А там, там… около тридцати пяти или сорока лет вы кончите тем, что влюбитесь в танцовщицу и женитесь… Она будет вас бить, а вы будете играть самую жалкую роль за кулисами, пока она танцует.
Тут меня прервали: Гриц и Мишель падают на колени и просят позволения поцеловать мою руку, говоря, что это баснословно и что я говорю, как книга!
– Только последнее…- сказал Гриц.- Все верно, кроме танцовщицы. Я женюсь только на светской женщине. У меня есть семейные наклонности: я буду счастлив, когда у меня будет свой дом, жена, толстые дети, которые кричат – я буду безумно любить их.
Мы играли в крокет, папа наблюдал за нами. Он замечает ухаживание Грица. И как ему не ухаживать? Я здесь одна.
Он должен был уехать в четыре часа, но в пять часов; просил у меня позволения остаться обедать, а после в обеда объявил, что ему было бы приятнее не пускаться в путь ночью.
Я говорила о мебели, об экипажах, о ливреях, о порядке дома. И мне было приятно видеть, как отец ловил мои слова и задавал мне всевозможные вопросы, забывая свою сдержанность и гордость.
Гриц говорил много, как человек не умный, но светский и знакомый со всеми.
У меня были в руках все мои фотографии, и он просил меня дать ему одну. Я не умею отказывать, да к тому же это старый друг, и я дала ему.
Но я не согласилась дать ему маленькую карточку, за которую он готов был отдать "два года своей жизни".
О! Dio mio!
Пятница, 25 августа. М. и Мишель уехали после завтрака.
Отец предложил поехать в Павловск, другое свое имение.
Ко мне он относится как нельзя лучше, но сегодня я нервна и говорила мало – малейшие разговоры могли бы вызвать у меня слезы.
Но, думая о том, какое впечатление произведет на maman это полное отсутствие празднеств и блеска, я сказала отцу, что мне хочется видеть людей и иметь развлечения и что я нахожу мое положение странным.
– Если ты этого желаешь,- ответил он,- твое желание будет исполнено! Хочешь, я повезу тебя к губернаторше?
– Хочу.
– Ну, хорошо.
Успокоившись на этот счет, я спокойно побывала на работах, на хуторе, и даже входила в подробности того, что меня не занимало, но могло мне пригодиться, чтобы при случае сделать замечание знатока о хозяйстве и удивить кого-нибудь разговором о посеве ячменя или о качестве ржи рядом со стихом из Шекспира и тирадой из философии Платона.
Вы видите, я извлекаю пользу из всего.
Паша достал мне мольберт, и перед обедом мне прислали из Полтавы два больших холста через М.
– Как ты находишь М.?- спросил папа. Я сказала, что думаю о нем.
– Мне,- сказал Паша,- он в первый день не понравился, а потом я полюбил его.
– А я понравилась вам с первого раза?- спросила я.
– Вы? Зачем?
– Скажите же.
– Ну, хорошо, вы мне понравились. Я не ожидал, что вы такая, я думал, что вы не умеете говорить по-русски, что вы неестественны… и… и вот!
– Хорошо.
Я сказала ему, какое печальное впечатление производит на меня деревня и сжатые поля.
– Да,- сказал Паша,- все желтеет. Как время летит! Мне кажется, что еще вчера была весна.
– Всегда говорят одно и то же. Мы там гораздо счастливее, у нас не бывает таких заметных перемен.
– Но зато вы не наслаждаетесь весною,- сказал Паша с увлечением.
– Тем лучше для нас. Резкие перемены вредят ровности настроения, и жизнь гораздо лучше, когда мы спокойны.
– Как вы говорите?
– Я говорю, что весна в России – время, благоприятное для обманов и подлостей.
– Как так?
