А Григорьев действительно счел, что замечательный в классических трагедиях и даже бытовых драмах актер совершенно не годится для роли Гамлета. В "Отечественных записках" 1850 года Григорьев под видом "Заметок о московском театре" опубликовал большую теоретическую статью о "Гамлете". Развивая гетевскую мысль о слабости воли датского принца, наш критик особенно акцентировал флегматичность, "эластичность", "нежность", да еще совсем неожиданно добавил: "Гамлет - вечный актер сам с собою и с другими, вечный художник, ищущий творчества в каждом деле". А в общем Григорьев делает Гамлета своим соратником в утверждении идеала мирной гармонии: "Он какой-то предшественник нового, мирного направления среди обломков героического, дикого периода". Понятно, что, по Григорьеву, глубина, сложность, "нежность" образа была не по зубам "античному" Каратыгину. Впрочем, и трактовка Гамлета Мочаловым далеко не во всем удовлетворяла критика, хотя в целом романтический, стихийный, очень близкий душевно Мочалов всегда оставался кумиром Григорьева, как бы он ни старался иногда ради объективности говорить, что оба актера хороши по-своему; но тут же добавлял, что Мочалов не просто великий артист, он еще великое общественное явление.
Вернемся к журнальным связям Григорьева 1849-1850-х годов. Обрадованный приютом в "Отечественных записках", он засыпал Краевского уже готовыми произведениями или замыслами. В письме к издателю от 28 февраля 1849 года он сообщает об осуществленном переводе пьесы А. де Мюссе "Спектакль не выходя из комнаты" и о посылавшейся статье о Дидро, которая, видимо, не была пропущена цензурой; в письме от 16 декабря предлагает полный перевод "Вильгельма Мейстера" Гёте; выше уже говорилось о рекомендации завести рубрику "Обозрение журналов", в которой он принял бы активное участие. Но, очевидно, осторожному и респектабельному Краевскому живые и непричесанные труды Григорьева были чужды, он явно отказывался от его помощи. Прервалась и "Летопись московского театра". Как лаконично выразился сам Григорьев в "Кратком послужном списке…": "не переварилась". Так он был отставлен из респектабельного петербургского журнала (не навсегда: десятилетие спустя, в 1860 году он опубликует у Краевского замечательную статью "Русские народные песни с их поэтической и музыкальной стороны").
Произошли перемены и в служебной деятельности Григорьева. Из-за переформирования сиротского института он вместе с двумя группами учащихся был переведен в Московский Воспитательный дом (24 мая 1850 года). Судьба постоянно возвращала его в это учреждение! Здесь он преподавал до 1854 года. Наиболее значительное событие, связанное теперь с Воспитательным домом, – это знакомство с надзирателем и учителем французского языка Я.И. Визардом, а также со всей его семьей, с дочерью Леонидой Яковлевной, объектом самой сильной, самой глубокой и страстной привязанности Григорьева. Об этом еще будем специально говорить в главе "Леонида Яковлевна Визард".
А с 15 марта 1851 года Григорьев еще стал учителем законоведения в 1-й московской гимназии, куда его, наверное, рекомендовал новый товарищ по новому молодежному кружку при "Москвитянине" - Т.И. Филиппов, преподававший в гимназии русскую словесность.
Обе службы находились не очень далеко от григорьевского дома, можно было легко ходить пешком (Григорьев же вообще любил ходить, а не ездить). Воспитательный дом - это то громадное здание на Москворецкой набережной (дом № 7, близ нынешней гостиницы "Россия"), где теперь расположена Военная академия ракетных войск стратегического назначения им. Петра Великого. А 1-я гимназия помещалась на Волхонке, ее нынешние номера домов - 16 и 18, там сейчас академические учреждения.
СОЗДАНИЕ "МОЛОДОЙ РЕДАКЦИИ" "МОСКВИТЯНИНА"
"Молодая редакция" формировалась исподволь, и центральной фигурой в ней до Григорьева был восходящая звезда русской драматургии А.Н. Островский. Первоначальное ядро группы, образовавшееся в 1846-м - начале 1847 года, состояло из Островского и его друзей Т.И. Филиппова и Е.Н. Эдельсона. Все трое были чуть-чуть моложе Григорьева, погодки по отношению к нему и друг к другу: Островский родился в 1823 году. Эдельсон - в 1824-м, Филиппов - в 1825-м, все трое были относительно плебейского воспитания: Островский - сын незначительного московского чиновника, Филиппов - мещанин из подмосковного города Ржева, Эдельсон - выходец из захудалого дворянского рода давнего немецкого происхождения, так что уже отец не знал "родного" языка (отец служил экономом Рязанской гимназии), и все трое учились вослед Григорьеву в Московском университете. Островский поступил на юридический факультет в 1840 году, то есть еще при Григорьеве (может быть, уже тогда были шапочно знакомы?), но, подобно Фету, он не преуспел в учебе, занятый литературными замыслами, застрял на третьем курсе и бросил университет; Эдельсон и Филиппов учились уже после Григорьева (первый - на физико-математическом, второй – на словесном отделении), благополучно закончили университет и вскоре все трое крепко сдружились.
