От стены отделился подросток в новом, не по росту длинном пальто, загородил молоденькой, с челочкой, дорогу, негромко спросил:
- Обожди, Ира. Прочла?
Тихий голос показался Охнарю знакомым, но подросток стоял спиной и разглядеть его было нельзя.
В это время Охнаря радостно хлопнул по плечу Нилка Пономарь, вышедший из красного уголка. Огольцы не виделись все эти три дня, с момента, когда случайно разлучились в столовой. Слушая Пономаря, возбужденно говорившего о том, что в ночлежке хорошо и ни в какую Азию он теперь не поедет, Охнарь, сам не зная почему, продолжал наблюдать за марухами и пареньком в длинном пальто. Он видел, как девушка с челочкой, которую парень назвал Ирой, остановилась и по губам ее скользнула еле заметная улыбка.
- Я записку тебе передавал, - продолжал подросток, и Охнарь еле разобрал его слова. - Ответ написала?
Ира, так же улыбаясь, покосилась на свою товарку, словно спрашивала ее совета. Цыгановатая девушка кокетливо передернула толстым плечом, сипло проговорила:
- Им подавай все сразу. Может, на ходу с вами и любовь крутить? Нетерпеливые вы какие, мальчики. Дай пройти, мы и так задержались, в другой раз "нянька" в уборную не пустит.
Подросток не уступал дорогу.
- Павлик Москва ждет ответа.
- Ладно уж, Ирок, - сказала первая девушка.- Не манежь мальчика.
Ира вынула из рукава сложенную записку, карандаш, протянула то и другое подростку, потупила глаза и, мелким кокетливым шагом пройдя мимо Охнаря, стала спускаться по лестнице во двор.
- Воспитатель намедни посулил: всех отправим в колонию, - продолжал Нилка Пономарь, доверчиво глядя на Охнаря своими добрыми голубыми глазами.- Скоро, мол, отправим. А там вас на кого хошь обучат. Могут и на слесарей.
По-прежнему одним ухом слушая товарища, Ленька упорно следил за подростком в длинном новом пальто. Вот тот сунул в карман карандаш, записку, неторопливо повернулся, и Охнарь увидел его лицо.
- Червончик! - удивленно и обрадованно вырвалось у Леньки.
Так вот почему он так напряженно прислушивался к голосу подростка! И все же Ленька никак не ожидал увидеть в ночлежке маленького киевского вора. Пальто до щиколоток и заячья шапка совершенно изменили его, но походка и знакомое выражение равнодушия на бледном, не совсем чистом лице остались все те же.
Червончик в свою очередь узнал Леньку, остановился, протянул худенькую руку.
- Здорово!
Лицо его оставалось неподвижным, голос был безучастным, и лишь оживились глаза, слегка гноящиеся у переносицы.
Ленька стал расспрашивать, каким образом Червончик вдруг очутился в этом городе? Один он здесь или вместе с киевской братвой, Бардоном?
Маленький вор, казалось, не расслышал его вопроса.
- Давно тут? - вместо ответа спросил он без всякого, впрочем, любопытства.
Ленька начал рассказывать. Не дослушав, Червончик вяло потянул его за рукав:
- Хряем со мной.
Такое расположение маленького вора польстило Охнарю. Он подмигнул Нилке - потом, дескать, докончим наш разговор - и отправился за Червончиком.
От входной двери они свернули влево, в ребячий коридор, и перешагнули порог небольшой палаты, резко отличавшейся от всех других палат ночлежки. Стены здесь тоже были голые, пол затоптан, зато стояло шесть топчанов - единственных на все здание. Такие вот топчаны и ждала администрация приемника, но все не могла получить.
Ленька с первого взгляда увидел, что и обитатели здесь особые. Во-первых, старше возрастом, во-вторых, одеты получше, в-третьих, держались развязно, уверенно, да и выглядели сытно. Видать, в этой палате собрались не простые уличные беспризорники.
У окна играли в карты - не в самодельные карты, какие шпана вырезала из газет и разрисовывала чернилами, а в настоящие - новые. Банк метал крепкий худощавый парень лет девятнадцати, в отлично сшитом синем бостоновом костюме, в модной кепке из мятого клетчатого пледа, при часах. Взгляд его быстрых черных глаз был тяжелый, пронзительный, неприятный, на смуглом продолговатом лице темнел шрам, в углу брезгливо опущенных губ дымилась папироса с золотой маркой на мундштуке.
