Кто бывал в это время у молодых Булгаковых? Николай Леонидович Гладыревский, врач, друг семьи, некоторое время, по его собственным словам, помогавший Булгакову в его практике. Ходил в дом и его брат, Юрий (Георгий) Леонидович Гладыревский, обладатель приятного баритона. "Пел "Эпиталаму", ухаживал за Варей, - вспоминал Н. Л. Гладыревский в 1969 году, отвечая на наши расспросы. - Был он в это время бывшим офицером; они пропадали где-то вместе с Михаилом, у них были какие-то общие дела, думаю, что дамские... Но я ничего не знал про это, и никто не знал... Брат мой - это Шервинский в "Белой гвардии" и потом в пьесе..." (Подтверждением этому служит имя героя в ранней (1922) редакции "Белой гвардии" - Юрий Леонидович, в последней редакции Леонид Юрьевич Шервинский.) "А Лариосик - это мой двоюродный брат, Судзиловский. Он был офицером во время войны, потом демобилизовался, пытался, кажется, поступить учиться. Он приехал из Житомира, хотел у нас поселиться, но моя мать знала, что он не особенно приятный субъект, и сплавила его к Булгаковым. Они ему сдавали комнату..." Юрия Леонидовича Гладыревского помнит и Татьяна Николаевна. "Когда Михаил вел прием, мы с ним часто болтали в соседней комнате, смеялись. Михаил выходил, спрашивал подозрительно:- Что вы тут делаете? - А мы смеялись еще больше..." Неясные контуры зародившихся через несколько лет мизансцен "Дней Турбиных" - смех Елены, ухаживания Шервинского - проступают в этих расплывающихся, стираемых временем воспоминаниях. "Собиралась ли у нас тогда молодежь? Собиралась... Пели, играли на гитаре... Михаил аккомпанировал и дирижировал даже... В это время у нас жил Судзиловский - такой потешный! У него из рук все падало, говорил невпопад. Лариосик на него похож..." Приходил Петр Богданов, брат несчастного самоубийцы, вольноопределяющийся. Частым гостем был Николай Сынгаевский. В доме жил по-прежнему двоюродный брат Константин (Николай уже покинул Киев). На одной из фотографий этого года - довольно большая компания молодых людей в столовой Булгаковых - Н. Л. Гладыревский, H. H. Сынгаевский, двое поклонников младшей сестры Лели (один из них, - как говорила нам в свое время Н. А. Земская, - некий Млодзиевский; оба вскоре уехали в Польшу). В воспоминаниях, в уцелевших фотографиях - осколки той, всегда хаотичной, реальности, которая гармонизирована в стройном порядке турбинского дома в "Белой гвардии". С годами все больше уясняется, однако - и все больше поражает, - детальность соответствий. Так, Татьяна Николаевна припоминает, что и Карась "Белой гвардии" имел своего прямого прототипа: "Карась был точно - все его звали Карасем или Карасиком, не помню, это было прозвище или фамилия... (Напомним "Белую гвардию": "...подпоручик Степанов, Федор Николаевич, артиллерист, он же по александровской гимназической кличке - Карась. Маленький, укладистый и действительно чрезвычайно похожий на карася...". - М. Ч.) Он был именно похож на карася - низенький, плотный, широкий - ну, как карась. Лицо круглое... Когда мы с Михаилом к Сынгаевским приходили, он там часто бывал. А Сынгаевский был высокого роста, с длинными ногами (вспомним "ноги циркулем" Мышлаевского. - М. Ч.), вообще сложен хорошо..."
Напомним, что ранней весной 1918 года Булгаков приехал в Киев в очень тяжелом состоянии - после неудачных попыток излечиться (нашедших, по-видимому, достаточно адекватное отражение в рассказе "Морфий"). Состояние это наблюдала воочию во всех деталях, по-видимому, только его жена. "Когда мы приехали - он пластом лежал... И все просил, умолял: "Ты меня в больницу не отдавай!" - Какой же больницы он боялся? - "Психиатрической, наверно... Стал пить опий прямо из пузырька. Валерьянку пил. Когда нет морфия - глаза какие-то белые, жалкий такой. Хотела уйти куда-нибудь, да посмотрю - жалко..." Он посылал ее в аптеку за новыми порциями - она упорно стала отказывать ему в морфии; возвращаясь, говорила, что не дали. "Сказала однажды - "Тебя уже на заметку взяли". Тогда он испугался, но потом снова стал посылать..." Боязнь огласки, ужас перед беспросветным будущим, совершенно ясным ему как врачу, - все это помогало на время, но затем он терял самообладание. Однажды, рассказывала Татьяна Николаевна, бросил в нее горящий примус, в другой раз - целился из браунинга. "Ванька и Коля вбежали, вышибли у него браунинг... Они не понимали, в чем дело... Спрятали потом куда-то этот браунинг. Конечно, он бы не выстрелил, просто угрожал... Ему самому было очень плохо, он мучился". Казалось, что, рассказывая спустя шестьдесят лет, она жалела его так же, как в те месяцы. Ей он обязан был и избавлением от болезни. Она стала обманывать его, впрыскивать дистиллированную воду вместо морфия; терпела его упреки, приступы депрессии. Постепенно произошло то, что бывает редко, - полное отвыкание. Как врач, он, несомненно, хорошо понимал, что случившееся было почти чудом.
