Ленька осторожно выглянул: беседовали вновь севшие на последних станциях казаки - здоровенные, бородатые, загорелые. Они сидели в чекменях, шинелях, картузах: наверно, им и ехать-то всего несколько прогонов. Один голос, женский, Леньке показался, знакомым. Ну да, это вчерашняя тетка, которая спрашивала, не жулик ли он. Скорее всего, стережет вещи, пока ее муж спит наверху, против Леньки. Вон как посапывает, голова на мешке, голые пухлые щеки еще больше отдулись, потные толстопятые ноги свесились над проходом.
Ладно. С уборной можно потерпеть, лучше проехать лишнюю остановку.
За окном бежала солончаковая донская степь, покрытая щетинистой, порыжевшей от солнца травой, вдоль насыпи тянулась черствая проезжая дорога, мелькали ноги телеграфных столбов: ни белых фарфоровых чашечек, ни горизонта Леньке сверху видно не было. Минут двадцать спустя слева вырос низ железнодорожной будки, шлагбаум: ага, разъезд. Под вагоном заскрежетали тормоза, поезд стал сбавлять ход.
Остановка была короткой. Едва состав замер у невидимого с верхней полки вокзальчика, уже прозвучали три звонка, и паровоз дал отправление. Больше терпеть возможности не было, Ленька спустился с полки. Вчерашняя женщина, носатенькая, белобровая, с жидким узелком волос на затылке, сидела у окошка, облокотясь на узел, и моргала слипающимися глазами. Ее ситцевая кофточка была расстегнута у горла, на ногах - одни шерстяные чулки. Рядом с ней примостились два бородатых казака в картузах, с мешками; напротив на лавке, закутав платком голову и вцепившись одной рукой в стоявшую на полу корзину, спала старуха; за ее спиной разметалась хорошенькая румяная девочка, наверно внучка, в новых ботинках с калошами.
Прыжок Леньки на пол заставил женщину повернуться к нему. Лицо ее было желтым и одутловатым от бессонной ночи.
- Слез, - сказала она, провожая Леньку подозрительным взглядом, и почему-то посмотрела на верхнюю полку, где спал ее муж в галифе. Может, хотела проверить, не стащил ли мальчишка сапоги из - под его головы.
Проводника Ленька не встретил. Значит, удастся благополучно вернуться и ехать дальше.
Перед уборной пришлось ждать очереди. Когда Ленька вошел в свое купе, лохматый пухлощекий мужчина в галифе, стоя босыми ногами на средних полках, укладывал на Ленькину полку оранжевый деревянный сундучок, узел, сапоги. Видно, его разбудила жена и велела занять Ленькино место. Сама она встретила мальчишку злым и насмешливым взглядом.
Ленька растерянно остановился, не зная, что делать.
- Шатаются тут разные безбилетники, - сказала женщина громко, вызывающе. - Непохоже, чтобы мать была в соседнем купе. Телок от коровы не отбивается.
Посмотрели на Леньку и два бородатых казака с мешками. Открыла глаза старуха, спавшая рядом с хорошенькой девочкой в калошах, испуганно пошарила по корзине.
Все места внизу были заняты, и Ленька медленно прошел дальше. За спиной он слышал, как невзлюбившая его носатенькая женщина в чулках ядовито сказала:
- Ищет, чего б спереть. Знаем таких.
Свободных мест не было и в соседнем купе. Вагон вообще был переполнен. У двери три бабы сидели на вещах, почти загораживая проход. Леньке хотелось подальше уйти от белобровой женщины с жидким узелком волос на затылке. Он ее побаивался.
"Не попалась ты мне, носатая, у нас в Ростове на улице, - мстительно подумал Ленька. - Я б с пристанскими ребятами всю морду тебе грязью залепил. И кофточку заодно..."
Но стоять посреди прохода тоже было опасно. Ленька вновь вернулся к уборной и сделал вид, что дожидается очереди. Однако сюда все время набивался новый народ с мылом и полотенцами. Завитая пассажирка привела сразу трех детей и громко, тоном опытной скандалистки, потребовала, чтобы ее пропустили немедленно. Старший сынишка, поглядывая на мать, в нетерпении перебирал ногами.
