Колосов Михаил Макарович родился в 1923 году в городе Авдеевке Донецкой области. Здесь же окончил десятилетку, работал на железнодорожной станции, рабочим на кирпичном заводе.
Во время Великой Отечественной войны Михаил Колосов служил в действующей армии рядовым автоматчиком, командиром отделения, комсоргом батальона. Был дважды ранен.
Первый рассказ М. Колосова "К труду" был опубликован в районной газете в 1947 году. С 1950 года его рассказы "Голуби", "Лыско", "За хлебом" и другие печатаются в альманахе "Дружба" (Лендетгиз). В 1954 году вышел сборник Колосова "Голуби". В последующие годы М. Колосов написал повести "Бахмутский шлях", "Яшкина одиссея". В них рассказывается о том, как жили и боролись против фашистских захватчиков ребята-подростки во время Великой Отечественной войны в одном из шахтерских поселков.
Позже выходят сборники рассказов и повестей "Зеленый гай", "Карповы эпопеи", "Барбарис".
"Мальчишка" - это история паренька Мишки Ковалева, отец которого погиб на фронте. Жизнь у Мишки трудная, путь извилист. Найти дорогу в жизни Мишке помогает давний друг его отца - слесарь паровозного депо Сергей Михайлович.
Для детей среднего школьного возраста
Содержание:
БАХМУТСКИЙ - ШЛЯХ 1
ЯШКИНА - ОДИССЕЯ 45
МАЛЬЧИШКА 71
БАХМУТСКИЙ
ШЛЯХ
Глава первая
В АНДРЕЕВКУ ПРИШЛИ ОККУПАНТЫ
Поздно вечером вдруг постучали в окно.
Мама лежала в постели и слушала последние новости о войне, которые принес Лешка, пришедший только что с дневной смены. Он сидел за столом, ел борщ и рассказывал:
- Уже сегодня поезда на Синельниково не отправляли, наверное фронт приблизился.
Говорил он отрывисто, нехотя. Его голова была низко склонена над тарелкой, прядь волос упала. Лешка, казалось, не замечал этого. Я смотрел на задумчивое лицо брата, на залысину с левой стороны лба, которой он почему-то гордился, когда стал отпускать волосы, и у меня сжалось сердце. Лешка - брат мой. Раньше я об этом как-то никогда не думал. А ведь мы даже похожи друг на друга. У меня тоже есть такая залысина, говорят, что и носы наши похожи: круглые, маленькие.
Мама вздыхала, спрашивала:
- Да неужели ж так и не остановят его?
- Остановят! - уверенно проговорил Лешка. - В Донбасс ни за что не пустят. Разве можно отдать немцам столько шахт, заводов? Ни за что!
- Ты говорил: и через Днепр не пустят… - осторожно возразила мама.
Лешка промолчал.
- А он, кажуть, листовки бросал, будто у него такие танки, что никакие окопы не помогут.
Лешка бросил ложку в тарелку.
- Опять фашистская пропаганда! Мама, ну как ты можешь?..
С первых дней войны Лешка стал очень раздражительным. Даже маме ничего не прощал, за все отчитывал, а мне просто грозил дать хорошего подзатыльника. Несмотря на это, я любил своего старшего брата, старался во всем ему подражать. За последнее время я не только не повторял о немцах разные слухи, но даже сам спорил с теми, кто их разносил. Да и в самом деле, разве можно было верить, что у немецких танков броня в метр толщиной, что от самолетов отскакивают снаряды, что автомашинам совсем не нужен бензин: будто у них есть такой порошок - всыплют один пакетик в ведро с водой - вот тебе и горючее. Конечно, все это были враки, но такие слухи откуда-то упорно ползли, и находились люди, которые верили этому. Вроде нашей соседки бабки Марины - та, что ни услышит, всему верит и других убеждает, что это правда.
Была и другая причина для раздражительности брата: его не брали в армию. Почти все знакомые десятиклассники давно призваны, а он и еще два его товарища гуляли.
