имеющем быть тогда-то в церкви св. Северена в 10 ч. 30 мин. утра.
Помню, как судачили об этой странной свадьбе все кумушки Риома, как предсказывали молодой жене измены мужа. Злые языки - они везде найдутся! Впрочем, мы, молодые друзья Пьера, были озадачены не меньше. Еще бы: Огюст - "телка", как мы ее звали, флегматичная, довольно скучная в компании, - вовсе не красавица. И вдруг ее мужем будет Пьер, наш Пьер - душа общества, выдумщик и заводила, каких мало!..
И все-таки я согласился быть шафером на свадьбе, вкладывал в башмачок невесты старинный луидор на счастье, смотрел с жалостью на какого-то, как мне показалось, растерянного Пьера и на более некрасивую, чем обычно, невесту и пил за их счастье ледяное шампанское. И никто из нас за свадебным столом в ресторане "Старый Риом" не думал тогда, что война уже на пороге и что темные кудри Пьера скоро прикроет пилотка.
Он ушел на "странную войну" через две недели после свадьбы. А еще через месяц Огюст получила известие, что сержант Пьер Лабрейс попал в плен и немцы увезли его на работы в Восточную Пруссию.
Кажется, "телка" восприняла эту весть так же флегматично, как все другие вести с войны. Молодая жена или молодая вдова - казалось, ей это безразлично. Все военные годы она была провизором в аптеке своего отца, и риомцы, чаще обычного прибегавшие к лекарствам успокоительным и снотворным, были даже довольны, что в аптеке они видят всегда невозмутимую "телку".
Я был в Риоме по делам Сопротивления, когда окончилась война. Конечно, я зашел в аптеку Позе узнать, не слышно ли чего о Пьере. Это при мне в аптеку пришел тот плотный, седоватый француз с военным ранцем.
- Я хотел бы видеть вдову Лабрейс, - сказал он, обращаясь ко мне: видимо, думал, что я хозяин аптеки.
- Как - вдову? Почему вдову? - невольно выкрикнул я, оглядываясь на Огюст, которая в эту минуту завертывала покупателю таблетки.
Руки ее, делавшие аккуратный пакетик, даже не дрогнули. Француз растерянно смотрел то на нее, то на меня.
- Значит, вы не получали никаких известий?
- Никаких, - подала ровный голос Огюст.
- Ох, простите меня, - вырвалось у посетителя, - простите, мадам, и вы, мсье, за то, что я вот так, сразу брякнул. Ведь мы были все уверены, что до вас дошло хотя бы одно из наших писем.
Огюст простилась с покупателем, подошла к нам.
- Вы можете рассказать мне, когда и как это случилось? - обратилась она к солдату.
Тот сокрушенно вздохнул:
- Могу, мадам. Я был там, в лагере, вместе с ним. Но какой же я остолоп: так прямо вам все выложить… Никогда себе этого не прощу!
Огюст махнула рукой:
- Не имеет значения. Я вас охотно прощаю, мсье. По правде сказать, я давно этого ждала. Так как это было?
И солдат, который до войны был почти нашим соседом - работал ваннщиком в курортном городе Шато-Гийон, - принялся рассказывать. Конечно, и мне и Огюст хотелось знать малейшие подробности, чтобы точнее представить себе жизнь и гибель Пьера в немецком лагере. Однако солдат, которого звали Кортуа, не умел или не хотел останавливаться на подробностях. Мы узнали только, что Пьер, верный себе до последней минуты, погиб как храбрец. Работали пленные французы на строительстве железной дороги в Восточной Пруссии, которая раньше была Литвой. Лагерь не то, что Маутхаузен или Дахау, режим там был повольнее, но голод и тяжелые работы тоже истощали людей. В том же лагере находились и советские военнопленные, которых немцы просто истязали. И вот с двумя советскими Пьер свел тесную дружбу. Видимо, это были такие же лихие парни, как и он сам. Кортуа сказал:
- Отчаянные головы, как Пьер, ничего не боялись, думали только, как бы им освободиться и добраться до своих.
Кому-то из троих удалось раздобыть автомат. Где они его прятали - неизвестно, но как только у них появилось оружие, они решили бежать.