– Зимою, когда все вокруг нас холодно, мрачно, спокойно, мы сами мрачны, холодны, недоверчивы. Настают жаркие солнечные дни, и мы меняемся, так как погода сильно действует на характер, настроение и даже убеждения человека. Весною чувствуешь себя счастливее, и потому лучше; отсюда недоверие ко злу и к подлости людей. Каким образом, когда я так счастлив, так восторженно настроен к добру, каким образом может оставаться место для дурных помыслов в сердцах других? Вот что говорит себе каждый. А у нас не испытываешь этого опьянения или испытываешь гораздо слабее, я думаю, что это состояние более нормальное и почти всегда одинаково.
Паша пришел в такой восторг, что просил дать ему мой портрет, обещая носить его в медальоне всю жизнь.
– Потому, что я люблю и уважаю вас, как никого на свете.
Княгиня широко раскрыла глаза, а я засмеялась и просила Пашу поцеловать мне руку.
Он противился, краснел и, наконец, повиновался. Странный и дикий человек. Сегодня днем я говорила о моем презрении к человеческому роду.
– А, так вы вот как!- воскликнул он.- Так я, значит, только жалкий подлец!
И, весь красный и дрожащий, он выбежал из гостиной.
Суббота, 26 августа. Можно умереть с тоски в деревне!
С изумительной быстротой я сделала эскизы двух портретов – отца и Поля, в тридцать пять минут. Сколько женщин, которые не могли бы этого сделать!
Отец, считавший мой талант тщеславным хвастовством, теперь признал его и остался очень доволен, я была в восторге, так как рисовать – значит приближаться к одной из моих целей. Каждый час, употребленный не на это или не на кокетство (так как кокетство ведет к любви, а любовь, может быть, к замужеству), падает мне на голову, как тяжесть. Читать? Нет! Действовать? Да!
Сегодня утром отец вошел ко мне, и когда после нескольких незначительных фраз Поль вышел, водворилось молчание; я чувствовала, что отец хочет что-то сказать, и так как я хотела говорить с ним о том же, я нарочно молчала, сколько для того, чтобы не начинать первой, столько и для того, чтобы видеть колебание и затруднительное положение другого.
– Гм… что ты сказала?- спросил он наконец.
– Я, папа? Ничего.
– Гм… ты сказала… гм… чтобы я поехал с тобой в Рим. Так как же?
– Очень просто.
– Но…
Он колебался и перебирал мои щетки и гребни.
– Но если я поеду с тобою… гм… и maman не приедет? Тогда… видишь ли, если она не приедет… гм… то как же быть?
А! а! Милый папа! Наконец-то! Это вы колеблетесь… это чудесно! Это отлично!
– Мама? Мама приедет.
– Ты думаешь?
– Мама сделает все, чего я хочу. Ее больше нет, существую только я.
Тогда, видимо облегченный, он задал мне несколько вопросов относительно того, как мама проводит время, спросил и о многих других вещах.
Отчего это мама предостерегала меня от злобного направления его ума, от его привычки смущать и унижать людей? Потому что это правда.
Но почему же я не унижена, не сконфужена, между тем как это было всегда с мамой.
Потому что отец умнее мамы, а я умнее его.
Кроме того, он уважает меня, потому что я всегда его побеждаю, и разговор со мною полон интереса для человека, ржавеющего в России, но достаточно образованного для того, чтобы оценить познания других.
Я напомнила ему о моем желании видеть полтавское общество, но по его ответам я видела, что он не хочет мне показывать людей, среди которых он блистает. Но когда я сказала, что желаю этого непременно, он ответил, что желание мое будет исполнено и вместе с княгиней принялся составлять список дам, к которым нужно поехать.
– A m-me М., вы с ней знакомы?- спросила я.
– Да, но я не езжу к ней; она живет очень уединенно.
– Но мне нужно будет поехать к ней с вами; она знала меня ребенком, она дружна с maman и, когда она меня знала, я производила невыгодное впечатление в физическом отношении. Я бы желала изгладить это дурное впечатление.
– Хорошо, поедем. Но я на твоем месте не поехал бы.
– Почему?
– Потому… гм… что может подумать…
– Что?
– Разные вещи.
– Нет, скажите: я люблю, когда говорят прямо, и намеки меня раздражают.
