Вдоль железной дороги несколько улиц ведут на первый поселок. Там, вокруг станции, столпились двухэтажные здания. Они тоже построены при Советской власти.
С кучугур хорошо видны новая железнодорожная школа и сад железнодорожной больницы. Слева от станции, за железнодорожной насыпью, раскинулся Андреевский рудник. Отсюда виднеются только терриконы шахт: один большой, другой поменьше.
Мы невольно залюбовались поселком. Издали - будто ничего не случилось, такой же, как был до войны. Но заглохший завод, тишина на станции - все говорило, что жизнь в поселке замерла. Стало грустно, и я сказал:
- Большая наша Андреевка!
- Еще бы! - с гордостью проговорил Митька. - Рабочий поезд три остановки делал: станция, Куцый яр и рудник. Ее хотели в город переименовать, война помешала.
- После войны будет город, правда?
- После войны - конечно! - уверенно сказал Митька. - Только, наверное, это не скоро будет: война вон как далеко покатилась. Ну ладно, пойдем домой.
7
Дома нас ожидала неприятность. Бабушка обнаружила в сарае очищенные спички, подобрала их и ждала нашего возвращения.
- Ты что ж это, басурман такой? - напустилась она на Митьку, как только мы появились во дворе. - Спалить хочешь? Мало того, что война наделала…
- Кого спалить? О чем вы?.. - смотрел Митька на бабушку невинными глазами.
- А вот что, - она разжала кулак, и мы увидели на ладони очищенные спички. - Это что? Курили?
- Нет.
- Стрелялку из болтов делали. Вот когда-нибудь достреляешься, стукнет тебя в глупый лоб, будешь знать. А спички! Спичек-то сколько, басурман, перевел! Последнюю коробку! Ну, умный ты, скажи? Спичек-то нет, купить негде, плитку нечем растопить будет, а он вот очистил все головки! Твою б дурью голову обчистить так, может поумнела бы. А доску куда носили?
- Это мы нашли, - пробубнил Митька.
- Нашли! В сарае в углу нашли… Дури бабку, дури… И так уж задурил, дальше некуда, басурман. Э-эх, не будет из тебя толку! Школа, учителя были - ничего с тобой не сделали, а теперь-то и подавно… Ну, как знаешь, не маленький, - махнула она рукой. - В наше время в таком-то возрасте парни уже работали вовсю, женили их…
- Вас не поймешь. То говорили, до восемнадцати лет без штанов бегали, а теперь… - усмехнулся Митька.
- Да-а… - бабушка покачала головой. - Переговаривать-то старших ты горазд, а вот что путное сделать - так тебя нет. Ну, погоди, - погрозила она и пошла в комнату.
- Хорошая у тебя бабушка, - сказал я Митьке.
- А ты думал! - с гордостью согласился он. - Бабушка у меня мировая, если б не бабушка… - он недоговорил, задумался. - Чем стрелять вот будем? Спичек-то в самом деле нет. Научиться бы серу делать… А что, если попробовать? У бабушки в сундуке я видел когда-то валялся желтоватый кусочек. Мне еще попало за него. Я узнал, что это сера, наскоблил ножом и бросил на раскаленную плиту. Вот красота была: по всей плите прыгали зеленоватые огоньки!
- Лучше всего пороху достать бы, - сказал я. - Только где ты его достанешь?
- А что! - У Митьки загорелись глаза. - Это здорово будет! Патронов бы найти, они где-нибудь валяются - может, на станции, может, еще где искать надо.
Когда мы сделали и второй самопал, начали искать патроны. Сначала ходили вдвоем по всей станции, потом разбрелись в разные стороны, обшарили весь поселок, кирпичный завод, но ничего не нашли. На другой день вышли в поле. Вдали виднелись большие бараки нового кварцевого карьера - там стояли итальянские солдаты.
- Пойти к итальянцам, что ли? - предложил Митька.
- Туда нельзя.
- А мы будто ничего не знаем. Что они нам сделают? Ну, прогонят, подумаешь, важность. Пошли!