"В этакой толчее, поди, еще скорей словят", - подумал Ленька и вышел в тамбур. Здесь было просторно, лишь двое мужиков курили махорку. Мальчишка отвернулся к двери и стал смотреть сквозь запыленное стекло: так ему казалось ловчее, со спины-то кондуктор не сразу признает.
Заскрежетали тормоза, колеса гремели тише, за окном возник стог темного, росистого сена, железнодорожная будка, жующая баба-стрелочница в форменном мужнином картузе, с желтым флажком, собака с поджатым задом, казалось готовая залаять на вагоны: опять разъезд.
И тут поезд задержался недолго.
Пролетел еще перегон, мелькнул зеленоглазый семафор с поднятой металлической рукой. Какой-то полустанок. Из вагона в тамбур вышел грузный проводник. Он взялся за ручку дверцы, ведущей на открытую площадку, и словно застыл. Съежившийся Ленька затылком почувствовал на себе его пристальный взгляд.
- Ты?
"Надо спокойненько спиной к нему, спиной", - подумал Ленька и тут же обернулся, испуганно глянул на проводника.
- Ишь стервец! - удивился тот. - От самой Нахичевани-Ростовской едешь? Пролез все-таки!
Схватив Леньку за плечо, он ключом открыл другую, выходную дверь.
Когда, проехав кирпичную водокачку, поезд остановился, проводник ссадил Леньку с подножки. Мальчишка ожидал затрещины, пинка в зад, но лишь услышал за спиной усталый, хриплый от бессонницы голос:
- Мотай дальше, не то ноги повыдергиваю!
Отскочив на перрон, Ленька оглянулся: глаза кондуктора весело сузились, он беззвучно смеялся. И морда бычья, а не такой уж злой!
Полустанок был маленький, будто случайно оброненный кем-то в голой, необъятной, выжженной солнцем донской степи. Поезд простоял всего полторы минуты, и вскоре сизый дымок его растаял за приземистым деревянным пакгаузом.
Дежурный звучно высморкался, придавив ноздрю большим пальцем, и ушел в крашенный желтоглинкой, облупленный вокзальчик. На перроне не осталось ни души, лишь белела шелуха семечек, да из окошка дежурки равнодушно смотрел кот. Несколько саманных домишек, крытых камышом, ютилось за пыльной дорогой, в ясном небе вырезался колодезный журавель. Щемящее чувство тоски, потерянности охватило Леньку: один, всем чужой, в неведомом месте. У кого бы узнать, когда будет следующий поезд - на Воронеж или прямо на Москву? От нечего делать он напился из железного бачка застоявшейся, пахнувшей олифой воды, посидел на скамейке.
Из вокзальчика, зевая, вышел сторож - в фартуке, с метлой. Солдатские седые, обкуренные усы свисали по сторонам его загорелого подбородка, и один был заметно длиннее и пушистее другого. Старик держался прямо, но слегка шаркал прочнейшими казачьими чириками, обутыми на босые, загорелые до черноты ноги.
- Дяденька, -обратился к нему Ленька, - отсюда далеко до Москвы?
Сторож поскреб седую заросшую щеку, неласково буркнул:
Ступай все прямо да считай версты, вот и узнаешь.
Он плюнул на крупные, загорелые до черноты руки и стал подметать узенький перрон, проросший сквозь каменные плиты гусиной травкой. Обескураженный Ленька отошел в сторону. И почему все люди на него косятся, покрикивают, гонят?
- Аль тебя ждут в Москве чаи распивать? - вновь сурово заговорил сторож. - Ты б еще в заграницу собрался. И сколько шантрапы по свету развелось! Как пыли. Чего вот ты в такую даль прешься? Тут места нету? Записывайся в приют и живи.
- От матки я отбился, - соврал Ленька. - Домой пробираюсь.