– Она подумает, что ты имеешь виды… Она подумает, что ты желаешь, чтобы ее сын сделал тебе предложение.
– Гриц М.! О, нет, папа, она этого не подумает. М.- прекрасный молодой человек, друг детства, которого я очень люблю, но выйти за него замуж! Нет, папа, не такого мужа я желаю. Будьте покойны.
Кардинал умирает.
Ничтожный человек (я говорю о племяннике)! За обедом говорили о храбрости, и я сказала замечательно верную вещь: тот, кто боится и идет навстречу опасности, более храбрый, чем тот, кто не боится- чем больше страх, тем больше заслуга.
Суббота, 27 августа. В первый раз в жизни я наказала кого-нибудь, именно Шоколада.
Он написал своей матери, прося у нее позволения остаться в России на более выгодном месте, чем у меня.
Эта неблагодарность огорчила меня, я позвала его, обличила его перед всеми и приказала ему стать на колени. Мальчик заплакал и не повиновался. Тогда я должна была взять его за плечи и скорее от стыда, чем от насилия, он стал на колени, пошатнув этажерку с севрским фарфором. А я, стоя среди гостиной, метала громы моего красноречия и кончила тем, что грозила отправить его во Францию в четвертом классе, вместе с быками и баранами, при посредстве консула негров.
– Стыдно, стыдно. Шоколад! Ты будешь ничтожный человек. Встань и уйди.
Я рассердилась не на шутку, а когда через пять минут эта обезьянка пришла просить прощения, я сказала, что, если он раскаивается по приказанию г. Поля, то мне не нужно его раскаяние.
– Нет, я сам.
– Так ты сам раскаиваешься? Он плакал, закрыв глаза кулаками.
– Скажи, Шоколад, я не рассержусь.
– Да…
– Ну, хорошо, иди, я прощаю, но понимаешь ли ты, что все это для твоей же пользы?
Шоколад будет или великим человеком или великим негодяем.
Понедельник, 28 августа. Отец был в Полтаве по службе. Что же касается меня, то я пыталась рассуждать с княгиней, но скоро мы перешли на разговор о любви, о мужчинах и королях.
Мишель привез дядю Александра, а позднее приехал Гриц.
Есть дни, когда мне бывает не по себе. Сегодня такой день.
М. привез букет княгине и, минуту спустя, начал говорить с дядей Александром о разведении баранов.
– Я предпочитаю, чтобы вы говорили о букетах, чем о баранах, Гриц,- сказал отец.
– Ах, папа,- заметила я,- ведь бараны дают букет.
У меня не было никакой задней мысли, но все переглянулись, и я покраснела до ушей.
А вечером мне очень хотелось, чтобы дядя видел, что Гриц ухаживает за мною, но не удалось. Этот глупый человек не отходил от Мишеля.
Впрочем, он в самом деле глуп, и все здесь говорят это. Я хотела было вступиться за него, но сегодня вечером, вследствие дурного настроения или по убеждению, я согласна с другими.
Когда все ушли в красный дом, я села за рояль и излила в звуках всю мою скуку и раздражение. А теперь я лягу спать, надеясь увидеть во сне великого князя – может быть, это меня развеселит.
Здесь луна как-то безжизненна, я смотрела на нее, пока стреляли из пушки. Отец уехал на два дня в Харьков. Пушки составляют его гордость, у него их девять, и сегодня вечером стреляли, а я в это время смотрела на луну.
Вторник. 29 августа. Вчера я слышала, как Поль говорил дяде Александру, указывая глазами на меня:
– Если бы ты знал, милый дядя! Она все перевернула в Гавронцах! Она переделывает по-своему папа! Ей все повинуется.
В самом деле, сделала ли я все это? Тем лучше.
Мне хочется спать и скучно с утра. Я еще не допускаю для себя скуки от недостатка развлечений или удовольствий и, когда мне скучно, ищу этому причины: я убеждена в том, что это более или менее неприятное состояние происходит от чего-нибудь и не является следствием недостатка удовольствий или одиночества.