Т. Филиппов, позднее один из самых махровых русских консерваторов, в свои почтенные года пытался всем доказать, что он чуть ли не с пеленок был православным монархистом и потому успешно обращал в свою веру сперва Островского, потом Григорьева. Слава Богу, сохранились документы, разоблачающие эти фантазии: письмо Филиппова к Эдельсону от 12 апреля 1847 года и совместное письмо Филиппова и Островского к тому же адресату от 28 февраля 1848 года. Письма полны юного задора, любви к переменам, двусмысленных намеков. В первом письме Филиппов восхищается весенним преображением природы, совершающей "эманципацию"; "А время эманципации, ты знаешь, и в истории народов, и в жизни развивающегося человека, и в природе, имеет для меня особую прелесть" - а в сороковых годах термин "эмансипация" употреблялся в чисто социальном смысле: освобождение крестьян и освобождение женщины. Во втором письме шутливый рассказ о начавшейся французской революции свидетельствует скорее о симпатии, чем об осуждении. Письма совершенно западнические, совершенно либеральные, совершенно не консервативные.
Переход к противоположному мировоззрению начался у друзей, особенно у Филиппова, явно позднее, скорее всего - под воздействием душной реакции, наступившей в России после европейских революций 1848 года. В шутливом "Послании к друзьям моим…" (начало 1850-х годов) Григорьев писал:
Ты ci-devant социалист
И беспощадный атеист,
А ныне весь ушедший в Бога,
Ф<илиппов> мой, кого на памяти моей
Во Ржеве развратил премудрый поп Матвей.
Поп Матвей - это тот самый священник, который оказал сильное мистическое воздействие на умирающего Гоголя.
В стране начиналось "мрачное семилетие" 1848-1855 годов. Николай I, ненавидя и страшась революционного движения, ввел в России чуть ли не режим чрезвычайного военного положения. Свирепствовала цензура. Взяты были под подозрение все кружки. Совершенно невинные в политическом смысле славянофилы воспринимались как потрясатели основ, их сажали для допросов в крепость или в III отделение, за ними устанавливалась слежка. А члены кружка М.В. Петрашевского, лишь мечтавшие о будущих социальных преобразованиях, были арестованы и отданы военному суду, а потом отправлены на каторгу, в солдаты, в ссылку. Впервые в России массово судили за идеи, а не за поступки (декабристов можно было обвинять законно: те совершали противоправительственные действия, петрашевцев же судили только за намерение). Граф С.С. Уваров пытался было вступиться за университеты, которые Николай хотел свернуть в бараний рог, - и поплатился министерским креслом, вынужден был уйти в отставку, подарив консерваторам для "вечного" пользования свою триединую формулу: православие, самодержавие, народность.
Уваров был умный человек, он взял для своего лозунга категории, в самом деле значительные для его времени: православная культура давно уже укоренилась как главенствующая, самодержавие господствовало как политическая сила, а народность, весьма смутно понимаемая и толкуемая создателем триединой формулы, самой своей расплывчатостью привлекла к себе самых разных идеологов. И уже с пушкинских времен в "народности" стали видеть не столько широкую общенациональную категорию, сколько народную в более узком смысле - отражение черт трудового народа, крестьянства, городских низов; правда, была частая оглядка и на общенациональное, частое стремление, как у Белинского, диалектически соединить обе категории.
Все члены группы Островского глубоко любили простой народ, восхищались песнями, пословицами, образной нестандартной речью. "Народность" для них, в отличие от Уварова, была главной. Православие тоже было им не чужое, сказывалось религиозное воспитание с детства.
Самодержавие для молодых людей было наименее ценным, вряд ли они были его глашатаями, но оно было укоренено в русскую жизнь, его можно было воспринимать как необходимость, как неизбежную данность. Так бывшие радикалы могли постепенно втягиваться в мир уваровской формулы. Характерно, что параллельно той же дорогой, даже чуть раньше, шел Ап. Григорьев, как мы видели по его рецензиям 1846 года в "Финском вестнике".
