Сталин произнёс эти слова с расстановкой.
Капанадзе попытался было подробнее расспросить о гибели старшего сына Сталина – Якова Джугашвили, однако тот движением руки остановил его и, глядя в морскую даль, о чём-то задумался.
Мы молча смотрели на него. Затянувшееся молчание нарушил Михеил Титвинидзе. С некоторым простодушием и отчасти невпопад он промолвил:
– Как ты изменился, Сосо…
Сталин повернулся к другу детства. Тот смущённо отшутился:
– Я едва узнал тебя.
– Да? Что, и в газетах не видел моих портретов?
Михеил развёл руками:
– Как сказать. Фотографии видел, конечно. Но, разрази меня гром, на них ты не такой.
– Это всё художники и фотографы виноваты. На них и должен ты жаловаться, – ответил Сталин и все опять развеселились.
В соседней комнате девушка в белом халате накрывала на стол. Сталин лёгкими шагами подошёл к ней и шёпотом отдал какие-то распоряжения. Проверив сервировку, он после минутного колебания поставил в торце стола блюдечко с двумя стручками красного перца. Осмотрел бутылки с вином, две переставил.
Убедившись, что всё в порядке, обернулся к нам и жизнерадостно воскликнул:
– Ну вот, пришло время отведать хлеб-соль. Прошу, друзья.
Он сам разлил вино по бокалам. Оно было подобрано таким образом, чтобы каждому достался напиток той местности, откуда гость был родом. Так, мегрелам было предложено "оджалеши", карталинцу П.Капанадзе – "атенури", мне, гурийцу, – "чхавери".
Сталин непринуждённо хлопнул в ладоши:
– Что ж, приступим.
Перед ним стояла небольшая серебряная рюмка. Перед нами – весьма "пузатые" хрустальные фужеры.
– За нашу встречу! – предложил хозяин дома и все дружно выпили.
Что именно было налито в рюмочку Сталина, я не знал. Как бы мне этого не хотелось, но было неприличным всё время глядеть на него, не отводя взора. Вот я и не заприметил, когда и чем он заполнил рюмку.
Тем временем Сталин делился соображениями, связанными с вином:
– Я полагаю, грузинские вина не нуждаются в количестве, не нуждаются в нумерации. Каждый грузинский виноград неповторим и виноделы должны беречь эту особенность как зеницу ока. Если гнаться за количеством, то переродится лоза, потеряем веками наработанную культуру виноделия. Этого допустить нельзя.
Он словно нацеливал на решение неотложной задачи:
– Грузия в этом деле может соперничать с Францией. Надо прикладывать больше старания, совершенствовать культуру виноградарства, выводить новые сорта путём селекции.
– Благодать грузинской лозы станет твоим оберегом, коль скоро ты при такой занятости находишь время заботиться о ней, – сказал Петре Капанадзе и запел "Мравалжамиер".
Сталин первым, а затем и остальные подхватили мелодию. Получилось незаурядное многоголосие.
– Вот молодцы! – похвалил Сталин. – Вижу, сегодня у нас намечается прекрасное застолье. Ведь песня – венец грузинского стола.
Настал черёд Спартака Багашвили произнести тост. Он начал с обращения к Сталину – "батоно". Сталин, посмеиваясь, прервал его:
– Ну вот, опять ты за своё. Неужели пятьдесят лет мы для того воевали, да и сейчас воюем с господами, чтобы ты величал меня так? (Сталин имел в виду, разумеется, не только годы революции, гражданской и Великой Отечественной войны, но всю дореволюционную и послереволюционную деятельность большевиков, всеобщую философию большевизма. – В.Г.)
Спартак возразил: (Так и напрашивается ироничное: да кто он такой, чтобы возражать Сталину, да как он посмел, нас же всех со школьной скамьи учили, что перечить вождю никто не решался. Кто учил? Такие признанные в цивилизованном мире светочи демократии и свободы, как… Фамилии пусть подставляют желающие. – В.Г.)
