Вопрос с прислугой в конце концов решился просто: ее наняли не за плату, а за жилье. Быт более-менее наладился, и постепенно стали появляться пациенты – правда, дохода от них не было. Доктору удалось получить в кредит партию лекарств, и бедняки, а также – иногда – пациенты, по какой-либо причине (самая распространенная – нежелание платить по счетам) желавшие сменить врача, приходили к нему за консультацией. Относительно личности первого пациента сведения расходятся: в "Старке Монро" написано одно, в "Воспоминаниях и приключениях" – другое. Если все-таки придерживаться мемуаров, то самым первым – если только доктор Дойл не придумал это для красоты и законченности эпизода, что не исключено, – был тот самый хулиган, с которым он недавно подрался. Хотя, возможно, и не придумал, так как он пишет, что хулиган не узнал его и таким образом история не имела продолжения. Приукрасить можно было поинтереснее. Он так и сделал в рассказе "Неудачное начало" ("A False Start"), описав первые недели начинающего врача Ораса Уилкинсона: тот сидит в пустой приемной и ждет пациентов, безопасности ради накрепко заперев от себя самого деньги, предназначенные для арендной платы. "Перед ним были раскрыты журнал, дневник и книга регистрации посетителей. Нигде не было ни единой записи, новенькие глянцевые обложки внушали подозрение, поэтому он потер их друг о друга и даже поставил несколько чернильных клякс. Чтобы пациент не заметил, что его имя первое, он заполнил первую страницу в каждой книге записями о воображаемых визитах, которые он нанес безымянным больным за три последних недели".
Доктор Дойл описывал начало своей практики в нескольких рассказах, в "Старке Монро" и в мемуарах; все страницы, посвященные этому периоду, прелестны и несколько напоминают – в чем нет ничего удивительного – рассказы другого молодого доктора, Булгакова: "Мой юный вид отравлял мне существование на первых шагах. Каждому приходилось представляться: доктор такой-то. И каждый обязательно поднимал брови и спрашивал: "Неужели? А я-то думал, что вы еще студент". Говорить пытался размеренно и веско, порывистые движения по возможности сдерживать, не бегать, как бегают люди в двадцать три года, окончившие университет, а ходить". Получалось все это, по признанию доктора Булгакова, плохо. У доктора Дойла, по-видимому, тоже. А вот описывать получалось хорошо. "Некоторые из торговцев предоставили мне свои услуги в обмен на мои, а мои были столь малы, что я, похоже, совершил наивыгоднейшую сделку. Был там бакалейщик, страдавший эпилептическими припадками, что обеспечивало нас маслом и чаем. Бедняга никогда не узнал, с какими смешанными чувствами я встречал известие о каждом его новом припадке".
Пациенты доктора Дойла преимущественно были сами бедны как церковные крысы; многих приходилось лечить задаром. Никогда он не отказывался делать это, хотя, естественно, радовался, получив за свою помощь хоть мизерную плату. Были и цыгане, упомянутые в "Неудачном начале"; правда, по словам Иннеса Дойла, с них таки удалось получить шесть пенсов. Была сильно пьющая старая леди, которая в нетрезвом состоянии расплачивалась за визиты посудой, а придя в себя, забирала ее обратно. Эта комическая сторона медицинской практики, по признанию доктора Дойла, облегчала ему жизнь, так как другая сторона была ужасна, и порой он просто не мог "примирить то, что приходится наблюдать врачу, с идеей милосердного Провидения". Он вспоминает об одном случае, когда его пригласили в очень бедную семью осмотреть ребенка: "То, что я увидел на самом деле, было парой угрюмых карих глаз, полных ненависти и страдания, с негодованием глядевших на меня. Не могу сказать, какого возраста было это существо. Длинные тонкие конечности были скрючены и свернуты на крошечной постели". Девушке оказалось девятнадцать лет, и мать молила Бога забрать несчастную к себе. Поскольку основной контингент больных доктора Дойла, как мы уже говорили, составляли бедняки, можно представить, что подобные картины он видел чуть не каждый день. Неудивительно, что он столько ломал голову над проблемой зла.