Приняв самый невинный вид, мы приблизились к карьеру. Солдаты бродили из барака в барак, не обращали на нас внимания. Мы осмелели, прошли мимо одного дома, направились к другому, шаря глазами по земле.
- Давай будто окурки собираем, - предложил Митька, - а если попадется патрон - сразу его в карман.
Мы увлеклись своим делом и даже перестали думать, где мы находимся, как вдруг раздалось грозное:
- Эй!
- Пан, мы "бычки" собираем. - Митька разжал кулак и показал на ладони два окурка. - Фомарить, понимаешь? - показывал Митька, как он будет "фомарить" - сделает цигарку, прикурит ее и будет, затягиваясь, пускать дым.
Но офицера это, как видно, мало интересовало, он продолжал кричать и, видя, что Митьку словами не проймешь, хлопнул ладонью по кобуре пистолета, стал расстегивать ее. Мы пустились наутек. В поле оглянулись и пошли шагом. Митька бросил окурки, вытер ладонь о пальто.
- Вот черти!..
- А не стрельнул, - заметил я.
- Еще чего не хватало!
- А что им, долго?
- Конечно, недолго. Фриц - тот бы уже стрельнул, проклятый! Им человека убить - раз плюнуть. Они, гады, всех бы побили, да только всех не перебьешь, - рассуждал Митька.
- Мить, а помнишь, как до войны говорили: фашисты, фашисты, а какие они - я и не знал. Думал, что они страшные, с рогами какие-то. А они вон какие, как люди, правда?..
- Люди! - возразил Митька со злом.
- Да нет, ну, понимаешь - люди, ну, как тебе сказать? С ногами, с руками. Люди они и в то же время не люди. Правда? Будто ничего не понимают, не чувствуют, будто у них ни жалости никакой нет, ничего. Это что - люди? А знаешь, отчего они такие? Оттого, что нас рабами считают. Мне говорил дядя Андрей, что они такие, но я как-то не представлял себе, думал - не может быть. А оно правда. И все-таки не понятно. Тут кутенка убить жалко, правда? Один раз мама принесла с базара живую курицу, хорошую такую. Пустили на пол, она поглядывает на людей и крошки клюет. Когда мама унесла ее, чтоб зарезать, я аж заплакал: жалко. И мясо не мог есть. Только что она ходила, клевала, жила и вдруг - все, нет ее. А то - человека убить и хоть бы что, правда? Дело другое, сами были б какие-нибудь звери дикие, непонимающие…
- Они звери и есть, еще хуже, - обрезал Митька. Он помолчал и спросил: - А как же ты собираешься фашистов стрелять, когда ты курицы резаной испугался?
- Я не испугался, мне жалко было! - вспыхнул я. - Сравнил курицу и фашиста!
Мне обидно сделалось, что Митька заподозрил меня в трусости. Нет, я не трус. Когда надо, я совсем не трус! Это он думает, что если я не лазил с ним по чужим садам и огородам, так, значит, я трус. Думает, что я боялся получить из берданки крупной соли. Нет, я совсем не боялся, было б за что… А так - только и всего, что все станут показывать пальцем на тебя и говорить: "Вор, хулиган", - и еще там по-разному называть будут.
- Нет, Митька, не трус я, и докажу тебе это на деле! - сказал я вслух.
Митька ничего не ответил, по-видимому он согласился со мной, и я немного успокоился.
Дальше мы шли молча.
Морозный ветер забирался в рукава, за спину, по телу пробегала дрожь. Низкие черные тучи застилали небо, срывался легкий снежок. Солнце не проглядывало, и было темно, как в сумерки. Дальних шахт не видно, а терриконы ближних по-прежнему дымили, будто ничего не случилось, будто там, как и раньше, добывали уголь. На самом деле шахты были пусты. Молчали, опустев, и заводы.
Странно было смотреть на заводские трубы, которые еще недавно выбрасывали в небо огромные клубы дыма, а теперь стояли словно обгорелые гигантские столбы на пожарище.
Ветер дул нам в спину. Снежинки долго носились в воздухе, прежде чем упасть на землю.
8
Пороху мы все-таки достали - стащили несколько патронов у итальянских солдат.