- Брешешь, - твердо отрезал старик, но, кажется, смягчился и, приостановив работу, проговорил в раздумье: - Вея Расея нонче с налаженной колеи сбилась, блукает по бездорожью. Все чего-то ищут... чего не теряли. Ладно, малец, слухай меня. У нас на полустанке тебе ровным счетом делать нечего. Кульерские тут не останавливаются, идут сквозняком, да и товарные лишь дымком обдают. А почтового теперь сутки ждать. Разумеешь? Это уж я тебе по всем статьям докладываю. Отсюда шесть верстов станция Лихая... агромадный железнодорожный узел. Вот туда и ступай. Так-то... стольный житель с Москвы.
Он вновь плюнул на руки и стал мести.
Может, в самом деле нечего сидеть на этом глухом полустанке? Тут с тоски пропадешь, околеешь с голода. Спасибо деду, что сказал.
Ленька простился со сторожем и ходко зашагал вдоль рельсов по мягкому проселку.
Утро еще не потеряло свежести, трава в тени бугорков хранила остатки матовой росы. Огромное солнце поднялось до половины телеграфного столба, и фарфоровые чашечки ослепительно блестели и, казалось, сами излучали свет. На проводах, в розовом блеске, сидели горлинки. Чтобы легче было идти, Ленька снял ботинки, и босые ноги его приятно холодила мягкая, волглая снизу пыль. От хлебных копен на ближнем поле протянулись длинные-длинные тени. Дорогу перебегали суслики. Вдали под увалом синеватыми очертаниями проступил степной хуторок: мазанки, тополя. Оттуда слышалось пение петухов.
И у Леньки вдруг стало легко, радостно на душе. Он вынул из кармана вяленого донского рыбца, смятую горбушку пеклеванного хлеба. Вот он какой парень, Ленька Осокин! Эна где шагает! Отсюда уж Ростова не увидишь!
Очищая рыбец, он улыбнулся, представив, как проснется тетка Аграфена и не обнаружит его. Ух и обозлится ж! Да достань его попробуй - руки коротки. Плевал он теперь и на солдатский ремень квартиранта дяди Прова! А сколько на улице толков, пересудов будет! Ребята долго не перестанут его вспоминать!
Да, что и говорить, он, Ленька, не из трусливых! Донец! Казак! Скоро одиннадцать годов. Правда, ростом мелковат, зато грудь широка, кулаки точно закаменевшие сухари. Ленька гордо тряхнул темными кудрявыми вихрами, верхняя, наивно приподнятая губа его оттопырилась вызывающе и дерзко. За одну ночь отмахал от Ростова, почитай, полторы сотни верст! А честным-то путем, с билетом, только до Новочеркасска доехал бы. Так через пару деньков и в Москву прикатит. А там прямо заявится до самого наиглавного большевика, что распределяет ребят по детским приютам, и скажет: "Я хочу до вас поступить. Мой папанька воевал добровольцем в Красной гвардии и там его буржуйские генералы зарубали шашками. Папанька раньше пристанским грузчиком работал в городе Ростов-на-Дону. Когда пришли немцы, мамка, говорят, в комендатуру попала, избили ее. Хворала она, хворала, да и пришлось гроб заказывать". Остался он, Ленька, круглым сиротой, и его забрала тетка Аграфена. Тут уж не жизнь пошла - мука горькая.
Правда, Ленька мог бы поступить в приют и в Ростове-на-Дону. Сердобольные соседи говорили, что сирот там принимают. Да боялся, что тетка с квартирантом разыщут его, заберут обратно и зададут выволочку. А теперь откуда они узнают, что он сбежал в Москву? Плохо ли поглядеть новые города, узнать, в какие игры там мальчишки играют? В приюте он станет ходить в четвертый класс, а когда вырастет, попросится на завод и обучится на самого наипервейшего рабочего. А то можно стать машинистом на паровозе - катайся себе по железной дороге и гуди в гудок! Купит он тогда себе сапоги гармошкой, как у отца были, часы карманные, закрутит усики и заявится в Ростов на свою улицу. Фертом пройдется перед теткиными окнами, пускай от зависти лопнет. Бели же дядя Пров сунется с ремнем, Ленька сам из него пыль выбьет...
III
Размечтавшийся мальчишка не замечал, как верста за верстой ложилась позади его босых пяток. На станцию Лихую он пришел, совсем не почувствовав усталости. Здесь отыскал водопроводную колонку, припал к открытому крану жадными, пересохшими губами: очень хотелось пить после рыбца. Охотно умылся, подмигнул своему отражению в голубой, подернутой рябью и точно смеющейся луже, пригладил пятерней кудрявые, непокорные волосы.