В военкомате им сказали, чтобы ждали "особого распоряжения", потому что они зачислены в какую-то военную школу.
Пока придет это "распоряжение", Лешка решил поработать: он поступил на станцию техническим конторщиком. Но прошло уже три месяца, как началась война, приближался фронт, а особое распоряжение все еще не приходило: в суматохе войны о нем, наверное, забыли. Лешка, прежде гордившийся тем, что будет летчиком, теперь несколько раз ходил в военкомат и просил, чтоб его взяли в любые войска, но всякий раз возвращался ни с чем. Поэтому он из-за каждого пустяка расстраивался и на всех сердился, даже на маму.
- Да что я, сама выдумала, что ли? - оправдывалась мама.
- Выдумали фашисты, а ты помогаешь им распространять, - сердито сказал Лешка. - Ведь это им на руку, как ты не поймешь? Опять, наверное, бабка Марина приходила? - догадался он. - Надо же додуматься, дает своим сынам наставление, чтобы они вперед не выскакивали! А сама тоже охает, что никак не остановят немцев. Кто ж их остановит, если ее сыны, я, другой, третий будем за чужую спину прятаться?
- За бабку Марину взялся теперь. Она старая и ничего не понимает, - отмахнулась мама, вздохнула и снова положила голову на подушку. Заметно было, что ее беспокоят совсем другие мысли, она плохо слушала, о чем говорит Лешка.
- Но ты-то понимаешь? - горячо спросил он.
Стук в окно прервал его. Мама вдруг почему-то затряслась, побледнела.
- Ой, господи, повестка!..
Лешка выскочил из-за стола, бросился в коридор. Я выбежал вслед за ним.
- Кто там? - спросил Лешка, открыв дверь.
- Получи повестку. Завтра к девяти в военкомат в полном боевом, - ответил мужской голос.
На улице было темным-темно. Шумел мелкий, холодный осенний дождь. Промозглый ветер сразу пробрался мне под рубаху, руки быстро покрылись "гусиной" кожей.
- Наконец-то, - облегченно сказал Лешка. В голосе у него что-то задрожало. - Заходите, - пригласил он.
- Некогда, - ответил мужчина и, отвернув полу брезентовой накидки, при свете железнодорожного фонаря вытащил из пачки бумаг Лешкину повестку.
- Кому еще из наших ребят? - спросил Лешка.
- Всем, - проговорил мужчина.
И вслед за этим я услышал, как его сапоги зачмокали по грязи.
Целую ночь никто не спал. Мама, держась обеими руками за живот, ходила по комнатам и охала. Она совсем изменилась: на лице вдруг стало гораздо больше морщин, глаза очутились в глубоких темных впадинах. На все Лешкины просьбы не волноваться она лишь отмахивалась рукой. Видно было - сама не рада, что так расстроилась, но ничего не могла сделать с собой.
- Не обращайте на меня внимания, - говорила она, - собирайтесь… Петя, ты помогай Леше…
Помогать… А что ему помогать? Вещи давно уже сложены. Мне хотелось много сказать брату на прощанье, но я не мог: на душе была тревога и что-то еще - неясное, волнующее. Кто знает, увижу ли я его когда-нибудь еще и как буду жить без него? Ведь такого брата, как у меня Лешка, не было ни у кого. Мама любила его больше, чем меня, я это не раз замечал, но не обижался: Лешка этого заслуживал. Учился он на "отлично", умел пускать кино на узкопленочном аппарате, участвовал в драматическом кружке. Когда 8 марта показали новую постановку "Назар Стодоля", где Лешка играл роль Назара, все в поселке только и говорили о нем. Ему советовали идти учиться на артиста, а он хотел быть летчиком.
Перед самой войной, на майские праздники, он повез меня в город, сводил в цветное кино, угощал пирожным, мороженым, будто знал, что скоро мы расстанемся.
Теперь он уезжает. Жалко и в то же время радостно за Лешку: он так долго ждал, когда, наконец, его призовут в армию.
Лешка подошел к этажерке, стал выбирать книгу, чтобы взять с собой.
