В "Торговом доме Гердлстон" Эдинбургскому университету посвящено несколько глав, может быть, лучших в романе, во всяком случае, самых живых и непосредственных: экзаменационная сессия, выборы ректора, матч по регби. Попал на страницы романа и кое-кто из университетских профессоров: когда Том Димсдейл приходит сдавать экзамен по зоологии, на столе его ждет распластанный краб, а за столом – "низенький профессор, чьи выпуклые глаза и скрюченные руки придавали ему такое сходство с вышеупомянутым крабом, что Том не мог сдержать улыбки". Этот карикатурный экзаменатор, подвергающий Тома жестокому, но разумному допросу, вероятно, представляет собою нечто среднее между профессорами Томсоном и Резерфордом; последнего (имеется в виду не великий физик-ядерщик Эрнест Резерфорд, а Уильям Резерфорд, обычный профессор медицины, ничем не примечательный в научном отношении) принято называть прототипом профессора Челленджера, что справедливо лишь отчасти: если от Резерфорда профессор Челленджер взял громоподобный голос, ассирийскую бороду, эпатирующее поведение и страсть к парадоксальным идеям, то в научном отношении "крестным отцом" Челленджера скорее является Чарлз Томсон, знаменитый биолог и океанограф, совершивший кругосветную экспедицию, результаты которой коренным образом изменили представление о рельефе дна океанов; кстати, судно, на котором он плавал, называлось "Челленджером" (в экспедиции "Челленджера" участвовал еще один ученый, зоолог Вайвилл, большой педант, чью козлиную бородку унаследует профессор Саммерли). Но преподаватель, который произвел на Дойла самое сильное впечатление, в "Гердлстонах" вообще не упоминается: возможно, начинающий автор инстинктивно почувствовал, что эта фигура слишком значительна для эпизодической роли. Мы говорим о профессоре Джозефе Белле.
"Белл – прототип Шерлока Холмса" – если кто-то и не читал об этом, то наверняка видел английский телесериал о приключениях молодого доктора Дойла. Экранный доктор Белл проводит вскрытия в полицейских участках и сам расследует преступления; в жизни он работал хирургом в Эдинбургской больнице, занимал почетную должность председателя Королевского общества хирургов и никакого отношения к криминалистике не имел – во всяком случае, таково общепринятое мнение. Уже упоминавшийся Дэвид Пири и некоторые другие современные изыскатели, правда, полагают, что Белл таки работал на полицию в качестве судебно-медицинского эксперта и помогал раскрывать громкие убийства, но предпочитал сохранять конфиденциальность, причем Конан Дойл о его деятельности полицейского консультанта знал; говорится даже о конкретном человеке, которого доктор Белл в 1878 году привел на виселицу: известном эдинбургском отравителе Евгении Шантреле. Однако в соответствии с официальными источниками, в качестве судебно-медицинского эксперта по этому делу работал другой сотрудник Эдинбургского университета, профессор судебной медицины Литтлджон; так что версия насчет доктора Белла представляется несколько надуманной, хотя, с другой стороны, если один университетский медик постоянно работал для полиции, то теоретически мог это иногда делать и другой. В любом случае стоит заметить, что в наши дни в Эдинбурге существует Центр судебной статистики и юридических обоснований, который носит имя Джозефа Белла, и этот центр, в частности, разработал компьютерную программу, пытающуюся устанавливать связи между различными уликами и свидетельскими показаниями, а также на основании введенных данных выдвигать разные версии преступления. Так что и не поймешь, кто кому подражает: литература жизни или жизнь – литературе.
Однако "дедуктивный метод" Белл действительно применял на практике, причем как непосредственно в деле – диагностике заболеваний, – так и без видимой пользы для него. Очень наблюдательный человек был доктор Белл и любил щегольнуть своей наблюдательностью перед студентами, угадывая по наружности и манерам пациентов их профессию, материальное положение и прочее.
"Ну, любезный, вы служили в армии?
– Да, сэр!
– Недавно уволились?
– Да, сэр!
– Из Хайлендского полка?
– Да, сэр!
– Сержант?
– Да, сэр!
– Стояли на Барбадосе?
– Да, сэр!
– Видите ли, джентльмены, – пояснял он (Белл. – М. Ч.), – это человек воспитанный, но шляпы не снял. Такого не делают в армии, но если бы он давно вышел в отставку, он приобрел бы уже гражданские манеры. У него уверенный вид, и, без сомнения, он шотландец. А Барбадос – так как он страдает слоновой болезнью, что обычно для Вест-Индии, а не для Британии".