Мы принялись заряжать самопалы. Митька вывернул пулю и высыпал на ладонь черный, будто покрытый сизой дымкой порох.
Митька всыпал весь порох в трубку самопала, померил шомполом, спросил:
- Хватит?
- Много! Может разорвать, - сказал я.
- Не разорвет! - убежденно проговорил он. - Зато уж как даст - так наверняка. Еще, пожалуй, и мало будет: стрелять-то издалека будем.
- Хватит, что ты! - замахал я руками. - Ведь не сера, а порох!
- Ну и что ж? А ты что, по воробьям собираешься стрелять, что ли? Если б так, то можно б коменданта и из рогатки на тот свет отправить.
- При чем тут рогатка? Я тебе серьезно говорю…
- И я серьезно. Надо так, чтоб без промашки, понял? - Митька забил бумажный пыж, потом насыпал "дроби" и, подумав, проговорил: - А что, если и пулю? Пусть на всякий случай. Эта уж если зацепит, то наверняка капут будет. - Он опустил пулю в ствол, а чтобы она не выпала, снова затолкал пыж. - Вот теперь все в порядке!
Ствол самопала был наполнен почти до краев. Мне казалось, что Митька переборщил с зарядом, но спорить с ним было невозможно.
- Я все-таки не буду весь порох сыпать, - сказал я. - Разделю на два заряда.
- Как знаешь, - отмахнулся он. - Тебе все равно, пожалуй, не придется стрелять: я его уложу сразу. Твой выстрел как бы вспомогательный. Если промахнусь или там осечка получится, тогда стреляй ты. Раньше времени не лезь, можешь все испортить.
- Ладно, - сказал я, а сам подумал: "Все равно не буду ждать твоей осечки. Вместе будем стрелять".
9
У нас все было готово, чтобы, наконец, отомстить фашистам за смерть Егора Ивановича и Вовки, и мы решили не откладывать этого дела в долгий ящик. Мы были горды тем, что именно мы первыми начнем мстить и что, кроме нас, пожалуй, и некому это сделать. Правда, говорят, что на поселке появляются какие-то листовки против немцев. Но что там листовки в сравнении с нашими самопалами! От листовки фашист не сдохнет, а вот мы можем так "шарахнуть", как говорит Митька, что они сразу почувствуют!
…Мы вышли на улицу. Шел дождь пополам с крупой, которая больно, как иголками, колола лицо. Вся земля покрылась шершавой ледяной коркой, похожей на стекло в дверях аптеки. Корка хрустела под ногами, было скользко.
- Э, брат, по такой дороге далеко не удерешь, в случае чего, - остановился Митька.
- Можно на коньках кататься, - заметил я.
- А что! - обрадовался Митька. - На коньках еще и лучше - не догонят. Да и если с собакой будут искать - не найдут: коньки-то ничем не пахнут, железо и все. Жми за коньками!
Я побежал домой. Мама, как всегда, встретила меня вопросом: "Где был?" Но я не ответил, спросил, не видела ли она мои коньки.
- Какое сейчас катанье? - развела она руками.
- О, там сплошной лед! - сказал я.
- А время-то, время какое…
Я ничего не ответил, нацепил коньки, выскочил из дому. Митька ждал меня, выделывая на дороге разные фигуры, на которые он был мастер.
- Без привычки как-то чудно, - сказал он. - Ну, поехали!
Пока мы готовились к нападению на коменданта, нам все казалось очень просто и легко. Но теперь, когда мы совсем приблизились к нашей цели, все вдруг стало выглядеть в другом свете. Появились сомнения, страх, ноги с трудом передвигались. А когда мы приехали на ту улицу, где помещалась комендатура, меня охватило жаром, я чувствовал, что весь покрылся потом, в горле запершило. Митька оглянулся.
- Не отставай, - коротко сказал он.
"Неужели Митька ничего не боится? - подумал я. - Он все-таки по-настоящему смелый! А я трус…"
Митька размахивал руками влево, вправо и уверенно нажимал на коньки, оставляя на льду бесконечную елочку-след. Я напряг силы, догнал его, заглянул в лицо и не узнал: он был бледный, в лице ни кровинки, и мне стало почему-то легче: "Значит, он тоже переживает!"