- Ты, Петь, без меня тут береги книги. Они и тебе пригодятся.
- Ладно, - пообещал я. - У нас в шестом по программе уже много таких книг надо.
- Ну то-то же, - Лешка взял толстую, объемистую книгу, которую, наверное, не успел дочитать, и стал запихивать в вещевой мешок.
- А он все с книжками не расстанется! - подошла к нам мама. - Ну где ты читать будешь? Да ее и носить-то тяжело. Не бери ничего лишнего.
- Книга, мама, никогда не помешает, - как можно веселее возразил Лешка, будто собирался не на войну, а в какой-нибудь туристский поход. Однако толстую книжку поставил на полку, а в мешок всунул поменьше - "Рассказы" Короленко.
На рассвете я побежал к тете Вере и дяде Андрею - маминым сестре и брату, чтобы они пришли к нам проститься с Лешкой. На улице было темно, дождь не переставал лить. На западе полыхало огромное зарево от пожаров, земля глухо вздыхала от далеких взрывов бомб… "А может быть, это и не бомбежка, а фронт?" - подумал я, и мне стало страшно, по спине пробежала дрожь.
Когда я, весь промокший и забрызганный грязью, возвращался домой, было уже совсем светло. По шоссе через поселок двигался нескончаемый поток беженцев. Они ехали на машинах, бричках, тащили тачки с постелью, посудой, узлами. Лица у людей невеселые, угрюмые, дети не плакали, и глаза у них были по-взрослому суровы. Я стоял на обочине и долго смотрел на этот нескончаемый поток людей, которые шли и ехали все в одном направлении - на восток.
На своей улице я встретил Митьку Горшкова - своего одноклассника. Для него одного, казалось, не существовало ни войны, ни дождя - он по-прежнему ходил по улице с голубем за пазухой и высматривал "чужака", хотя каждому ясно, что в такую погоду не то что голубь, собака не выскочит из своей конуры. Но ему все нипочем. Он знает свое дело - голубей. Учился Митька кое-как, с трудом переползал из класса в класс, да и то не каждый год. В шестом я догнал его. В школе он сидел на задней парте и всякий раз после того, как прозвенит звонок, объявлял:
- Сейчас, наверное, будет звонок.
Эту фразу он повторял ежедневно после каждого урока. Сначала было смешно, но потом привыкли, и никто не обращал внимания на его слова, а он неизменно продолжал свое.
Застегивать пальто Митька не имел привычки, пуговиц он не признавал и никогда ими не пользовался. Он просто запахивал полу за полу и придерживал рукой. Кепка у Митьки каким-то чудом держалась на самом затылке. Козырек ее был будто нарочно помят, чтоб не мешал высматривать в небе голубей. Нечесаный, белый, как льняная пряжа, чуб и под дождем торчал воинственно, придавая Митьке задиристый вид.
Мама не любила Митьку и не хотела, чтобы я с ним дружил. Она боялась, что и я, как и он, стану гоняться за голубями, лазить по чужим садам и отстану в учебе. Но куда мне до Митьки! Он смелый, отчаянный, а я трусоват. Может, я и полез бы когда-нибудь за грушами в сад к деду Луке, но боюсь: говорят, он из берданки по ворам крупной солью стреляет. А Митька не боялся и всегда лакомился дедовыми грушами, и никакая соль его не брала.
Мы с Митькой жили на одной улице, учебники, каких не хватало для всех, нам выдавали с ним на двоих. В одном пионерском отряде состояли мы, но настоящей дружбы между нами все-таки не было. Митька относился ко мне с недоверием и как настоящего товарища в расчет никогда не брал: такие жидкие на расправу люди, как я, в друзья ему не годились. Это меня обижало. Я старался доказать ему, что ничуть не трусливее его, но на Митьку это мало действовало. Зато дома на маму мои проделки производили огромное впечатление, и почти всегда дело кончалось поркой.
Вытерев рукавом покрасневший от холода нос, Митька привычным жестом - локтями - поддернул штаны и, обшарив меня своими быстрыми, плутоватыми глазами, спросил:
- Куда это ты так рано?