Что касается собственно медицинских диагнозов, то при их постановке Белл нередко обходился вообще без вопросов и ответов, что казалось юным Уотсонам чем-то сверхъестественным, тогда как, по словам самого профессора, все дело было лишь в наблюдательности, умении анализировать и делать выводы. Неудивительно, что студенты внимали Беллу разинув рот; правда, в отличие от Холмса, ему нередко случалось ошибаться – в разгадке прошлого пациентов, но не в диагностике.
Доктор Белл состоял личным врачом королевы Виктории (когда она бывала в Шотландии) и почетным врачом Эдуарда VII, издал ряд медицинских учебников, более 20 лет редактировал "Эдинбургский медицинский журнал". Писал стихи, был неплохим спортсменом, увлекался орнитологией. Внешне он был таким, каким Дойл написал Холмса: длинные тонкие пальцы, орлиный нос и все прочее. Что касается характера Белла – тут источники расходятся во мнениях: можно прочесть, что он был одним из немногих служителей "равнодушной машины", которые относились к студентам по-человечески, а можно и обратное – что он был холоден и строг. Артур Дойл, во всяком случае, чем-то ему приглянулся – наверное, слушал с особенным любопытством, – и Белл выделил его из толпы, назначив своим секретарем (по-видимому, на общественных началах, так как о вознаграждении нигде не упоминается): Артур вел в клинике эдинбургской Королевской больницы, где практиковал Белл и куда приводили студентов-медиков смотреть и учиться, картотеку амбулаторных больных, записывал истории болезней, а главное – присутствовал при "сеансах дедукции" значительно чаще, чем какой-либо другой студент. Все это не только пригодилось ему в литературе (чего он тогда и предположить не мог), но и дало кой-какой навык работы помощником врача – а вот это понадобится уже скоро.
Артуру, как мы помним, были очень нужны деньги – не столько для помощи семье, сколько затем, чтобы содержать себя самого и не быть никому обузой; поэтому он толком прослушал лишь первый курс, а уже на втором начал давать объявления в газеты: он намеревался проходить курс обучения за полгода, а остальное время работать ассистентом у практикующего врача. На том же втором курсе он решил попробовать свои силы в литературе. Написал рассказ "Замок с привидениями в Горсторпе" ("The Haunted Grange of Goresthorpe", не путать с более поздним юмористическим рассказом "Тайна замка Горсорп-Грэйндж") и отослал его в эдинбургский литературный журнал "Блэквуд". Ужасную тайну усадьбы Горсторп пыталась разгадать пара молодых героев – один из них был умен и проницателен, другой, попроще, восхищался своим другом. Рассказ отвергли. Текст долгое время считался пропавшим бесследно; в 1942-м его отыскали в библиотеке Эдинбурга, но опубликовали лишь недавно (автору это вряд ли бы понравилось: к своим юношеским пробам пера он относился с брезгливостью).
Отказ сильно обескуражил Артура. Он решил больше не писать и сосредоточиться на поисках работы. В Эдинбурге врача, который нуждался бы в ассистенте-второкурснике, не нашлось; первым нанимателем "доктора" Дойла, к которому тот поступил в помощники в начале лета 1878-го, был доктор Ричардсон из Шеффилда, который обслуживал пациентов из беднейших слоев общества. Обязанности Артура заключались в приготовлении лекарств: работа тонкая, и неопытный ассистент с нею справлялся неважно, да и больные не доверяли юнцу; спустя всего три недели доктор Ричардсон и студент Дойл расстались к взаимному облегчению. Не заплатили Артуру ни гроша – только на дорогу потратился. Тогда он решил, что приработок легче будет найти в большом городе, и, списавшись с родней, приехал в Лондон, где возобновил рассылку объявлений.
Жил он на сей раз не у дяди Ричарда, а у дяди Генри на Клифтон-гарден, но виделся, как и в прошлый приезд, со всеми остальными дядьями и тетками. Однако теперь уже он не мог найти общего языка не только с тетей Аннет. Одна из причин конфликта между лондонскими Дойлами и Артуром заключалась в разном отношении к религии: они были "упертые" католики, он к деятельности церкви уже относился весьма критически.
