, она заметила, был мрачен, хмурился и при виде забот Сими отпускал насмешливые замечания.
- Сими, душечка, а мы больше не будем учиться? - спросила вдруг девочка.
Она уже лежала в кухоньке на своей раскладушке. Рыженький хвост разметался поверх подушки, а темные блестящие глаза вопросительно смотрели на молодую женщину.
Сими заметно смутилась.
- Да нет, конечно, непременно будем, - отвечала она бодрым тоном, - но сейчас, понимаешь, это никак не удается. Ги требует больших забот, его надо подкормить после того ужасного места. Там его держали впроголодь. Ты это сама понимаешь. Потом, ему хочется повидаться с друзьями, повести к ним меня. Вот я и не успеваю. Ты уж прости меня, Диди.
И Сими так виновато опустила голову, что Клоди кинулась обнимать и утешать ее: конечно-конечно, все это временно и они скоро снова примутся за прерванные уроки.
Клоди проснулась посреди ночи. Что-то было неладно не то с ней, не то с надувным матрасом, на котором она лежала, не то с кастрюльками, что висели на полке над ее головой. Она прислушалась. Кухонька, где она спала, только тонкой шерстяной портьерой отделялась от комнаты Сими и Ги. И оттуда из темноты до Клоди донесся их шепот. Вернее, шептала Сими, а голос Ги никак не желал понизиться до шепота, и Сими это, видимо, приводило в отчаяние.
- Ради бога, Ги, ну я тебя прошу. Она же услышит… Ну пожалуйста, дорогой, ради меня…
- Дрыхнет она, как сурок, можешь не беспокоиться, - зевая, говорил Ги, - а и услышит, тоже не беда. Она - девчонка смышленая, все сама должна понимать. Там, где двое своих, не всегда должна быть посторонняя третья.
- Но это я, я взяла ее, я настаивала. Спрашивай только с меня, - надрывалась шепотом Сими.
- Вот я с тебя и спрашиваю. С какой стати, спрашиваю, я должен у себя в доме стесняться, приспосабливать свою жизнь к какой-то приблудной девчонке? Хочу позвать домой приятелей выпить, бац - у девчонки ангина, жар, ей, видите ли, нельзя дышать сигаретным воздухом! Вернусь попозже - снимай туфли, не шуми, не разговаривай: ребенок спит! Всюду и всегда эта девчонка! А если я раздобуду денег и мы с тобой сможем махнуть на Канарские острова, или в Таиланд, или в Перу, ты что же, и туда потащишь ее за собой?
- Чтобы уехать, надо сначала разбогатеть, - уклончиво пробормотала Сими.
- Ба, за этим дело не станет! - Ги хохотнул. - Нет, ты мне ответь: потащишь ее за собой?
Клоди услышала тихий плач. Надувной матрас под ее худеньким, скорченным тельцем завздыхал, затрепыхался, заходил волнами. Как ни старалась девочка затаиться, лежать неподвижно, ее трепет, ее волнение передавались матрасу, и даже металлическая раскладушка тренькала и точно скрежетала зубами.
Но те двое, за портьерой, ничего не слышали - так были заняты своей распрей.
- Что ж, значит, ты хочешь, чтобы я ее прогнала или засунула в приют? - всхлипывая, спрашивала Сими. - Чтоб она больше тебе не докучала?
Ги долго молчал. Девочка на надувном матрасе дрожа ждала его ответа. Наконец он сказал, почти не понижая голоса:
- Можешь с этим не торопиться. Я еще подумаю. Мне пришли в голову кое-какие соображения.