Все это стало известно позже, а в те дни в лагере ни французы, ни русские ничего не знали об этом плане. Была уже осень, рано темнело, и в лагерь рабочие команды возвращались в полной темноте. И вот однажды вечером, когда команды построились и двинулись вдоль полотна железной дороги, вдруг раздались крики, свист и почти тотчас загремели выстрелы. Конвоиры палили без разбора куда-то во тьму, оттуда им отвечал треск автоматов. Пленные были уверены, что это партизаны, которые явились их освобождать. Немцы прикладами заставили всех залечь под насыпь. Из лагеря примчались автоматчики на мотоциклах. Фашисты палили, орали, мотоциклы трещали, а лагерники с замиранием сердца ждали, чем все это кончится. Внезапно стрельба прекратилась, стало как-то особенно тихо. Пленных подняли, заставили снова построиться. И тут подъехал мотоцикл с коляской, в которой лежал убитый в лагерной куртке. Это был Пьер.
Кортуа перевел дух. Мы молчали. Солдат пошарил в своем ранце, достал маленькую бледную фотографию, протянул ее Огюст. Через ее плечо я увидел убогий холмик с белым цементным крестиком на пирамидке.
- Это его могила, мадам. Ночью мы выкрали тело Пьера из лагерной караулки и закопали на местном кладбище. А через несколько дней натаскали со стройки цемента и слепили нечто вроде памятника. У, это было здорово рискованно, мы могли поплатиться жизнью! - Кортуа, видимо, очень гордился этим делом. - А еще у меня хранится специально для вас, мадам, план кладбища, на котором отмечено место могилы. Возможно, вы, мадам, захотите там побывать. Вот. - И он подал Огюст совсем уже истертую и пожелтевшую бумажонку, где были нанесены карандашом бледные линии и крестики.
Огюст медленно протянула руку, медленно взяла бумажку. Казалось, до нее еще не полностью дошел рассказ Кортуа.
- А те двое русские… их тоже… - пробормотала она.
- О нет, мадам! Им, видимо, удалось-таки удрать, - с удовольствием сказал солдат, - ведь они-то находились у себя на родине. Каждый литовец там ненавидел немцев-оккупантов, каждый был рад помочь беглецам. Нет, немцы их не нашли.
Огюст направилась к лестнице, ведущей из аптеки в дом. Бросила Кортуа:
- Надеюсь, мсье, вы у нас побудете, выпьете стаканчик… в память моего мужа?
Наверное, солдат рассчитывал на приглашение, потому что щелкнул с особым удовольствием каблуками, откозырял. Потом, поглядев вслед Огюст, сказал шепотом:
- Хорошо все обошлось, спокойно… А я-то боялся, что будут рыдания, вопли… Видать, выдержанная дамочка. - Он повернулся ко мне: - Я не хотел говорить при ней, но вам, мсье, должен сказать: там, в местечке, у Пьера была любовь. Литовская девушка, скромница, красавица. Уж вот кто убивался, вот кто рыдал, когда Пьера застрелили! Только ей одной мы и показали могилку. Она как легла на холмик, так и замерла. И вот что удивительно, мсье: ее тоже звали Аугуст, по-нашему Огюст. Это очень нравилось Пьеру: две женщины - и обе Огюст. Он даже смеялся: "Никогда не спутаешь". Но та, литовка, была так хороша и так его любила!
И Кортуа мечтательно задумался.
С того дня прошло почти тридцать лет. Я не бывал в Риоме и знал об Огюст только, что она жива и владеет аптекой. И вот ее письмо: "Ты всегда любил Пьера и был шафером на нашей свадьбе, и ты знаешь русский язык…"
Словом, Огюст просила разыскать могилу Пьера Лабрейс, она хочет перенести его останки на родину, в свой Риом.
И снова я увидел маленькое бледное фото с цементным памятником и вконец уже истертую бумажку - план. Вот когда мне понадобились неукротимая энергия Нади Вольпа и ее познания.
Мы с ней написали в Лауксаргяй. Мы послали копии фото и плана. Этого оказалось достаточно, чтобы литовцы, молодые и старые, включились в поиски могилы неизвестного француза. Искали местные власти, искали учителя, искали комсомольцы и пионеры, сельские жители, специально приезжал на поиски молодой журналист из соседнего городка.
И вот наконец телеграмма председателя сельсовета и мой разговор по телефону с Огюст.
- Я еду, - раздался в трубке такой давно знакомый, анемичный голос вдовы Лабрейс. - Я хочу перевезти останки Пьера сюда, на фамильное кладбище.
Еще какой-то срок понадобился на разрешение и необходимые формальности. От риомцев я узнал: Огюст уехала в Советский Союз.
Продолжаю через два месяца.
Она пришла ко мне седая, располневшая, богато и провинциально одетая, но по виду все такая же "телка". Возвращается из СССР к себе в Риом, решила на денек остановиться в Париже - повидать в Бельвилле старых друзей.
Я осторожно спросил:
- Ты… сопровождаешь прах?