В тот год в доме № 13 жила и еще одна семейная пара - сестра Варвара со своим мужем Леонидом Сергеевичем Карумом. По свидетельству Татьяны Николаевны, отношения между свояком и шурином были натянутыми; какие-то черты Карума - нового для Булгакова человека в доме (сестра вышла замуж в 1917 году) - подтолкнут его впоследствии к созданию фигуры Тальберга в "Белой гвардии", хотя, естественно, незачем искать в романе биографии или портрета реального лица. Зато для биографии Булгакова, для представления о его ближайшем окружении в 1918- 1919 году большую ценность представляют сведения, любезно сообщенные нам дочерью Л. С, Карума Ириной Леонидовной Карум. "Отец мой был немецкого происхождения; его отец был чистокровным немцем, но никогда не жил в Германии, а был выходцем из рижских немцев; в Риге жили его брат и его две сестры - Эльза и Анна, одна из которых была старой девой, а вторая была женой директора гимназии, в которой учился мой отец. Мать моего отца (моя бабушка) , Миотийская Мария Федоровна, была чистокровная русская; она была 16-м ребенком в семье управляющего имением под Бобруйском". Дед нашей корреспондентки, офицер Варшавского полка, познакомился с будущей женой, приехав в гости к владельцу имения. "Но по положению того времени офицер этого полка мог жениться только на девушке из знатной семьи. Дедушке пришлось оставить службу, выйти в отставку, после чего он женился на любимой. Мой отец их первенец. Папа был исключительно трудолюбивым, организованным и порядочным человеком; во всем он любил порядок; он не был скупым, но тратил деньги на нужные вещи, распределял их равномерно и никогда в жизни (подчеркнуто автором письма. - М. Ч.) не имел долгов, чему научил и меня. Когда в 1918 году он с мамой жил одной семьей с Булгаковыми, он никак не мог согласиться с образом жизни дяди Миши и тети Таси, которые могли в один миг выбросить, как говорил папа, только что полученные деньги "на ветер". Жили ведь "одним котлом". <...> Совершенно шокировал папу и прием Михаилом Афанасьевичем морфия! Теперь, когда у нас в стране открыто описывают состояние морфинистов в тот момент, когда нет у них наркотиков, можете себе представить, что происходило с дядей Мишей! <...> Ну, подумайте сами, как мог реагировать на это высоко интеллигентный, спокойный, трудолюбивый папа, горячо любящий мою маму и старающийся оградить ее от подобных сцен! У него не укладывалось в голове, что работали сестры Михаила Афанасьевича, его жена, а он жил на их счет, ведя фривольный образ жизни! Конечно, в тот период отношения между папой и Михаилом Афанасьевичем были натянутыми, но мой отец ценил талант шурина <...> Он очень жалел тетю Тасю, к которой М. А. относился высокомерно, с постоянной иронией и как к обслуживающему персоналу..."
Несмотря на естественные для семейного предания преувеличения, можно различить в этих характеристиках, дававшихся Л. С. Карумом Булгакову, некую реальную основу. Татьяна Николаевна рассказывала нам о том напряжении в отношениях, которое порождено было главным образом разницей характеров, привычек, семейных укладов. "Помню, мы взяли у них с Варварой деньги в долг, а отдать сразу не могли. Я принесла как-то кофе, французские булки, масло, сыр. Ну, Карум и сказал Варваре: "Вот они едят, пьют, а долг не отдают". Мы же ели в общей столовой - каждый ставил себе еду и ел..." Да и семейная жизнь Булгаковых была уже совсем не так лучезарна, как в совсем, казалось бы, недавние, но уже очень отдалившиеся довоенные годы, и Л. С. Карум, пожалуй, имел свои основания считать поведение женатого шурина "фривольным". Татьяна Николаевна рассказывала, среди прочего, как на Пасху, в 1918 или 1919 году, муж ее "опоздал к заутрене. Прошатался где-то и пришел уже к Варваре Михайловне" (у матери, которая жила со своим мужем отдельно - напротив Андреевской церкви, - собирались дети сразу после заутрени). "И он сказал: - Ну, меня за тебя Бог накажет. - Он частенько потом это повторял".