Солнце упрямо лезло все выше, припекало жарче. Неподвижная листва тополей, карагача, темная от въевшейся угольной пыли, казалась преждевременно увядшей. Короткая тень от деревьев и станционных построек не спасала от августовского зноя.
Ленька в самом радужном настроении отправился осматривать перроны, что тянулись по обе стороны длинного, усадистого вокзала. Здесь толкалось много проезжего и бездельного народа; на чемоданах, корзинах, мешках сидели разомлевшие от жары пассажиры, безработные, закусывали, пили чай; бесцельно слонялись оборванные бродяги, останавливая голодный взгляд на жующих ртах. У платформы, тускло светясь лаком голубых вагонов, стоял экспресс с опущенными шторами на окнах, бегали носильщики в фартуках, на ручной тележке привезли почту. Молоденький помощник машиниста протирал концами пряжи сияющие паровозные дышла, оплетавшие громадные красные ходовые колеса, беспечно посвистывал. По отполированным, словно утекающим рельсам, пронзительно свистя, ползли "кукушки", катились отцепленные вагоны. За повисшим над путями переходным мостом, у задымленного депо, под парами стояло три паровоза. Железнодорожный узел и впрямь был огромный.
Перед двумя по-городскому одетыми пассажирами, ожидающими пересадки, стоял мальчишка-беспризорник. Голова его была до того грязна, что слипшиеся от мазута и пыли волосы даже на взгляд казались жесткими. Одет оголец был в рваный мешок: в прорези торчали руки, снизу - ноги, черные; в цыпках, испещренные какими-то лиловыми полосами. Щекастое, грязное и загорелое лицо лоснилось.
- Дайте гривенник, - бойко просил он. - Или пошамать. А я вам за это сыграю.
- Ну, ну, - добродушно отозвался пассажир с двойным подбородком, в сбитой от жары на затылок шляпе и распахнутом плаще. Стекла его пенсне ослепительно сияли в лучах солнца, над верхней полной губой выступили капельки пота.
Его товарищ скучающе молчал.
Оголец достал из рванины две раскрашенные деревянные ложки, ловко заложил их между пальцами, лихо отставил грязную босую ногу и громко, каким-то хрипловатым, завывающим голосом запел:
Эх, молода девчоночка
Родила ребеночка,
На ноги поставила.
Воровать заставила.
Вокруг собралась толпа, многие улыбались. Остановился и Ленька. Полуоткрыв рот, он с немым изумлением смотрел на беспризорника. "Ой, и без штанов! И как такой черный по земле ходит? Заправский арап! Хоть бы морду ополоснул".
И тут Леньку словно иглой кольнула мысль: ведь и он тоже бездомный! Не-ет! Он и нынче умылся, и завтра умоется, еще и печатку мыла купит: деньги есть. Разве мыслимо таким стать?!
Закончив пение, оголец спрятал ложки, протянул измазанную руку. Пассажир с двойным подбородком в пенсне лишь лениво усмехнулся и сдвинул еще дальше на затылок шляпу. Его товарищ - чернявый, худенький, в желтых крагах - кинул певцу серебряную монету.
Беспризорник сунул полученный двугривенный за щеку, повернулся и, встретив зачарованный взгляд Леньки, вдруг двинулся прямо на него. Оскалив по-собачьи зубы, он неуловимым движением грязных пальцев вывернул глаза: блеснули слепые, мертвые, страшные белки.
Ленька невольно отшатнулся.
Оголец вновь принял свой обычный вид и засмеялся. Подняв брошенный кем-то горящий окурок, он затянулся. Подбежал к холеной женщине в шелковой тальме и с щегольским кожаным баульчиком, весело, требовательно попросил:
- Пульни на водку!
Пассажирка брезгливо обошла его. Беспризорник проворно сунул два пальца за ворот мешковины и потом, держа их щепотью, угрожающе крикнул:
- Не дашь? Сейчас тифозную вошь кину. У-у, буржуйка толстопузая!