Возле банкомета на топчане лежал великолепный желтый портфель, тисненный под крокодилову кожу, с блестящими замками, из него выглядывал кончик грязной рубахи.
- Получил? - спросил парень, перестав раздавать карты и вопросительно глядя на Червончика.
- Получил.
Записка от маленького вора перешла к банкомету в бостоновом костюме. Леньке бросились в глаза его руки: длинные, узкие, с тонкими, холеными нервными пальцами и миндалевидными чистыми ногтями. Так это и есть Пашка Москва, - догадался Ленька. Это он ждал ответа от девушки с челочкой.
По самоуверенному виду и по тому, что никто из партнеров не стал роптать на перерыв в игре, Ленька понял, что этот Москва пользуется непререкаемым авторитетом среди обитателей ночлежной палаты.
На топчане у окна, подперев кулаком щеку и уткнувшись в книгу, полулежал рослый, здоровый, видимо очень сильный, парень в бежевом пушистом свитере, в матросских брюках-клеш и черных хромовых ботинках "бульдо" с тупым носком. Он приподнял голову, поправил прядь темно-русых волос, спадавшую на высокий лоб. Лицо у него было волевое, с ложбинкой на твердо очерченном подбородке, глаза холодные, ясные.
- Ну, что пишет Ирка? - с легкой насмешкой спросил он Москву. - Выйдет?
Тот дочитал записку, сдержанно улыбнулся, не выпуская изо рта папиросу.
- Пишет: нянька следит за ними, шнырят воспитатели. Понятно, нет? Трудно вырваться.
- Ломается, стерва, - сказал угрястый Пашкин партнер в темно-сером пиджаке, с высоко подстриженными висками и затылком, что делало его длинную голову еще длиннее.
- Все марухи любят цену себе набить, - заметил третий игрок, рассматривая свои карты.
- Значит, отказалась? - вновь спросил рослый, здоровый парень с книжкой.
На замечания угрястого и третьего - партнера Москва ничего не сказал, а этому ответил:
- Согласилась. Когда поведут с обеда из столовки, чтоб дожидал у окна в коридоре. Понятно, нет? Мне главное - свидание. А там договоримся.
Очкометы продолжали игру. Москва закончил круг и объявил "стук". На кону лежали рублевые бумажки, трешницы, серебряная мелочь - целая куча денег.
Рослый, ширококостный, здоровый парень, одетый в матросские брюки-клеш, переменил позу, затрещав топчаном, и вновь углубился в чтение.
- Кто это? - кивнув на него, шепотом спросил Ленька у Червончика. Мысленно Ленька окрестил его "моряком". В парне этом было что-то привлекавшее своей силой, волей, решительностью. Чувствовалось, что он не всякому откроет душу, но, выбрав товарища, станет ему надежной опорой, сумеет выручить в трудную минуту. Такие, как этот "моряк", знаю г цену и себе и окружающим людям. Очевидно, это хорошо понимали и все остальные обитатели палаты.
- Это Ларька Гром, - ответил Червончик и добавил с уважением: - Хороший вор. Идем сюда.
Они отошли в угол, сели на пустой топчан. Картами Червончик совершенно не интересовался, не стал наблюдать за игрой.
- Тебя в облаву сгребли? - спросил он Леньку по-прежнему безо всякого любопытства.
Охнарь кивнул:
- А тебя? Тоже?
- Не. С Киева пришлось нарезать. Вот вместе с Павликом. Ребят кое-каких на бану встретили, ну и... попали в эту богадельню.
Охнарь ничего не понял.
- Что там случилось? - спросил он.
- Погорели.
Свой ответ Червончик, видимо, счел исчерпывающим, потому что больше ничего не добавил. Он нашел на топчане колоду старых карт, достал из верхнего кармана карандаш, что вернула Ира, и с самым серьезным видом стал подрисовывать дамам усы и бороды. Казалось, он целиком отдался малеванию и забыл про Охнаря. Томимый любопытством, Ленька осторожно задал один вопрос, другой. Червончик ничего не собирался скрывать, отвечал, и постепенно Ленька восстановил картину того, что произошло у воров с тех пор, как он видел их в отдельном "номере".