Платежеспособные пациенты стали появляться лишь тогда, когда Артур начал заводить знакомства и "вращаться в обществе". (Среди таких пациентов был, в частности, владелец магазина тканей, где учеником служил совсем юный – на семь лет моложе Артура, – Герберт Уэллс; столь необычные обстоятельства знакомства двух писателей, наверное, сказались в том, что в последующих отзывах Дойла об Уэллсе чувствуется нотка снисходительности.) Хотелось бы написать, что он делал это не из расчета, что его неуемная натура требовала общения, но, как следует из "Писем Старка Монро", это было не так. Артур искал общества вполне сознательно. "Не нужно ждать, когда практика придет к вам; нужно самому ходить за ней. Общайтесь с людьми, позвольте им узнать вас. Вы вернетесь домой и узнаете, что в ваше отсутствие приходил пациент. Не расстраивайтесь! Выйдите снова. Шумный курзал, где вы встретите 80 человек, принесет вам больше пользы, чем один или два пациента, которые к вам заходили". Несколько цинично звучит: по курзалам ходят здоровые люди, а искать помощи доктора приходили больные. Правда, раз приходили – стало быть, не так уж страшно они были больны...
Доктор Дойл, однако, понимал, что во всем нужны умеренность и умение держать себя в руках: посещая "тусовки", необходимо помнить, что ищешь клиентуру, а не развлечения. Надо вызвать в людях уважение к себе: быть приветливым и дружелюбным, но без фамильярности, вести себя как подобает джентльмену. А главное – не пить, как бы окружающие ни соблазняли сделать это; лучше отказаться от выпивки, рискуя вызвать осуждение или насмешку, чем кончить, как Чарлз Дойл. Но не стоит думать, что доктор Дойл искал клиентуру в пабах: говоря об "обществе", он имел в виду прежде всего не веселые компании, а "кружки по интересам". Литература, политика, спорт, дебаты на любые темы – всюду начинающий врач должен поспеть, везде зарекомендовать себя с наилучшей стороны и постараться как можно скорей занять какую-нибудь общественную должность.
Следуя выбранной стратегии, Дойл вступил в Портсмутское литературно-научное общество и довольно скоро стал его секретарем. Председателем общества был коллега Дойла, доктор медицины Джеймс Уотсон, которого считают одним из прототипов доктора Джона Уотсона. Члены Общества собирались еженедельно: делались доклады, велись бурные дискуссии. Темы бывали самые разнообразные, Артур, к примеру, сделал три доклада: об арктических морях, об историке Томасе Карлейле и о другом историке, Эдуарде Гиббоне. Поначалу это было для него тяжело: он не умел выступать перед публикой, смущался и нервничал. Потом научился, "скрывая свой страх, говорить связно и подбирать выражения". Между прочим, во время одного из этих докладов – о морях – он сумел ненароком мистифицировать публику: готовясь к выступлению, он одолжил у портсмутского таксидермиста чучела птиц и животных ("которые, по моему мнению, должны были водиться за полярным кругом", – мимоходом, с почти незаметным юмором замечает он), а доверчивые английские слушатели решили, что это его собственные трофеи и они имеют дело с величайшим охотником. Не этот ли эпизод вспомнился ему много лет спустя, когда он описывал, как профессор Челленджер на заседании Зоологического института демонстрирует ошеломленной публике детеныша птеродактиля? Доклады об историках, по-видимому, такого шумного успеха не имели.