И, махнув рукою в ее сторону, разжал пальцы.
Женщина взвизгнула, отскочила, стала испуганно отряхиваться.
Оголец длинно, умело выругался, сделал рукой неприличный жест и, беспечно, по-воробьиному запрыгав по перрону, соскочил вниз на рельсы. Навстречу ему из-под товарного состава вылезли трое таких же грязных, оборванных беспризорников; компанией, все вместе, они отправились в сторону поселка за железнодорожными путями.
Долго смотрел Ленька ребятам вслед. "Шпана. Они отчаянные", - вспомнил он слова тетки Аграфены. Это верно. От таких надо подальше.
Он побродил еще вокруг вокзала по кольцу перронов, потом, купив на пристанционном базарчике репнувшую дыню-камловку, присел на солнцепеке в конце дебаркадера и стал есть.
Небольшая узкая тень упала на его лицо, на руку, державшую золотисто-оранжевый сочный кусок. Он поднял голову. Растопырив ноги в рваных холщовых штанах, перед ним стоял парнишка его возраста, грязный, пухлогубый, толстощекий и, благожелательно улыбаясь, с любопытством смотрел на Леньку голубыми наивно-плутоватыми глазами:
- Дай дыньки.
Продолжая жевать, Ленька не сделал ни одного ответного движения. Стараясь угадать, с добрыми ли намерениями подошел этот парнишка или хочет подраться, отнять дыню, Ленька на всякий случай весь подобрался, готовый каждую минуту вскочить, дать отпор.
- А я знаю, кто ты, - совершенно не обидевшись на молчаливый отказ, доверительно продолжал пухлогубый парнишка. - Жулик. Я уж с час как тебя заприметил. На этой станции никого не обокрал?
В голосе его слышалось любопытство, смешанное с оттенком восхищения. Ленька понял, что обижать его новый знакомый не собирается, подумал и молча протянул ему кусок дыни.
Парнишка покачал головой:
Ешь сам. Это я просто так спросил. Схочу - куплю самый большой арбуз на базаре. Не веришь?
Он вынул из-за пазухи несколько смятых рублевок, из кармана выскреб горсть серебра, меди, хвастливо потряс в измазанной руке.
- У меня дома сапоги есть с новыми халявами. Рубаха кумачовая. Не веришь? С места не сойти. Рванину надел, чтобы милостыньку подавали.
Мальчишка стал расспрашивать, когда и каким поездом Ленька приехал в Лихую. Узнав, что тот прибыл зайцем, не поверил:
- Бре?
- Думаешь, побоялся? - гордо ответил Ленька. - А вот и зайцем! И дальше так покачу.
Мальчишки разговорились. Паренек назвался Колькой Пижухиным. Теперь в его тоне сквозило даже уважение. Колька рассказал, что здесь, на станции Лихой, он живет вот уже неделю и еще два дня. Приехал сюда из тамбовской деревни вместе с отцом, матерью, старшей сестрой Настькой и братишкой. Второй год подряд они всей семьей после уборки урожая ездят по железным дорогам побираться. Прошлое лето много денег набрали, дома в деревне купили телку-двухлетку, самовар, подсвинка. Теперь родители на избу новую копят.
- Хочешь, Ленька, ситра? Айда, напою!
После дыни пить Леньке не хотелось, но отказаться от ситра он не мог. Хоть Колька Пижухин и был "нищенкой" (тетка Аграфена всегда наказывала от таких сторониться), он не походил на давешнего беспризорника в мешковине, к тому же одному на незнакомой станции было как-то тоскливо, и Ленька обрадовался знакомству. Мальчишки подошли к небольшому зеленому киоску с фруктовыми водами. Колька осторожно огляделся по сторонам. Не обнаружив, видимо, ничего опасного, он важно спросил бутылку морса, и они долго тянули из мутных, липких стаканов. Видно, и Кольке не хотелось пить, потому что он все время отдувался и раза два рыгнул. Однако, допив, тут же предложил угостить нового знакомого квасом, а когда Ленька отказался, взял четыре маковника. Наверно, ему нравилось приценяться, вынимать деньги, расплачиваться.