- Лешку нашего сегодня на фронт провожаем, - сообщил я ему.
- Так сразу и на фронт? - усомнился он, сузив глаза и моргая опаленными ресницами: Митька курил.
- А что?
- Еще, брат, надо подучиться.
- Чему учиться? Что он, стрелять не умеет? Много ты понимаешь, - обиделся я и пошел прочь. - Скажи в школе, что я сегодня не приду.
- А сегодня занятий не будет, - радостно объявил Митька. - Школу закрыли.
Я не поверил его словам.
- Почему?
- Учителя уже уехали. Фронт приближается.
- И ты радуешься?
Митька не зная, что ответить, насупясь, выпалил:
- Дурак.
- Сам ты дурак.
Мы разошлись.
3
Когда я вернулся домой, там уже сидели кое-кто из соседей и Лешкина одноклассница - Маша. В мирное время проводы в армию - веселье на весь поселок, а теперь все молчали и лишь изредка тихо переговаривались между собой. И тут впервые у меня по-настоящему защемило сердце: я почувствовал, что действительно приближается что-то большое, тяжелое, неотвратимое. Из головы не выходили Митькины слова: "Школу закрыли". Как же теперь без школы? И Лешка уходит… Стало мне как-то одиноко, сиротливо. Я протиснулся к Лешке, уткнулся ему в грудь головой и заплакал.
Лешка растерялся, не зная, что со мной делать.
- Ну, а ты, ты-то... - теребил он меня. - Вот уж от кого не ожидал, - Он старался улыбнуться, но не мог, губы у него дрожали, и в голосе тоже слышались слезы. - Перестань, такой большой…
Мне стало стыдно за свою слабость, я быстро вытер глаза, проговорил:
- Это я так.
В это время вошла бабка Марина. Она, правда, была не совсем бабка, а только так, прикидывалась старушкой: ходила медленно, набожно скрестив руки и склонив голову, и все вздыхала да крестилась. Зевнет и тут же непременно перекрестит рот, а как икнет, так обязательно скажет:
- Ох, господи, кто ж это меня вспоминает?
На лице у нее ни единой морщинки, щеки розовые, лоснящиеся. Губы тонкие, плотно сжаты. В белом платочке она выглядела совсем молодо.
Бабку Марину никто из соседей не любил, все знали, что она очень хитрая и жадная.
Она посмотрела на Лешку, покачала с самым сокрушительным видом головой и прошептала:
- Собираешься?.. Ох, детка, детка!.. - она обернулась к маме: - Куда ж они пойду-ут? И дождь, и грязь, и холод, и голод…
Мама начала плакать.
- Да ты, деточка, хоть вперед-то не лезь, - опять обратилась бабка к Лешке.
- Да не говорите вы глупостей, - отмахнулся он, еле сдерживая себя.
- Ты сердишься: молодой, не знаешь в жизни ничего хорошего… Жить бы только, - она вытерла концом платка глаза, хотя они были совсем сухие, и снова обернулась к маме: - Я уж бога молю, чтоб он окружал скорее, чи што, хоть бы дети дома остались… - Он - это значило "немец".
Лешка не выдержал.
- Как вы смеете? Уходите сейчас же отсюда…
Бабка Марина, оторопев, быстро отступила к двери и уже оттуда, глядя на маму, обидчиво проговорила:
- Вырастила… Кормилец называется. Этот накормит, жди, - и она скрылась за дверью.
- Ну что ж, пора? - произнес Лешка, ни на кого не глядя. - Время. - Он подошел к матери. - До свиданья, мама.
Мама обняла Лешку и громко заплакала причитая.
Лешка очень не любил этого. Он, хмурясь, усадил маму на стул и стал уговаривать:
- Зачем же так? Ну можно плакать, но зачем обязательно эти причитания?