Она, видимо, не расслышала. Теребила бахрому накидки, думала о своем, смотрела поверх моей головы. Наконец, сказала медленно и очень раздельно:
- Я виделась с ней. Настоящая вдова Пьера не я - она. Это она ходила все эти годы за могилой, она на всю жизнь осталась одинокой. У нее больше прав на Пьера. Я оставила его ей.
Она помолчала, подумала:
- И зовут ее, как и меня - Огюст.
13. Ласковый Ги
Желтая Коза вышла из своей конурки навстречу возвращающейся с работы Сими.
- Мадам Назер, мне хочется поздравить вас с удивительным мужем, - торжественно объявила она. - Он поразительный человек. Не только никаких упреков по поводу приемыша, но взглянешь на них - воркуют, как любящие родные отец и дочь…
- Ах, вы не поверите, мадам, как я этому рада! - взволнованно отвечала ей Сими. - По правде говоря, я так боялась за Диди и… признаться, за себя тоже. Ведь не всякий мужчина…
- А я была просто-таки уверена, что мсье не оставит в доме эту бедную малютку, - продолжала, не слушая ее, Коза, - и что на вашу долю придется тоже немало неприятностей. А вчера смотрю - идут оба из города и у Клоди флакон духов, который ей только что купил ваш муж. Чудеса, да и только!
- Не сглазить бы, - суеверно пробормотала Сими, - я так боюсь!
- Что вы, у меня очень добрый глаз, - уверила ее Коза и для полной убедительности вытаращила свои желтые козьи глаза. - Говорят даже, что я всем приношу счастье.
- Дай-то бог, - вздохнула Сими и стала быстро подыматься по лестнице: пока Ги нет дома, надо сварить новую порцию пасты "Нега", как назвала ее хозяйка парикмахерской Мишлин.
К радости Сими, паста имела успех, клиентки ее быстро раскупали, и Мишлин усердно рекламировала изобретение своей молодой помощницы. Правда, Мишлин потребовала себе "за рекламу" изрядный процент. И все-таки кое-что оставалось и Сими, и Ги теперь может устраивать с Жюлем свои пирушки, бывать в кафе, играть на бильярде, ставить небольшие суммы на лонгшанских скакунов и покупать себе толстые вязаные свитеры и красивые рубашки и…
Но тут Сими оказалась уже дома и бегом бросилась к плите: скорее, скорее за работу, чтобы до возвращения Ги успел выветриться приторно-лакричный, с примесью гвоздичного масла и дешевых духов запах пасты "Нега" - знаменитой пасты мадам Назер, выводящей совершенно легко и безболезненно волосы там, где они не должны расти. А то Ги непременно еще в дверях потянет носом, весь сморщится и скажет:
- Опять варила эту мерзость? Провоняла весь квартал. Опять на лестнице не продохнуть. Наверное, все жильцы жалуются на тебя Желтой Козе. И когда ты перестанешь возиться с этим отвратительным зельем?!
Ах, как хотелось бы Сими в ответ на эти упреки сказать Ги, что "зелье" кормит их и оплачивает все забавы и прихоти Ги. Ведь Сими отлично знает: с самого возвращения из тюрьмы Ги и пальцем не шевельнул для того, чтобы найти работу, наняться куда-нибудь. В первое время он еще проглядывал страницу "требуется" в "Монд" и других газетах, которые приносила ему Сими, а теперь даже не интересуется ими. Где-то болтается до поздней ночи, сидит по кафе с Жюлем, ободрительно похлопывает Сими по худеньким плечикам:
- Держись своего мужа, девочка. С таким мужем, как я, не пропадешь!
Или мимоходом бросит с самоуверенным видом:
- Зарабатывать гроши - это занятие для тупиц! Настоящие люди сразу загребают куш - на всю жизнь! Не тушуйся, Сими, скоро мы с тобой отправимся на "люксе" вокруг света и ты будешь у меня ходить в платьях от Кардена, как королева английская.
Можно было бы принять такие разговоры за обыкновенную болтовню молодого гуляки, но Сими они смутно тревожили - уж очень часто возвращался к ним Ги!
И еще эта внезапная дружба с Клоди! С одной стороны, дружба эта радовала Сими несказанно, но с другой - ей делалось как-то не по себе, когда Ги то и дело расхваливал Диди - ее ум, ее ловкость, ее миловидность, ласкал ее, дарил дорогие вещи. Ведь она хорошо помнила: это было совсем-совсем недавно - Ги требовал, чтоб Сими любым способом избавилась от девочки, пристроила ее к каким-нибудь благотворителям, отдала в государственный дом призрения сирот; жаловался, что Клоди висит у них на шее, а главное, ему, Ги, мешает нормально жить.