Возле комендатуры не было ни души, даже патруля. То ли днем его совсем не выставляли, то ли он скрылся где-то от дождя. Против комендатуры стоял полуразрушенный дом редакции районной газеты.
- Не смотри по сторонам, - буркнул Митька. - Быстрей!..
Мы свернули налево в переулок и выехали на центральную улицу, где проходит шоссе. Огромные машины с большими буквами "MAN" на радиаторе, дымя черным газом, шли на восток. На дверцах кабин нарисованы какие-то звери - то ли волки, то ли собаки, - я не рассмотрел.
Мы ехали по обочине дороги вдоль деревянного забора. Возле оторванной доски Митька остановился, посмотрел по сторонам и молча кивнул мне головой, чтобы я следовал за ним. Мы пролезли боком в щель забора и очутились в редакционном саду. Этот сад и дом до революции принадлежали какому-то богачу. Потом его прогнали, а в доме поместили редакцию. Теперь здание было разрушено - немцы разбомбили. Сад уцелел. Деревья стояли обледенелые, словно стеклянные.
По ледяной дорожке мы быстро прошмыгнули к дому, перелезли через обломки внутрь к забитым досками окнам, которые выходили на улицу. Мы припали к щелям и увидели прямо перед собой, на другой стороне улицы, комендатуру.
- Ну, вот и все, - прошептал Митька.
Я не мог ничего ему ответить. Мне даже дышать было тяжело от страха, а сердце так сильно колотилось, что я боялся, вдруг услышат его на улице. "Трус я, трус, - вертелась мысль, - трус противный… Неспособный я… Но нет, все равно не убегу, ни за что не убегу… А может, уйти, пока не поздно? Схватят и будешь там, где Вовка?.. Трус проклятый! - ругал я себя. - Все равно не убегу. Только бы благополучно кончилось, только бы живым остаться… Живым… Неужели я могу здесь умереть? Как жалко себя, не хочется умирать… Не может быть… А почему не может быть? Вовки уже нет… Очень легко могут и меня повесить, и уже больше никогда не увижу, ни как наши придут, ни Митьки, ни даже мамы… Маму жалко… Уйти, пока не поздно?.."
Я вытер со лба пот, чувство страха подбиралось ко мне со всех сторон, а бороться с ним было очень тяжело. "Нет, стой!" - сказал я себе и, чтобы убедить себя в том, что могу здесь выстоять и сделать все, что нужно, вытащил самопал и стал прилаживать к нему спичку. Митька наклонился ко мне, задышал в ухо:
- Ты жди, раньше времени не стреляй, как уговорились.
Я молча кивнул.
Митька тоже приладил спичку и, просунув ствол в щель, ждал.
На улице ни души. За все время только один немец с поднятым воротником прошел по тротуару. Ноги его смешно разъезжались, и он все время держал наготове растопыренные руки, чтобы вовремя за что-нибудь схватиться.
"Как корова на льду", - подумал я.
Стало быстро смеркаться. В комендатуре зажегся свет, и тотчас же завесили чем-то окна.
- А вдруг он будет там сидеть до полночи, как же мы потом: хождение только до восьми? - прошептал я.
- Чего же ему сидеть? Он скоро пойдет шлафен, и мы его уложим. Будет знать, как людей вешать! - проговорил Митька, не отрываясь от щели.
Постепенно я освоился, казалось, даже страх прошел. Просунув стволы в щель, ждали.
Стало совсем темно.
- Мить, ты хоть глаза закрой, как будешь стрелять, а то вдруг разорвет…
Митька ничего не ответил. В это время в комендатуре открылась дверь и послышались голоса.