Доктор Дойл записался также в политический кружок – опять дискуссии и доклады. У власти с 1880 года находились либералы под предводительством Гладстона, и доктор Дойл был их сторонником – не потому, что они были правящей партией, а потому, что он с самых юных лет сочувствовал вигам и не одобрял тори (об этом мы сможем подробно поговорить в следующей главе, когда зайдет речь об историческом романе "Приключения Михея Кларка"). Вряд ли уместно здесь подробно рассуждать о противостоянии двух партий (нам с нашими гигантскими прыжками вправо-влево и вперед-назад все равно очень трудно понять, чем они различаются: при одной и при другой газоны всегда подстрижены и поезда ходят точно по расписанию), но об одной из наиболее болезненных и горячо обсуждаемых в тот период проблем упомянуть все-таки придется, так как она всегда очень много значила для доктора Дойла.
Это – положение в Ирландии, чьи политики требовали так называемого гомруля (home rule), то есть самоуправления. Напомним, что история борьбы католиков-ирландцев с Англией к тому времени насчитывала уже много столетий; на жестокое подавление восстаний ирландские патриоты отвечали не менее жестокими, хоть и несравнимыми с современными художествами какой-нибудь "Аль-Каиды", террористическими актами. Тогда, в начале 1880-х, о полной независимости речь еще не шла, но Конан Дойл был ярым противником даже гомруля. Нет, он не был жестоким колонизатором – он просто никогда не понимал, как могут люди из-за религиозных расхождений ненавидеть и убивать друг друга. С наивностью "нормального человека" он мечтал о том, чтобы все утерянные Англией колонии вернулись к ней – не как к "старшему брату", а как к равноправному другу, – и не хотел принимать в расчет всех прочих политических соображений; он будет очень шокирован несколько лет спустя, когда Гладстон, которого он бесконечно уважал, вдруг переменит свою позицию по Ирландии на противоположную.
Он также пытался, насколько позволяли средства, вести "светскую жизнь": ходил на концерты и на балы. Иногда на этих балах, как сам пишет, позволял себе хватить лишнего и делал предложения всем встречным и поперечным девицам. Как-то не так мы себе воображали викторианские балы... В гости к нему и Иннесу приезжали сестры, особенно часто – Лотти. Приезжала его девушка, Элмо Уэнден; с ней ездили в Лондон на спектакли (поезда в ту пору ходили уже со скоростью около 80 километров в час, так что доезжали быстро), потом рассорились. Во время поездок в Лондон Артур несколько раз виделся с родней, однажды даже оказался очень кстати, когда дяде Дику потребовалась медицинская помощь, но общение получалось довольно холодным. Ричард Дойл – из самых лучших побуждений – написал для племянника рекомендательное письмо к епископу города Портсмута; племянник был в бешенстве.
И конечно же доктор (рост за метр девяносто, вес под 100 килограммов, рукой гнул кочергу) занимался всевозможными видами спорта. Он стал членом боулинг-клуба, крикет-клуба; в Портсмуте был чрезвычайно популярен футбол, и Артур очень быстро пристрастился к нему. Сперва он был вратарем. Если вам случается смотреть по телевизору матчи английской премьер-лиги, обратите внимание на ворота клуба "Портсмут" – это их защищал Конан Дойл! Дабы не вызвать гнева специалистов, уточним: нынешний футбольный клуб "Портсмут" основан в 1898 году, а Артур Дойл с 1884-го играл в любительской команде, основу которой составляли рабочие-докеры (капитаном команды был Альфред Вуд, с которым доктор Дойл сошелся довольно близко; впоследствии этот человек станет секретарем автора Шерлока Холмса), и, между прочим, выступал за нее не под своим собственным именем, а под псевдонимом "А. К. Смит". (Первый матч, в котором Смит принял участие, был выигран со счетом 5:1.) В дальнейшем Дойл внесет немалую лепту, в том числе денежную, в создание профессионального клуба.