Агенты уголовного розыска установили слежку за чайной "Уют". Кажется, что ниточка сюда протянулась из Бердичева, где засыпался подручный хозяина заведения, отвозивший туда продавать краденые вещи. С неделю назад, когда в "Уют" зашел Бардон с ворованными чемоданами и с ним его сожительница Зойка Фасонистая - миловидная девица с пепельными кудряшками, агенты накрыли их. Каин - хозяин чайной-сопротивления не оказал, а Бардон стал отстреливаться, ранил милиционера и пытался скрыться. Другой агент тоже открыл огонь из револьвера, попал вору в живот. Бардон сейчас находится в тюремной больнице. Потом арестовали еще двоих воров, и тогда остальные решили замести следы. Павлик Москва и он, Червончик, приехали в этот город.
- А как вы сюда, в ночлежку, попали? - спросил Охнарь.
- На бану один вор присоветовал. Мол, вы еще молодые, скажете, что сироты, хотите в колонию,- вас и примут. Там, мол, спокойнее всего... Кто трекнется, что вы тут скрываетесь? А когда киевские легавые собьются со следа, перестанут вас искать, вы опять выйдете на волю. Ты, Охнарь, сейчас в общей палате?
- В общей.
- Я переговорю с ребятами, чтобы тебя приняли. У нас тут и народу мало, и топчаны. Наведайся вечерком за ответом.
- Лады. А кто эти ребята?
- Деловые.
Предложение кореша пощекотало Охнарю самолюбие. Эта палата как бы представляла особый мир в детской ночлежке. Парни, жившие в ней, были воры и к остальным беспризорникам - уличным бродяжкам, нищим-кусочникам - относились свысока. Считая себя высшей кастой, молодые уголовники просто не пускали сявок к себе на порог. Жить в этой палате каждый из обитателей детприемника почитал бы за честь.
- Мы, Охнарь, долго тут не пробудем, - сказал Червончик напоследок. - Сейчас по городу легавые здорово шуруют. На бан и нос не показуй, в два счета заметут. Думаем в Нижний Новгород податься, там знакомец есть. Может, и тебя возьмем.
- По чем вы сейчас ударяете?
- Павлик Москва по ширмам. Работает, брат, чисто. Ты погляди, какие у него пальцы. Вот у музыкантов, говорят, пальцы ловкие, проворные, а у него хлестче. Любую ширму возьмет. Я ему помогаю. Я могу психического разыграть, собирается толпа. Тут как раз Москве самая работа.
Червончик вдруг поскучнел, замолчал: взгляд его принял отсутствующее выражение, казалось, паренек забыл про Леньку.
"Какой он весь жиденький, а морда без кровинки",- подумал Охнарь и спросил с улыбкой:
- Спичечные коробки собираешь?
- Коробки? - равнодушно переспросил Червончик. - Какие коробки? А-а. Нет, растерял.
И вдруг сказал без всякой связи с прошлым разговором, тихо, словно жалуясь:
- Эх, сейчас бы порошочек марафета. Зарядил бы, чтоб аж до затылка дошло... чтоб в глазах повело и в скульях похолодело. Не нюхал никогда? Кокаин. Беда только, что потом слабый становишься и какой-то психический.
Червончик вяло спрыгнул с топчана, подошел к очкометам; за ним приблизился и Охнарь. Игра кончилась. Угрястый парень с высоко подстриженными висками и затылком сидел весь красный, растрепанный, уже без пиджака, в одной грязной зефировой рубахе; небрежно свернутый пиджак его лежал возле Москвы.
- Сказал, Павлик, отдам, - говорил он грубо и заискивающе. - Вот пойду на волю и достану. Завоженный буду. Не веришь?
- Играю только под наличные. Понятно, нет? - лениво, с неуловимой издевкой усмехнулся Москва и, отложив карты, посмотрел на Грома, продолжавшего читать книжку. - Может, с тобой сметаем?
Тот отрицательно покачал головой, спокойно перевернул страницу.