- Идет, - сказал Митька и чиркнул коробком по спичке, прикрепленной к самопалу. Я тоже чиркнул и закрыл глаза. Раздался оглушительный выстрел, в ушах зазвенело, правое ухо и щеку со стороны Митьки обдало горячим воздухом. Запахло порохом. Почти одновременно с выстрелом, словно по команде, мы молча выскочили в сад и, ничего не соображая, будто кто вынес нас на руках, прошмыгнули через забор. С нами поравнялась машина, на повороте она чуть замедлила ход, и мы вцепились в железные кольца внизу кузова. Машина набирала скорость и уносила нас все дальше и дальше от комендатуры. Из-под кузова летел бешеный вихрь, холодный ветер разметал полы пальто, пробирался в самую глубь тела. Холодная струя непрерывно била в живот, отчего он промерз, казалось, до самых кишок. В лицо летели от задних колес мелкие куски льда, коньки прыгали на неровностях булыжной дороги и дробно стучали, словно зубы больного лихорадкой. Ноги от непрерывной тряски и напряжения отекали, и я переставал их чувствовать.
Я посмотрел на Митьку и увидел, что он как-то необычно держит голову, высоко подняв ее вверх. "Наверное, чтоб лед не бил в лицо", - подумал я. Не успел я отвести от него взгляд, как из-под ног Митьки вырвался целый сноп искр и он, не удержавшись, полетел кубарем куда-то в темноту. Я отцепился от машины, вернулся назад и увидел Митьку в кювете. Он тихо, сдерживая себя, стонал, корчась от боли.
- Ушибся?
- Коленку сбил и локоть… - проговорил он. - Камень проклятый!
- Давай я тебе помогу. Надо скорее добраться до заводского переулка, а там через Попову гору и по огородам - домой. На дороге опасно сидеть.
Митька приподнялся, обнял меня рукой за шею и, помогая изредка больной ногой, катился на одном коньке рядом со мной. Он поминутно просил остановиться, чтобы отдохнуть, и всякий раз вместо жалоб на боль говорил:
- Как темно, даже дороги не видно…
- Дорогу-то видать.
- Да где там видать? Ну, пошли дальше.
Перед спуском с Поповой горы мы остановились.
Поповой горой назывался переулок, соединяющий верхнюю улицу с нижней у кирпичного завода. Гора была очень крутая, и зимой это было самое оживленное место: оно превращалось в каток. На санках, на коньках летали с горы так, что дух захватывало. Со всей горы даже на санках съехать находилось немного смельчаков, а на коньках - тем более. Я набирался иногда смелости и съезжал с самой верхушки горы, но дома никогда не признавался, что был на Поповой горе: мать строго запрещала кататься там, боялась, что я сверну себе шею. Митька же здесь обычно и пропадал. Он так натренировался, что мог съехать с горы спиной, боком, расставив коньки носками в разные стороны, вдвоем с кем-нибудь в обнимку или взявшись за палку. Теперь у него болела нога, и мне надо было подумать, как нам спуститься вниз.
- Палку б найти, чтоб тормозить, - сказал Митька, угадав мои мысли.
Я бросился шарить у заборов, ища что-либо подходящее. Не найдя ничего, я вошел в чей-то двор и за сараем нашел железную трубу. Чтобы не загреметь, я осторожно взвалил ее на плечи и помчался к Митьке.
- Ну? - спросил он.
- Трубу нашел, смотри, какая!
- Темно, не видно… - сказал Митька, шаря в воздухе рукой. Пощупав трубу, похвалил: - Ого, хорошо!
Мы оседлали трубу - я спереди, Митька сзади, обхватив меня за шею, - стали спускаться. Я крепко держал в руках передний конец трубы, а задний, вспахивая ледяную дорогу, гремел на всю улицу. Съехав вниз, мы забросили ее в канаву, перелезли через каменный забор и по огородам стали пробираться домой.
Поселок остался далеко позади, и только теперь мы прислушались, нет ли погони. Нет, вокруг было тихо. Мы понимаем, что нам повезло. Если бы не машина, нам, пожалуй, не уйти.
Когда стали подходить к дому, Митька предупредил:
- Смотри, ни слова, где были. Бабушке говори, что я просто упал.
- Ладно…
Но как только мы открыли дверь и переступили через порог, бабушка всплеснула руками и стала причитать:
- Боже мой! Головушка моя горькая! Где ж это тебя так угораздило?
- Упал, - буркнул Митька.