- Ты не очень-то нападай на нее, - вступилась за маму тетя Вера. - Думаешь, ей легко переносить? Отца кулаки, паразиты, убили; теперь вас растила, растила, и вот провожай на смерть…
Лешка досадливо поморщился:
- На какую там смерть?.. Не плачь, мама, успокойся. Береги себя: у тебя я не один, еще Петя есть, а без тебя он пропадет.
- Ты, Лешенька, себя-то береги, - мама подняла на него глаза.
- Как? Вперед не лезть? - в голосе его послышалась усмешка.
Мама покрутила головой.
- Перестань шутить. Ты знаешь, о чем я говорю…
Эти слова тронули Лешку:
- Спасибо, мама, - прошептал он и, смахнув слезу, продолжал громче: - Ты не ходи к военкомату, оставайся дома.
- Нет, я пойду, провожу до конца…
4
Пока мы добрались до военкомата, все измокли: дождь шел по-прежнему, холодный, мелкий. Но я знал, что к вечеру вернусь домой, обсушусь и согреюсь, а каково Лешке? Где он будет сегодня ночевать? Неизвестно. Может, на улице, под дождем. Правда, он одет в теплую, ватную стеганую куртку, но обувь у него совсем не для похода и тем более не в такую погоду. В летние полуботинки с калошами, наверное, давно уже набралось через край воды. Мне было жалко брата, и я в эти минуты не отходил от него ни на шаг.
Возле военкомата было очень много народу. Я еще никогда в жизни не видел столько людей. Мобилизованных вызывали по фамилиям, строили в колонны, сопровождающим вручали документы, и колонны одна за другой покидали площадь, выходили на старый Бахмутский шлях, по которому когда-то давным-давно чумаки ездили за солью, направлялись на восток… Женщины плакали и долго шли вслед за колоннами. За поселком многие из них отставали и возвращались домой, а некоторые, несмотря на дождь и грязь, провожали своих близких и родных вплоть до Горловки и даже до Славянска.
- Станьте где-нибудь под дом от дождя, а я пойду узнаю, - сказал Лешка маме и тете Вере и направился к зданию военкомата.
- Мешок-то оставь, еще наносишься, - посоветовала мама. - Потом возьмешь его.
Лешка послушался. Я пошел вслед за ним.
- Ты-то куда? Вернись! - крикнула мама.
Но я сделал вид, что не расслышал, и не отстал от брата. Лешкины друзья, которые так же как и он, ждали все это время "особого распоряжения", были уже здесь. Завидев Лешку, один из них закричал:
- Назаров, сюда! Туда не ходи, военком приказал здесь ждать. Тебя уже спрашивали, мы сказали, сейчас придешь.
Не успел он рассказать всего, как к их группе подошел высокий военный, наверное военком, и с ним какой-то мужчина в железнодорожной шинели и форменной железнодорожной фуражке. Форма, конечно, еще не говорила, что он железнодорожник: у нас в пристанционном поселке почти все ходили в такой одежде потому, что в каждой семье обязательно кто-нибудь работал на транспорте. Он шел вслед за военным и чему-то улыбался. Улыбка его была нелепой, тем более что для веселья не было никакой причины.
"Такой дядька, а улыбается, как дурачок, - подумал я о нем с неприязнью. - И глаза какие-то блеклые…"
- Назаров? - спросил военный у Лешки.
- Да, товарищ военком.
- Вещи где?
- Там, у матери. Сейчас сбегаю…
- Не надо, - остановил его военком. - Вот что, хлопцы, вещи свои отправьте пока домой: будете работать в военкомате, не справляемся.
- А когда же на фронт? - не выдержал Лешка. - Я не останусь…
- Приказ надо выполнять без обсуждения. Ясно?
- Ясно.
- Ну вот. Забирай, Никитин, - приказал военком гражданскому и тут же пошел в здание военкомата.
Никитин еще больше заулыбался и даже подмигнул ребятам.
- Ничего, - сказал он успокоительным тоном, - лишнюю ночь переспать дома в тепле неплохо.
Лешка его не слушал: я видел по его лицу, что он очень недоволен приказом военкома и не знал, что делать.