- Или в самом деле решил завязать?-вдруг недобро спросил Москва, совсем отвернувшись от угрястого; взгляд его черных глаз стал особенно пронзительным и тяжелым. - Заморочили тебя паморки - воспитатели, фраером хочешь стать? Не знал я, Гром, что ты ссучишься, в "сознательные" полезешь. Считал своим.
- Осторожней, Москва, на повороте, - холодно сказал Илларион Гром и, не меняя позы, поднял голову от книги. На его крепких порозовевших скулах ясно обозначились желваки. - Ты можешь доказать, что я ссучился? Я никого не продавал и не советую на меня харкать. А что с прошлым завязываю - мое дело. Тебе нравится воровать? Воруй, таскайся с марухами, бегай лечись по диспансерам, гуляй в шалманах. А мне это обрыдло. Хочу на завод... в техникум хочу.
- Станешь вала вертеть? Еще блатным назывался. Портяночник!
- Ша! Довольно. Я не мешаюсь в твою житуху? И ты ко мне не суйся. До каких пор жить по-волчьи, вечно поджимать хвост, прятать глаза от людей? Глянь на огольцов в ночлежке: все радуются, что простились с волей...
- Мне плевать на всех, - процедил Москва.- Я не комиссар, большинству голосов не подчиняюсь. Поступаю, как нравится.
- Неделю назад и я был такой же сволочью. Спасибо, за ум схватился.
- Может, поджилки ослабли? Дрейфить начал?
- Попробуй испытай.
Злая усмешка искривила губы Москвы, смуглые щеки стали серыми и особенно резко выделился шрам. Казалось, вот-вот вспыхнет ссора, ножевая драка.
Гром спокойно закурил. Его плечистая фигура, крупные, широкие в запястье руки, обе иссиненные тушью наколки, большелобое лицо - все выражало такую силу, непреклонность, что, видимо, у карманного вора отпала охота с ним связываться. Тем более что остальные урки не брали ничью сторону. Некоторые, возможно, сочувствовали в душе Грому, но не решались высказать это открыто. Те же, кто придерживался взглядов Москвы, понимали, что здесь, в ночлежке, сила не на их стороне.
Охнарю Гром теперь еще больше понравился. Вот с таким бы подружить. Настоящий парень. Хорошо бы вместе с ним на завод попасть, да разве его, Леньку, возьмут? Мал...
- Слышь, Павлик, - вновь льстиво обратился к Москве угрястый длинноголовый парень с высоко подстриженными висками, в грязной зефировой рубахе. - Еще один банчок. Ты ставишь мой пинжак, а я отвечаю словом. Проиграюсь - завтра побегу в город, достану.
Москва не ответил. Он все еще искоса метал злобные взгляды на Иллариона Грома, который уже вновь спокойно, с подчеркнутым равнодушием уставился в книгу. Однако всякий сколько-нибудь наблюдательный человек заметил бы, что Гром не читал. Он слишком хорошо знал воровские привычки: такие люди, как Москва, могли усыпить бдительность врага и нанести удар исподтишка, сзади. Пресловутая жульническая "честность" служила для них только ширмой. Для победы все средства хороши.
- Так сметаем, Павлик? - не отставал длинноголовый в зефировой рубахе.
- Могу, - вдруг резко повернулся к нему Пашка Москва. Он взял колоду, быстро, ловко стасовал, подрезал. - Отвечаешь, говоришь?
- Сука буду.
Длинноголовый облизнул языком губы, подсучил рукава грязной рубахи, готовясь к ответственному кону. Чувствовалось, что он волновался, но был доволен: удалось выклянчить еще партию. В случае если проиграется, уйдет из ночлежки воровать, если же ничего не сопрет* не вернется обратно. Москва посмотрел на него пристальным, немигающим взглядом, и в его черных глазах промелькнуло что-то непонятное. Охнарь так и не разобрал: усмешка это была или издевка? Легким, привычным движением Москва вынул из пристегнутых к поясу ножен финский нож и коротким, сильным ударом воткнул его в топчан между, собой и партнером. Тут же кинул на кон пиджак длинноголового, всю кучу выигранных кредиток, серебра, выгреб из карманов свои деньги, бросил сверху.
- Ставлю всё.