Но здесь, в Гавронцах, я ничего не желаю, все идет согласно моему желанию, и все-таки мне скучно. Неужели я просто скучаю в деревне? Но к черту!
Когда сели за карты, я осталась с Грипем и Мишелем в моей мастерской. Гриц решительно изменился со вчерашнего дня. В его движениях проглядывает смущение, которого я не могу себе объяснить.
Завтрашняя поездка откладывается до четверга, и он хочет отправиться в далекое путешествие. Я задумалась, и это заметили другие. Впрочем, уже с некоторого времени я витаю между двух миров и не слышу, когда со мной говорят.
Мужчины пошли купаться в реке, которая прелестна, глубока и осенена деревьями в том месте, где купаются; а я осталась с княгиней на большом балконе, который образует навес для экипажей.
Княгиня, между прочим, рассказала мне любопытную историю. Вчера Мишель приходит к ней и говорит:
– Maman, жените меня.
– На ком?
– На Мусе.
– Глупец! Да тебе только восемнадцать лет!
Он настаивал так серьезно, что она вынуждена была отправить его к черту.
– Только не рассказывайте ему этого, милая Муся,- прибавила она,- а то он не даст мне покоя.
Молодые люди застали нас на балконе изнемогающими от нестерпимой жары, о воздухе нечего и говорить, а вечером не было ни малейшего ветерка. Вид прелестный. Напротив – красный дом и разбросанные беседки, направо – гора со стоящей на ее склоне церковью, утонувшею в зелени, дальше – фамильный склеп. И подумать, что все принадлежит нам, что мы – полные хозяева всего этого, что все эти дома, церковь, двор, напоминающий маленький городок, все, все наше, и прислуга, почти шестьдесят человек, и все!
Я с нетерпением ждала конца обеда, мне хотелось и к Полю, чтобы спросить у него объяснения нескольких слов, сказанных во время игры в крокет и неприятно меня поразивших.
– Ты не заметила,- сказал мне Поль,-что Гриц изменился со вчерашнего дня?
– Я? Нет, я ничего не заметила.
– А я заметил, и все это благодаря Мишелю.
– Как?
– Мишель- хороший малый, но он встречался с женщинами только за ужином и не умеет держать себя, кроме того, у него злой язык, что доказывает эта история. Он сказал, что желает… словом, он безумно влюблен в тебя и способен на всякую подлость. Я говорил об этом с дядей Александром, и он сказал, что следовало мне выдрать его за уши. Тетя Наташа того же мнения… Постой, я думаю, что Грица уверили мать или знакомые, его ловят, чтобы женить, из-за его богатства. Ну, вот… до вчерашнего дня он превозносил тебя до небес, а вчера… Конечно, ты не хочешь выходить за него, я знаю, тебе до этого дела нет, но это нехорошо. Это Мишель всегда сплетничает.
– Да, но что же делать?
– Нужно… ты достаточно умна для этого… нужно сказать, дать понять, он глуп, но это он поймет. Словом, нужно… За обедом я тебе помогу, и ты расскажешь историю или что-нибудь.
Это была и моя мысль.
– Мы увидим, брат.
Дядя Александр был в театре после нас и слышал, как говорили о приезде дочери Башкирцева, замечательной красавицы.
В фойе он встретил Грица, который отвел его в сторону и говорил ему обо мне с увлечением. Я не могла лишить себя удовольствия порисоваться на большой лестнице. Я села посредине, молодые люди, которые шли наверх вместе со мною, сели ниже, на ступеньки, князь стал на колени. Видели вы гравюру, изображающую Элеонору Гете? Это было точно так же, даже мой костюм был таким же. Только я ни на кого не смотрела, я смотрела на лампы.
Если бы Поль не потушил одной из них, я бы долго так просидела.
Покойной ночи. Ах! Как мне скучно!
Среда, 30 августа. Пока молодые люди преследовали экономку и бросали ей под ноги фейерверк, княгиня, дядя и я говорили о папе и о Риме.
Я делала вид, что смерть кардинала меня тревожит.