Вратарь – фигура заметная; сразу вспомнились слова Набокова, который во времена своего кембриджского студенчества тоже играл в воротах: "За независимым, одиноким, бесстрастным, знаменитым голкипером тянутся по улицам зачарованные мальчишки. Он одинокий орел, он человек-загадка, он последний защитник". Рухнула, стало быть, концепция, в соответствии с которой спортсмен Дойл – рабочая лошадка, а не звезда? В унынии мы перечли нужную страницу из мемуаров "Память, говори" заново и обнаружили, что "доблестное искусство вратаря искони окружено ореолом особого романтизма" лишь в России и латинских странах; в Англии же "слишком суровая озабоченность солидной сыгранностью всей команды" отнюдь не поощряла индивидуалиста Набокова развивать свое голкиперское искусство. Не "одинокий орел", а винтик в коллективе! Все было верно. А вскоре Артур Дойл и вовсе переквалифицировался из вратарей в защитники. Блестящим футболистом он сделаться не смог, как, впрочем, не достиг выдающихся успехов ни в одном виде спорта: как мы уже замечали, для этого у него был слишком любительский подход. Он обладал длинным и мощным ударом, но, по его собственному признанию, был чересчур медлителен. Тем не менее в команде играл все годы, которые прожил в Саутси: надо думать, его ценили за трудолюбие и самоотверженность – качества, очень важные именно для защитника.
В крикетную команду он тоже немедленно записался: в этой игре можно быть блестящим боулером (подающим) или великолепным бэтсменом (отбивающим), а можно – универсалом, который неплохо умеет делать то и другое; доктор Дойл, разумеется, относился к последней категории и, не блистая особо ни в одной из двух ролей, пользу своей команде приносил немалую. В 1885-м его выбрали капитаном; он останется им в течение пяти лет – до тех пор, пока у него не окажется слишком много других общественных нагрузок. Боксом доктор продолжал заниматься время от времени и с удовольствием вспоминал случай, когда, приехав по вызову в маленькую деревушку к некоему "фермеру-джентльмену" и застав у него толпу гостей, среди которых обнаружились большие любители бокса, принял участие в импровизированном матче. Познакомившись с другим доктором, который был искусным фехтовальщиком, увлекся и этим занятием; нагрудник надевать ленился и был едва не заколот своим партнером насмерть. Пару раз ломал пальцы (на футбольных матчах). Нормальная жизнь нормального спортсмена.
Расширившийся круг знакомств привел к тому, что практика начала расти; блестящей она никогда не станет, но будет приемлемой. 154 фунта в первый год работы в Саутси, 250 – во второй, к концу третьего – 300; большего достичь не удастся. Доктор Дойл завел приятельские отношения с доктором Пайком, и тот неоднократно рекомендовал его местным жителям. Прислуге выплачивалось жалованье. Маленькому Иннесу не было нужды заниматься хозяйством, и он смог сосредоточиться на уроках. Мать и тетка Аннет присылали еще картин и мебели; стало совсем уютно. В общем, все устроилось. Недоставало лишь хозяйки...
Но мы сильно забежали вперед; вернемся теперь в лето и осень 1882-го: пациентами еще и не пахнет, и юный доктор сидит в своей новенькой приемной один, изнывая от беспокойства, безденежья и безделья: по десять раз на дню он прибирает в комнатке, перемещая с места на место хирургические ножи, ланцеты и стетоскоп и нервно листая "Медицинскую энциклопедию Куэна". Сидя в одиночестве и не смея отлучиться ни на минутку, чтобы не пропустить пациента, он писал рассказы.