И вдруг такая перемена! Ги даже своего дружка Жюля заставил войти в эту дружбу: вместе они брали девочку прокатиться на машине в Нормандию, к морю, и Жюль там показывал ей виллу, доставшуюся ему по наследству, и свою свирепую собаку по кличке Казак. Кажется, после этой поездки он заговорил о том, что завидует Ги, завидует тому, что у друга завелась такая дочка - умница, красавица, с такими блестящими способностями…
- Я бы тоже хотел завести дочку. Только маленькую, чтоб она не помнила ничего из прошлой жизни, - не раз повторял Жюль.
- Кто же вам мешает? - сказала тогда Сими. - Справьтесь в государственных интернатах. Они, говорят, отдают детей всем людям, которые заслуживают доверия.
Жюль принужденно смеялся:
- Во-первых, я не знаю, заслуживаю ли я доверия в глазах государства. А во-вторых, нужно еще отыскать девочку с такими внешними данными и внутренним блеском, как у вашей Клоди…
И все это говорилось в присутствии девочки! Боже правый! Все педагогические методы Сими расшатывались и разрушались. Разве можно так захваливать девочку в глаза? Да она невесть что вообразит о себе, задерет нос, не станет слушаться. Вообще Сими с ее разумными требованиями и положительными манерами уже и сейчас кажется девочке невыносимо скучной. Сими это отлично чувствует. Растет с каждым днем влияние Ги и Жюля, а ее - понемногу слабеет, скоро исчезнет совсем…
"Нега" сварилась, загустела, стала настоящей пастой. Теперь разложить ее по баночкам с красивой этикеткой, нарисованной и отпечатанной одним старым поклонником Мишлин, потом завинтить пробками, а главное - главное, проветрить всю квартирку, чтоб Ги не говорил, будто запах впитался даже в занавески…
Сими распахнула все окна. Вечерний туман подымался на бельвилльский холм снизу, из города. Яснее в вечернем воздухе слышались голоса прохожих, звук газующих или тормозящих машин. Вот заговорила с кем-то своим сварливым, режущим ухо голосом Желтая Коза. Вот запел-забормотал что-то на своем языке и зашлепал шваброй Хабиб. Вот лязгнула железная дверь мастерской Клоссона… Уж пора бы вернуться Ги и девочке - они вместе отправились куда-то после завтрака. При этом у Диди была такая смешная и таинственная рожица! Интересно, что они там вместе делают и где проводят время?
Сими посмотрела на себя в зеркало. На вид она немногим старше Диди. Но вот что странно: с ней не водятся, ее в компанию не принимают. Она в стороне. И Сими грустно-прегрустно вздохнула.
В эту самую минуту на лестнице послышались голоса и в квартиру ввалились запыхавшиеся Ги, Клоди и неизменный Жюль. Ги, по обыкновению, потянул носом.
- Ага, опять была эта гнусная стряпня!
Клоди подпрыгнула, зажала ему рот:
- Довольно браниться! Я не позволю обижать Сими! И вовсе здесь ничем не пахнет. Ты придира, Ги, вот что я тебе скажу!
Ги галантно раскланялся перед девочкой:
- Повинуюсь. Больше ни слова! Наоборот, я нахожу, что здесь божественно пахнет розами, фиалками и чем еще, Жюль? - обратился он к другу.
- Арбузом, - брякнул тот и вытащил из-за спины сетку с великолепным арбузом.
- Сюрприз! Сюрприз! - запела в восторге Клоди. - Это мы тебе приготовили сюрприз, моя душечка, моя кошечка Сими! - Она обхватила обеими руками Сими, зарылась лицом в ее волосы, прижала губы к уху молодой женщины. - Ты знаешь, что я тебе скажу, Сими? Только это пока тайна. Страшная, тайная тайна…
- Ну что такое? Что ты там шепчешь? Ой, мне щекотно от твоего шепота! - засмеялась Сими.
Клоди на секунду отстранилась, нахмурилась:
- Ты, пожалуйста, не смейся, Сими! Это очень-очень серьезно.
- Да я не смеюсь вовсе, - успокоила ее Сими. - Ну, говори, я слушаю. - Она сама подставила девочке бледное ушко.
- Понимаешь, кажется, Жюль и вправду затеял это дело с дочкой, - снова зашептала Клоди. - Они с Ги нашли уже какую-то сиротку. Хотят показать ее мне, узнать мое мнение. Сказали, что теперь обо всем будут советоваться со мною, потому что я даю очень дельные советы.
И девочка с гордым превосходством взглянула на свою взрослую подругу, у которой никто и никогда не просил совета.