Я видела сон, будто Пьетро А. умер, я подошла к его гробу и надела ему на шею четки из топаза с золотым крестом. Как только я это сделала, я заметила, что мертвый человек совсем не Пьетро.
Смерть во сне, кажется, означает брак. Вы поймете мое раздражение, а у меня раздражение всегда выражается неподвижностью и полным молчанием. Но берегись тот, кто меня дразнит!
Говорили о полтавских нравах. Распущенность там большая; говорят, что ночью встретили M-me M., в пеньюаре, с M. Ж., на улице, как о вещи весьма обыкновенной. Барышни ведут себя с такой ветренностью… Но когда принялись говорить о поцелуях, я начала быстро шагать по комнате.
Один молодой человек был влюблен в молодую девушку, и она любила, но через некоторое время он женился на другой. Когда его спросили о причине такой перемены, он отвечал:
– Она поцеловала меня, следовательно, целовала или будет целовать других.
– Это верно,- сказал дядя Александр.
И все мужчины так рассуждают.
Рассуждение в высшей степени ложное, но благодаря ему я сижу у себя, раздетая и вне себя от досады. Мне казалось, что говорили про меня. Так вот причина! Но дайте же, ради Бога, возможность забыть! О, Господи, разве я совершила преступление, что ты заставляешь меня так мучиться?
Ты хорошо делаешь. Господи, и моя совесть, не давая мне ни минуты покоя, излечит меня.
Чему не могли научить меня ни воспитание, ни книги, ни советы, тому научит меня опыт.
Я благодарю за это Бога и советую молодым девушкам быть немного более подлыми в глубине души и опасаться всякого чувства. Их сначала компрометируют, а потом обращают в посмешище.
Чем выше чувство, тем легче обратить его в смешное: чем оно выше, тем смешнее. И нет ничего на свете более смешного и унизительного, чем любовь, обращенная в смешное.
Я поеду с отцом в Рим, буду выезжать, и тогда посмотрим.
Очаровательная прогулка! Тройка князя, несмотря на тяжесть дяди Александра, летела как молния. Мишель правил. Я обожаю быструю езду, все три лошади понесли в карьер, и на несколько минут у меня захватило дыхание от удовольствия и волнения.
Потом крокет задержал нас до обеда, к которому приехал M. Я уже думала о том, какую бы рассказать "историю", когда княгиня назвала молодых девиц Р.
– Они очень милы, но очень несчастны,- сказал Гриц.
– В чем же?
– Они только и делают, что разъезжают в погоне за мужьями и не находят… Они даже меня хотели поймать!
Тут все засмеялись.
– Вас поймать?- спрашивали его.- Так вы им, значит, нравились?
– Я думаю… но они видели, что я не желаю.
– Знаете,- сказала я,- ведь это несчастье быть таким! Не говоря уже о том, что это несносно для других.
Все смеялись и обменивались взглядами, вовсе не лестными для M.
Нет! Какое несчастье быть глупым!
В его манерах я заметила то же смущение, как вчера. Может быть, он думает, что его желают поймать.
И все это благодаря Мишелю.
Гриц едва осмеливался говорить со мною из отдаленного угла гостиной, и только около половины десятого он решился сесть рядом со мною. Я улыбалась- от презрения.
Господи, как глупо быть глупым! Я сделалась холодной и строгой и подала знак, что пора расходиться.
Я отлично вижу, что Мишель начиняет его всевозможными глупостями. Княгиня говорила мне: "Вы не знаете, что за человек Мишель, какой он злой и хитрый".
Но какое несчастье быть глупым!
Четверг, 19 августа. Поль в полном разочаровании, пришел мне объявить, что папа не желает ехать обедать в лес.
Я накинула пеньюар и пошла сказать ему, что мы поедем.
Через три минуты он уже был у меня. После многих весьма комичных недоразумений мы поехали в лес. Я – в отличном настроении, против всякого ожидания. Грип держит себя так же просто, как в первый день, и наших натянутых и неприятных отношений больше не существует.