Многие из завсегдатаев дома на Андреевском спуске состояли с Булгаковым, как выясняется, в свойстве. "Коля Судзиловский, который был в доме Булгаковых, - это двоюродный брат моего папы, - сообщила Ирина Леонидовна Карум в августе 1987 года, прочитав журнальную публикацию того "Жизнеописания", с которым знакомится сейчас наш читатель, - сын родной сестры папиной мамы - Варвары Федоровны Судзиловской (в девичестве Миотийской). Жили они в Житомире. А Гладыревский - тоже папин двоюродный брат, сын тети Ани и ее мужа Гладыревского (директора гимназии!), которые переехали из Риги в Москву". И когда через несколько лет в "Белой гвардии" Елена пояснит раненому Алексею явление Лариосика - "Сережин племянник из Житомира" - в этом будет нарочитая, на родных и близких, пожалуй, рассчитанная близость к племяннику Карума, Николаю Николаевичу Судзиловскому.
Приведем отрывок и из более раннего письма к нам И. Л. Карум - от 20 августа 1981 года (вызванного первой и единственной прижизненной публикацией воспоминаний Т. Н. Кисельгоф - в нашей записи, где Татьяна Николаевна указывала на прототипическую связь Тальберга с Карумом). И. Л. Карум писала, что в обстановке тех лет ее отец "без всякого труда мог эмигрировать из России, как поступила часть бывших царских офицеров типа Тальберга. Но отец ушел в Красную Армию и прошел с ней под командованием Буденного до Крыма. Он преподавал в Феодосийской пехотной школе (я родилась в 1921 г. в г. Феодосии) , затем был переведен в Севастополь, далее в г. Киев, где преподавал в военной школе красных командиров им. Каменева. Он любил мою мать, и они никогда не разлучались..." В 1933 году Карум был арестован и сослан в Сибирь. "Мы не знали, где он находится, что с ним; нас выгнали из квартиры, мама пошла работать на завод "Большевик" в школу ФЗО, мы ездили в Бучу. Дело в том, что прямо в том месте, где стояла дача Булгаковых, организовали пионерский лагерь завода "Большевик", заняв и оставшуюся нетронутой, но отобранную у хозяев дачу Лисянских. Мама доставала путевки мне в этот лагерь, это были 1933-1934 годы, и, когда она приезжала ко мне, как теперь говорят в "родительский день", мы всегда шли на то место, где стояла раньше дача, и мама очень плакала, я едва уводила ее оттуда..."
...Мы крайне мало знаем тем не менее о жизни Булгакова этих двух лет, о том, например, были ли у него попытки завязать какие-либо связи в литературной среде. А среда эта в городе существовала, жила своей разнообразной жизнью. На Пасху в заседании Киевского историко-литературного кружка проф. И. А. Линниченко читал доклад о литературных мистификациях (тема, к которой впоследствии Булгаков проявил интерес). В мае начал выходить еженедельник нового типа - "Куранты искусства, литературы, театра и общественной жизни". В № 3, вышедшем в июне, печаталась рецензия П. Пастухова на книгу С. Федорченко "Народ на войне". Софья Федорченко, работавшая сестрой милосердия в военном лазарете и написавшая на основе увиденного и услышанного книгу, состоящую из солдатских разговоров, жила тогда в Киеве; в двадцатые годы, в Москве, Булгаков подружился с ней и с ее мужем; быть может, начало знакомства было положено еще в Киеве.
В № 7 в статье "Художественные сокровища Киева, пострадавшие в 1918 г." "Куранты" писали: "С уходом из Киева большевиков те бедствия, которые обрушились на Киев, еще не оказались исчерпаны. Страшный взрыв на Зверинце, происшедший 5 июня, живо воскресил в памяти перенесенное в январскую осаду", журнал сетовал: "МВД хочет ликвидировать памятник Александру, Кочубею, Искре, остатки памятника Столыпину..."
18 ноября 1918 года вечерний выпуск газеты "Последние новости" сообщает о том, что 19 ноября в Киевском литературно-артистическом клубе состоится вечер литературы и музыки, на котором Илья Эренбург прочтет лекцию "О современной поэзии", писатель Андрей Соболь - отрывок из своей книги, а затем Эренбург и Л. Никулин (будущий беллетрист, в это время именуемый еще поэтом) - свои стихи. 30 ноября та же газета сообщила о докладе H. H. Евреинова (известного петербургского режиссера, драматурга и теоретика театра) "Театр и эшафот".