Что представляло собой мировоззрение Дойла-студента? В мемуарах он назвал ученых, которые в те годы были для него духовными авторитетами: уже упоминавшийся Дарвин, чей вклад в науку, мы надеемся, пока еще не нуждается в комментариях, Томас Гексли – биолог, один из главных пропагандистов учения Дарвина, – натуралист и путешественник Альфред Уоллес, опубликовавший "Вклад в теорию естественного отбора", физик Джон Тиндал, а также известные нашей дореволюционной интеллигенции не хуже Дарвина, а ныне основательно забытые социолог Герберт Спенсер и экономист Джон Милль – основатели позитивизма. (Под конец жизни Конан Дойл от них довольно бесцеремонно отречется: "Сейчас я знаю, что их негативный подход был даже более ошибочен и гораздо более опасен, чем установленная точка зрения, на которую они нападали с такой сокрушительной критикой".) Все они стояли на позициях эволюционизма – как по отношению к человеку, так и к обществу в целом, – и твердо верили в то, что технический прогресс постепенно приведет к прогрессу во всех областях жизни. Большинство из них называли себя агностиками; агностиком решил побыть и студент Дойл.
Сам он в мемуарах определил свои тогдашние взгляды как "агностицизм, который ни на миг не вырождался в атеизм, поскольку я очень остро чувствовал чудесное равновесие вселенной и огромную силу замысла и устойчивости, которую она в себе заключает", а в книге "Новое откровение" ("The New Revelation"), о которой в дальнейшем мы будем говорить подробнее, писал, что, как и большинство молодых врачей, оказался убежденным материалистом во всем, что касалось человеческой участи. "Но в то же время я никогда не переставал быть и ревностным теистом, поскольку, на мой взгляд, никто еще не дал ответа на вопрос, заданный Наполеоном звездной ночью во время египетского похода профессорам-атеистам: "Скажите-ка, господа, кто создал эти звезды?"" И, поскольку рядом не оказалось В. И. Ленина, который разъяснил бы ему, что агностицизм есть лишь фиговый листок материализма, считать себя атеистом Дойл решительно отказывался. Но в то же время ему противен был тот бог, любовь к которому пытались вколотить резиновой палкой и в которого верила тетя Аннет – мелочный, мстительный и любящий грубую лесть, – и те общественные институты, что под предлогом защиты истинной веры потворствуют самым низменным человеческим инстинктам и на чьей совести не один десяток братоубийственных войн; а то, что он видел на вскрытиях, все больше подвигало его к убеждению, что жизни вечной не существует и сознание навсегда покидает мертвое тело, как пламя – сгоревшую дотла свечу. В "Новом откровении" есть по поводу бессмертия души один абзац, столь очаровательный, что невозможно удержаться и не заглянуть еще разок в эту книгу, хоть пока и не ко времени: "Каждый человек в эгоизме своем может чувствовать, будто его "я" бессмертно, но пусть он взглянет, скажем, на среднего бездельника, принадлежащего к высшему или низшему классу общества – возникнет ли у него тогда в самом деле мысль, будто есть какая-то явная причина к тому, чтобы и такая личность продолжала жить после смерти тела?!"
Долго оставаться последовательным агностиком Артур не смог – по своему характеру он всегда тяготел к определенности и ясности и в конце концов причислил себя к унитариям: это были протестанты самого либерального толка, утверждавшие значимость свободы индивида в поиске религиозной истины с использованием доводов разума. (Название "унитарии" указывает на их противоположность "тринитариям", признающим троичность Бога.) Унитарии верили в единого Бога, а Христа воспринимали лишь как великого человека; они отвергали ряд таинств и догматов, в частности учение о грехопадении, еще со школьных лет представлявшееся Артуру наиболее бессмысленной частью официальной религии, за что были ненавидимы и католиками, и протестантами.
Итак, он был унитарием (мы говорим сейчас именно о восемнадцатилетнем студенте второго курса, а не о том Артуре Дойле возраста двадцати двух лет, чьи куда более сложные религиозные взгляды будут изложены в "Письмах Старка Монро"), а родственники прозрачно намекали ему, что по окончании учебы с удовольствием окажут ему протекцию, только если он захочет стать "католическим врачом", то есть будет обслуживать католические семейства. Его бесило, что ему ставят условия – отсюда конфликт. Однако были тут, конечно, и другие разногласия, более приземленные: пожилых Дойлов пугали соблазны, которыми Лондон кишмя кишел, и они предпочли бы видеть юного племянника чинно сидящим с ними у камина, а не шляющимся в одиночку по "каменным джунглям", а у него, естественно, было на этот счет другое мнение. "Боюсь, что оказался для них слишком богемным, а они для меня – слишком традиционными". Реализовать как следует свои богемные наклонности, впрочем, ему не удалось: денег было очень мало, и в основном он просто шатался по городу, исходив его вдоль и поперек – по маршрутам этих одиноких пеших прогулок будут колесить в кебах Уотсон с Холмсом.