Для группы Островского было еще важно противостояние между Россией и Западом. Литература и публицистика Западной Европы пропагандировала культ индивидуума, культ частной личности; европейские революции 1848 года лишь усилил эти тенденции; А.И. Герцен, оказавшийся на Западе как разгар подъема и распада революционного движения, очень остро ощутил рост эгоизма, бездуховности, буржуазности. У Григорьева и компании Островского подозрительность и враждебность к западному культу личности возникли и без выезда на Запад. Русский "менталитет" слишком долго воспитывался на "соборности", все три элемента триединой формулы тоже ведь "соборные" и антиличностные. "Мрачное семилетие" с официальным антизападным пафосом лишь подтолкнуло, наверное, молодых людей к своеобразному "поправению", к своеобразному консерватизму, хотя этот консерватизм будет совсем особого сорта, он не сольется ни с погодинским, ни со славянофильским. Впрочем, и внутри группы возникнут противоречия и разногласия. А пока это был еще общий путь к созданию "молодой редакции" "Москвитянина". В свете сказанного ее можно было бы каламбурно называть "молодой реакцией", консервативной реакцией на некоторые западнические издержки, с одной стороны, а с другой - относительным противостоянием стареющим консерваторам, возглавлявшим "Москвитянин", - Погодину и Шевыреву.
Путь к организации "молодой редакции" был после 1848 года прямым и стремительным. Исходной точкой стало создание Островским в 1849 году первой крупной пьесы - "Банкрут" ("Свои люди - сочтемся"). До этого у него были лишь пробы пера, очерки и драматические сценки, а тут совершенно неожиданно для всех появился зрелый драматург, продолжатель Фонвизина и Грибоедова. Успех "Банкрута" был неслыханный, автора приглашали во все известные дома Москвы. 3 декабря состоялось авторское прочтение пьесы в доме Погодина. Редактор "Москвитянина", видимо, увидел в Островском человека, который может спасти все более хиреющий и умирающий журнал. Он напечатал "Банкрута" в "Москвитянине" и договорился в марте 1850 года с Островским, что тот станет помогать в редактировании журнала. Драматург привел с собой друзей - Филиппова и Эдельсона, это было ядро "молодой редакции", потом к ним присоединились критик и фельетонист Б.Н. Алмазов, поэты Н.В. Берг и Л.A. Мей, писатели А.Н. Потехин, И.Т. Кокорев, И.Ф. Горбунов, Е.Э. Дриянский, художник П.М. Боклевский, скульптор Н.А. Рамазанов, драматург, гитарист и собиратель народных песен М.А. Стахович, ряд других творческих личностей. Но главным "пришельцем" с некоторым запозданием (конец 1850 года) стал Ап. Григорьев.
Погодин вынужден был согласиться на приглашение "молодой редакции". Издатель журнала оставлял себе всю финансовую сторону, включая и гонорары. Скупость Погодина была из ряда вон выходящей; он платил Григорьеву и Эдельсону по 15 рублей серебром за печатный лист (16 страниц "Москвитянина"), в то время как критики в "Отечественных записках" и "Современнике" получали по пятьдесят. В этой области постоянно возникали конфликты: Погодин старался и при мизерной расценке платить как можно меньше, например, округляя суммы с изъятием копеек при итоге; молодежь терпела, но иногда взрывалась; Погодин записал в дневнике 15 июля 1854 года: "Пренеприятные счеты с Эдельсоном, который хуже всякого немецкого аптекаря. Что за подлецы". Убежден, что Эдельсон подобное думал о шефе. Из Погодина никак нельзя было выколотить изрядные суммы денег для привлечения в "Москвитянин" хороших писателей. Он даже, казалось бы, своему Островскому не захотел заплатить приличного гонорара за пьесу "Бедность не порок", и автор издал ее тогда отдельной книгой. Но редактор распоряжался не только финансами. Он оставался руководителем общественно-политической позиции журнала, возглавлял отдел истории; никак не хотел отдавать молодым отдел беллетристики, то есть художественной литературы, и часто публиковал там, наряду с произведениями "молодой редакции", сочинения разных старомодных писателей вроде М.А. Дмитриева или А.С. Стурдзы.
И все-таки молодые оттяпали у шефа очень ценные отделы, которые, собственно, и составляли лицо обновленного "Москвитянина": критику, библиографию, научные статьи по эстетике и литературоведению, художественные переводы зарубежных писателей, важный отдел "Смесь" с обзорами, заметками, фельетонами; влияли на формирование и центрального отдела – беллетристики.