Это время жизни Булгакова остается, повторим, наименее изученным, но ясно одно - многие последующие литературные и личные его симпатии и антипатии ведут свое начало именно с этого времени, когда в исключительно сложной ситуации все время меняющейся власти в Киеве оказались многие литераторы, впоследствии ставшие участниками московской культурной жизни.
Из будущей московской и петроградской профессуры в Киеве в это время - филолог Н. К. Гудзий (в 1911 году окончил Киевский университет), В. Ф. Асмус (в 1919 году он, выпускник Первой гимназии, тремя годами младше Булгакова, также заканчивает историко-филологический факультет Киевского университета), М. П. Алексеев (так же как и философ Асмус, академик Алексеев был уроженцем Киева, закончил Киевский университет в 1918 году).
Из будущих московских знакомых Булгаков мог встретить в это время в Киеве и Л. Никулина, который в сентябре в № 8 "Курантов" печатает статью под названием "Книги не умирают", пишет об изданиях последнего времени (о впервые опубликованном полном тексте пушкинской "Гавриилиады", о книгах Блока и Есенина, выпущенных издательством "Знамя труда") и отмечает, что среди футуристов выделяется "любопытное дарование Маяковского"; о Маяковском рассказывал и И. Эренбург в докладе "О современной поэзии". В № 9 печатал рассказ Е. Зозуля.
Шли гастроли известной исполнительницы романсов Плевицкой, спектакли московского театра "Летучая мышь".
В Киеве шла в это время своя научная и культурная жизнь, которая, возможно, не оставалась вовсе вне поля зрения Булгакова, но вряд ли занимала его. Так, весной 1918 года, то есть вскоре после Булгакова, в Киев приехал замечательный русский ученый Владимир Иванович Вернадский (родители ученого были киевляне, детство его прошло на Украине) и деятельно занялся работой по созданию украинской Академии наук. "Я поставил тогда условие, - пишет он в своих воспоминаниях 1943 года незадолго до смерти, - что я не буду гражданином украинского гетманства, я буду принимать участие в культурной работе на Украине в качестве академика Российской Академии наук". По типу этой Академии он и строил работу, организовывая комиссии - по составлению устава Академии и проч. "Время было революционное, и пришлось спасать библиотеки в имениях поблизости Киева. Была образована поэтому третья комиссия, председателем которой тоже был я". "Из окрестностей Киева был переведен ряд библиотек, много тысяч томов". В октябре 1918 года в газетах были опубликованы список членов новообразованной Академии, ее устав, 27 октября состоялось первое общее собрание Академии, на котором должен был председательствовать старший по возрасту, профессор Киевской духовной академии Н. И. Петров (крестный отец М. Булгакова), но по каким-то причинам председательствовал второй старший по возрасту, профессор О. И. Левитский... Президентом Академии единогласно был избран В. И. Вернадский, который 9 ноября сделал доклад о значении живого вещества в геохимии, впервые обнародовав одну из самых блестящих своих научных концепций...
Хотя на поверхности жизнь Киева шла относительно спокойно, подспудно нарастали катастрофические события уже недалекого будущего. Еще в апреле фельдмаршал Эйхгорн издал "Приказ о весеннем севе", вызвавший озлобление крестьян (в нем содержалось указание о возвращении помещичьей собственности).
Летом напряженность положения стала очевидной. 9-10 июля до Киева дошли известия о левоэсеровском выступлении в Москве и убийстве Мирбаха. В середине июля 1918 года шла забастовка железнодорожников, охватившая значительную часть Украины. Вышедшие из Киева два поезда были задержаны в пути, а спустя десять дней под Киевом взорвали поезд, следовавший из Одессы. В том же июле недалеко от Киева, у станции Боярка, произошли серьезные столкновения крестьян с немецкими войсками. 27 июля был арестован и заключен в тюрьму Симон Петлюра. В начале августа в самом Киеве было поднято вооруженное восстание, плохо подготовленное и окончившееся кровопролитно, с большим числом жертв. Однако остановить развивающиеся события было уже невозможно. На улицах Киева среди бела дня, как напишет потом Булгаков, был убит 30 июля главнокомандующий германской армией на Украине фельдмаршал Эйхгорн, а 10 августа на Лукьяновской площади был повешен убивший его левый эсер Борис Донской.