- Всё-о? - слегка опешил длинноголовый, начиная что-то подозревать. Обитатели палаты насторожились. Гром поднял голову от книги.
- Вот и еще прибавлю, - сказал Москва, снимая наручные часы. - Выиграешь - забирай. А твоя ставка - жизнь. Проиграешь и не отдашь долг, получишь вот этой финкой в любое время и в любой точке Советской России. Если сорвешь кон, я свою жизнь в отыгрыш поставлю. Идет? Мечу банчок.
Впервые в жизни Охнарь увидел, как у человека мгновенно выступил пот, а именно такой крупный, частый пот вдруг осыпал лоб парня с высоко подстриженными висками. Лицо его словно похудело, вытянулось. На топчан легла брошенная Москвой карта.
- Ну? Делаем игру.
Рука длинноголового дрогнула и отдернулась. Он пошевелил толстыми губами и ничего не сказал, точно губы его онемели. Сразу исчезла и навязчивость его и развязность.
- Что же ты, Храп?
- Не, - просипел наконец длинноголовый.
Вокруг топчана с игроками незаметно собрались обитатели палаты. Но после слов Храпа все стали расходиться по своим местам. Кто-то умышленно громко заговорил, кто-то ненатурально весело засмеялся. Пашка Москва рассчитанно-спокойным движением засунул финку в ножны, неторопливо застегнул ремень часов на узком запястье. Продолговатое лицо его обрело прежний .смуглый цвет. Он полуприкрыл веками холодный огонек в глазах, нервный живчик бился у рта, хранившего замкнутое и чуть надменное выражение.
И внезапно от окна раздался холодный, насмешливый голос:
- Только это у нас, блатняков, и есть: на страх брать. Сразу ходить с козырного туза, ставить жизнь. Вот и получается, что житуха наша ломаной копейки не стоит.
Все повернулись к Грому. Он уже сидел на топчане, отложив книжку, и в голосе его слышалась злая, сдерживаемая горечь. У Москвы вдруг бешено затряслись губы.
- Еще не комсомолец, Ларион, а уже агитируешь? Как мне поступать - ни у кого не спрошу. Понятно, нет? Трусом не был.
- Знаю. Голову заложишь - не моргнешь. Но знаешь, какая это храбрость? Самоубийцы! Отчаяние это, а не храбрость. А все потому, что не понимаешь жизни, боишься ее. Раньше у воров была причина людьми себя считать. "Богачи из народа кровь сосут, а мы у них кошельки трясем". А теперь? Любому ход. Поступай на завод - директором можешь дослужиться. Иди в институт - чем черт не шутит, глядишь, наркомом назначат. Так кого же обворовывать? Работяг? Сам видишь: советская власть не боится амнистировать. Так неужто оставаться подлецом из подлецов? Не сразу я до этих мыслей допер, долго ходил вокруг да около. А теперь порешил: отрезаю свой грязный хвост. И тебе советую.
Москва вдруг криво, искусственно зевнул, показывая, что ему надоел этот никчемный разговор.
- Просто ты, Гром, ослеп.
"Вот какие бывают воры", - подумал Охнарь. Он смотрел на Пашку и со страхом и с любопытством. "Гад с холодной кровью. Такой укусит и уползет: ничего в нем не дрогнет".
Открылась дверь, в палату вошел новый ночлежник.
- Обед раздают, - сказал он. - Пошли, что ль, горячего пошамаем, братва?
- Мы же детки, воспитанники, - загоготал угрястый, проигравший пиджак.
Закрыв книжку, Гром встал, молча взял из-под изголовья хорошую суконную куртку с барашковым воротником, не спеша оделся. Москва проводил его острым, ненавидящим взглядом, сплюнул, далеко цвиркнув слюной сквозь зубы.
- А ты, Павлик? - спросил вора вновь пришедший ночлежник.
- Не охота.
Москва отвернулся: видно, ему хотелось остаться одному. Все потянулись в столовую.
Из палаты Охнарь вышел вместе с другими урками.
- Небось Москва ночлежную шамовку и в рот не берет, - поделился Ленька своим предположением с Червончиком. - Вон сколько монеты выиграл, может колбасы купить, а захочет - и водки.