Первые месяцы функционирования "молодой редакции", то есть почти весь 1850 год во главе ее стоял Островский. Он больше выступал как символ, как объединяющая друзей фигура, чем как реально редактор, как руководитель отделов или как творческая личность. Помимо публикации "Банкрута" он поместил в "Москвитянине" две-три критических статьи (достоверно известны две - о повестях Е. Тур "Ошибка" и А.Ф. Писемского "Тюфяк"). В этих статьях Островский выражал типичные для "молодой редакции" антизападнические идеи: в иностранных литературах, дескать, на первый план выдвигается личность, эгоизм личности, да и в отечественной литературе "натуральная школа" обращает внимание главным образом на личные начала, в том числе и на личные отношения авторов к изображаемому, с выделением личных "привычек и капризов" авторов (намек на "Капризы и раздумья" А.И. Герцена). Всему этому противопоставляются иные принципы: "Отличительная черта русского народа отвращение от всего резко определившегося, от всего социального, личного, эгоистически отторгшегося от общечеловеческого, кладет и на художество особенный характер: назовем его характером обличительным. Чем произведение изящнее, чем оно народнее, тем больше в нем этого обличительного элемента".
"Общечеловеческое" здесь выступает явным символом общехристианских нравственных идеалов, а лично-эгоистическое должно судиться и обличаться в свете высоких общечеловеческих идеалов. Островский из деликатности молчит относительно своего творчества, но он явно "Банкрута" относил к таким произведениям, где корысть, эгоизм обличаются от имени "общечеловеческой" этики.
Наверное, характеру Островского, как бы ни пользовались успехом его серьезные и оригинальные рецензии, была чужда деятельность литературного критика, тем более ему оказалась чужда роль руководителя и редактора - он все-таки был по натуре свободный художник, его больше интересовало собственное художественное творчество; да еще ему надоели частые конфликты с Погодиным. И как только в "молодую редакцию" вошел Ап. Григорьев, явно жаждущий "примировать", возглавлять группу, Островский стал отходить от руководства и передоверять свои функции Григорьеву.
Легенда о том, что Григорьев как бы вытеснил Островского, совершенно ложная, она ни на чем не основана. Сохранилось письмо Островского к Погодину (осень 1851 года), где он просит издателя об отставке от редакторства. А в "молодой редакции" драматург по-прежнему оставался идейно-художественным символом, его творчество периода "мрачного семилетия", от "Банкрута" до "Бедной невесты" и "Не в свои сани не садись", развивалось именно в русле идеалов "молодой редакции"; как сам Островский отметил в письме к Погодину от 30 сентября 1853 года, от обличения в первой пьесе он перешел далее к изображению прежде всего положительных начал народного быта.
А Григорьев вошел в "молодую редакцию" на закате 1850 года: первая его рецензия в обновленном "Москвитянине" появилась в № 17, то есть в первом сентябрьском номере (журнал при "молодой редакции" стал выходить два раза в месяц), а уже с начала 1851 года он выступает как один из самых плодовитых сотрудников. Видимо, с конца 1850 года он и стал негласным руководителем молодых, ибо явно по его инициативе с января 1851 года в "Москвитянине", подобно другим толстым журналам, стали публиковаться ежемесячные обозрения текущей периодики, которые составляли, кроме него, главные участники "молодой редакции".
Каким образом Григорьев вошел в этот новый круг друзей? Т. Филиппов, явно преувеличивая свою роль в создании "молодой редакции", и в отношении Григорьева считал себя главным "вводителем": якобы когда Григорьев стал преподавать в 1-й московской гимназии, он там сблизился с учителем Филипповым, который и ввел коллегу в группу Островского. Вряд ли это соответствует действительности: Григорьев поступил в гимназию 15 марта 1851 года, а он в это время был уже ведущим деятелем "молодой редакции". Трудно сказать, познакомился ли он с Филипповым только в 1-й гимназии, или раньше, скорее всего – раньше, когда стал активно участвовать в "Москвитянине". С кем он явно был знаком уже несколько лет - это с Островским. Имеются сведения, что он познакомился с ним в 1847 году, у В. Н. Драшусова в "Московском городском листке", где сам он, как мы знаем, был чуть ли не главным сотрудником, а Островский тоже поместил несколько драматических отрывков. Вполне возможно, что тогдашнее знакомство было шапочное, ни о какой дружбе той поры мы не знаем.