Те три истории, за которые "Лондон сосайети" заплатил ему десять или семь фунтов, назывались "Кости" (этот рассказ мы уже упоминали), "Блюмендайкский овраг" ("The Gully of Bluemansdyke") и "Убийца, мой приятель" ("My Friend the Murderer"). Два первых были, по собственному выражению доктора Дойла, "жалким подражанием Брет Гарту". Вряд ли в самом факте подражания было что-то жалкое; Брет Гарту подражать не зазорно. Этого последнего Дойл в "Волшебной двери" называет замечательным рассказчиком, который не проявил себя в создании произведений большой формы. В какой-то степени эту характеристику можно будет впоследствии отнести и к самому доктору. Рассказы Брет Гарта "Счастье Ревущего Стана" и "Компаньон Теннесси", по мнению доктора Дойла, заслуживают места среди бессмертных произведений. "Я не завидую человеку, который без глубокого волнения сможет прочесть эти два рассказа", – сказал доктор Дойл. Мы тоже не завидуем. Но был ли жалок результат подражания? Раскроем одновременно "Блюмендайкский овраг" и "Компаньона Теннесси":
"Чикаго Билл был не только очень высок, но и удивительно силен. Одет он был в обычную для старателя красную рубаху, а обут в высокие кожаные сапоги. Расстегнутая рубашка обнажала мускулистую шею и мощную грудь. Лицо его избороздили морщины и шрамы – свидетельства многочисленных столкновений как с силами природы, так и с собратьями по роду человеческому. Под разбойничьей наружностью, однако, скрывалось глубокое чувство собственного достоинства и внутреннее благородство, свойственные подлинному джентльмену" (Конан Дойл. Блюмендайкский овраг, перевод Н. Высоцкой).
"Приземистый, с квадратным, неестественно красным от загара лицом, в мешковатой парусиновой куртке и забрызганных красной глиной штанах, Компаньон Теннесси при любых обстоятельствах мог показаться фигурой весьма странной, а сейчас он был просто смешон. Когда он нагнулся поставить на пол тяжелый ковровый саквояж, полустертые буквы и надписи на заплатах, которыми пестрели его штаны, сразу уяснили присутствующим, что этот материал первоначально предназначался для менее возвышенных целей" (Брет Гарт. Компаньон Теннесси, перевод Н. Волжина).
В данном случае вряд ли нужно быть филологом, чтобы различить, где рука мастера, а где – неуклюжего ученика; очень уж сильно различие. Брет Гарт создал живых людей; у юного Конан Дойла получились штампованные, условные фигурки. Так что попытка подражания попросту не удалась. Однако не будем слишком строги: ранние вещи у многих бывают очень слабыми.
Что касается третьего рассказа ("Убийца, мой приятель"), созданного уже в Саутси, он сильно отличается от первых двух: в нем уже бьется что-то живое. В австралийской тюрьме содержится заключенный бандит (и по совместительству – стукач, то есть негодяй вдвойне) Мэлони; он болен, и к нему приглашают тюремного врача. Мэлони рассказывает врачу историю своих кровавых злодеяний (в его изложении все они выглядят скорее комично); вскоре он выходит на свободу, так как срок его закончился, а некоторое время спустя врач в последний раз встречается с бывшим каторжником в придорожном трактире, где тот только что пристрелил какого-то человека и был ранен сам.
"Мэлони задавал вопросы о состоянии своего противника с таким волнением и живейшим интересом, что мне представилось, будто на пороге смерти он раскаялся и не хочет покидать этот мир с кровью еще одной жертвы на руках. Но врачебный долг требовал от меня сказать правду. В осторожных выражениях я признался, что соперник его почти безнадежен.
Мэлони испустил торжествующий вопль, заставивший его закашляться. На губах запузырилась кровь.
– Эй, парни! – задыхаясь, прошептал он, обращаясь к обступившим его посетителям салуна. – У меня во внутреннем кармане лежат денежки. Плевать на расходы – ставлю всем выпивку за мой счет! Мне стыдиться нечего! Сам бы с вами выпил, да, видать, пора мне отваливать. Мою порцию налейте доку. Он хороший парень.
Голова его с глухим стуком упала наземь, глаза остекленели, и душа Вульфа Тона Мэлони, фальшивомонетчика, каторжника, разбойника и убийцы, отлетела в Великую Неизвестность".
А вот здесь уже что-то есть от "Компаньона Теннесси" – пусть совсем немного.