На газетные объявления несколько недель никто не откликался; с отчаяния юный Дойл даже записывался в солдаты, чтобы ехать в Афганистан, где было в тот год очень неспокойно, а также просился на работу в полевой госпиталь, желая отправиться на Русско-турецкую войну (в которой Англия была на стороне Турции, в благодарность за что потом получила Кипр), но, к счастью, до военных действий так и не дошло: Берлинский конгресс в июне 1878-го положил войне конец. И в июне же Артур наконец-то получил ответ от доктора Эллиота из местечка со странным названием "Райтон-Одиннад-цать-Городов" в Шропшире. Он тотчас помчался туда.
В этом самом Райтоне, который "и для одного-то города был слишком мал, куда уж там до одиннадцати", он проработал четыре месяца – до октября 1878 года. Основным его занятием опять было приготовление лекарств. Вообще сложно сказать, зачем доктору Эллиоту понадобился помощник – практика была мала, и у юного доктора Дойла оказалось очень много свободного времени. Кое-какой врачебной деятельностью доктор Дойл, конечно, занимался: в частности, однажды, когда доктора Эллиота не было дома, ему пришлось – за неимением другого врача – делать операцию человеку, который был на городском празднике ранен в голову осколком от пушечного выстрела; извлечение осколка прошло успешно, и доктор Эллиот остался доволен помощником, чего нельзя сказать о пациенте, который, вместо того чтобы заплатить, потребовал компенсации за причиненный ущерб – так, во всяком случае, сообщают некоторые биографы.
Но большую часть времени доктор Дойл оказался предоставлен сам себе и очень много читал, в результате чего отметил у себя "некоторый умственный прогресс". (Надо полагать, в Райтоне была библиотека, хотя какое-то чтение Артур, по-видимому, привез с собой: двухметровому и стокилограммовому верзиле нетрудно было всюду таскать набитый книгами сундучок.) Что он читал? Возраст, как мы уж говорили, взял свое, и теперь Артура больше привлекали книги о "жизни и любви", чем о погонях и перестрелках, однако в его литературных предпочтениях по-прежнему оставалось – и останется навсегда – что-то до бесконечности простодушное. В 1900-м, когда в свет уже давным-давно выйдут "Братья Карамазовы", "Госпожа Бовари" и "Приключения Гекльберри Финна", он так и будет считать образцами идеального романа нестерпимо слащавую "Памелу" Ричардсона (да-да, того самого Ричардсона, чью "Клариссу" еще Татьяна Ларина, жившая на свете задолго до Конан Дойла, любила "не потому, чтобы прочла") и "Монастырь и очаг" Чарлза Рида, о котором наш читатель вряд ли слыхал вообще и, возможно, решит, что потерял немного, прочтя пару строк из упомянутого романа – о том, как девушка завязывает ленты шляпки: "Затем небесный трепет коснулся невинного молодого человека, и перед ним смутно промелькнул новый мир чувств и ощущений. Маргарет невольно продлила эти новые, тонкие эмоции, ибо для ее пола было бы неестественно торопиться со священным туалетом".
Мы вовсе не хотим сказать, что Рид и Ричардсон плохие писатели или что у Конан Дойла был дурной вкус – он оценил по достоинству Киплинга и Амброза Бирса, когда большинство литературных критиков не понимали их, и яростно защищал от нападок "Портрет Дориана Грея", – нас просто не может не умилить человек, предпочитающий Смоллетта и Бульвер-Литтона (которые сами по себе очаровательны, спору нет) – Готорну, а Оливера Уэнделла Холмса – Свифту. Однако мы сильно убежали вперед. К литературным вкусам доктора Дойла мы еще обратимся не раз; заметим лишь, что в эссе "За волшебной дверью" он называл два романа, по его мнению, весьма похожих друг на друга и одинаково являющихся вершинами мировой литературы: это процитированный выше "Монастырь и очаг" и. "Война и мир".
Осенью 1878-го начинался новый учебный год, и Артуру надо было уезжать из Райтона, но тут его ждал не очень приятный сюрприз. Когда он обратился к доктору Эллиоту за жалованьем, тот отказал, сославшись на текст данного Артуром объявления: "Студент третьего курса, больше интересующийся опытом, чем оплатой, предлагает..." (По совести говоря, он в ту пору лишь перешел на третий курс.) В общем – сам виноват. Даже расходы на дорогу ему не возместили.