– Вы лучше меня знаете, в каком значении грузины употребляют слово "батоно". У нас так обращаются и к крестьянам, и к интеллигенции – в знак уважения. Эта почтительность стала особенностью нашего языка и быта.
Всё это Спартак обосновал вежливым, однако непреклонным тоном, со свойственной ему артистичностью и завершил свою речь красивой здравицей в честь Иосифа Виссарионовича.
После этого мы, гости, исполнили народную песню. А по её окончании Сталин вдруг запел свою любимую – "Гапринди, шаво мерцхало…".
Вся наша компания чинно, вполголоса стала подпевать ему и, надо сказать, отлично справилась со сложной задачей многоголосой композиции.
Застолье набирало обороты. Тосты сменялись песнями, песни – тостами. Внезапно Сталин обратился ко мне:
– Ты же гуриец, вот и спой известную в Гурии песню "Хелхвави".
– С удовольствием, а кто будет подпевать?
Сталин широко улыбнулся:
– Ты начни, за подпевалой дело не станет.
Я повёл мелодию так, как меня тому учил известный лотбари Варлам Симонишвили. (Заслуженный деятель искусств Грузии, талантливый хормейстер. Был одним из главных инициаторов и организаторов самодеятельных певческих коллективов, особенно распространившихся в республике после установления советской власти. – В.Г.)
Но после первого же куплета Сталин меня прервал: "Нет, нет, так неверно. Вот, послушай меня". И он запел. У него был удивительно красивый голос, Он отлично чувствовал мелодию. Завершил он песню приглушённым, бессловесным альтом.
Я сразу понял, кто был автором столь изысканного образца исполнения, и воскликнул:
– Это аранжировка другого лотбари – Чавлеишвили!
Удивлённый, я продолжал:
– Откуда Вы находите время не только хорошо разбираться в народных песнях, но и знать различные варианты их исполнения?
– Это всё тюрьма, мой дорогой гуриец, – весело ответил Сталин. – В девятисотом году сидел я в Кутаисской тюрьме. Сокамерниками были имеретинцы, мегрелы и гурийцы. Свободного времени было предостаточно, так что при желании там не только пению можно было обучиться. (Автора подвела память. Сталин вряд ли мог ошибиться, говоря о своём пребывании в Кутаисской тюрьме, куда он был переведён после своего первого в жизни ареста в Батуме. Это случилось не в 1900-м, а в 1902-м. В Кутаис его отправили весной 1903 г. и продержали там до осени. Такие вехи своей биографии политзаключённые никогда не забывают, а уж Сталин с его уникальной памятью и подавно их помнил. – В.Г.)
Его ответ ошеломил меня.
Вот это память! Вот это абсолютный слух! Вот это любовь к песне! Ведь без любви к песне, её не исполнишь на таком высоком уровне. Несомненно, этот человек, прошедший сквозь огонь, воду и медные трубы, был настоящим феноменом. С гурийской песней "Хелхвави" из-за её сложности не могут справиться многие актёры моего театра, а он мне продемонстрировал её варианты – на выбор. Это было, безусловно, поразительным явлением.
Тем временем тамада предложил выпить за Грузию. Благословил её народ и подчеркнул, что исключительность нашего отечества уже в том, что оно дало человечеству Сталина.
– Постойте, постойте, – запротестовал Иосиф Виссарионович. – Выходит, что страны, не давшие миру Сталина, не достойны тоста в их честь? И потом, с чего это вы среди сыновей Грузии упоминаете только меня? Чем провинился Давид Агмашенебели, почему забыли о других именах? Так что давайте просто выпьем за народ Грузии, за её прошлое и будущее, за её природу, за эту богатую и красивую землю. Она вовсе не лучше и не хуже других земель, однако по-своему хороша и неповторима.
С этим словами Сталин осушил свою серебряную рюмку.
Я тоже до дна выпил свой "пузатый" фужер.
Поведение Сталина всё больше околдовывало меня. Он обладал особой способностью сближать людей. Простота, без тени позёрства – вот, что делало его стержнем, душой компании. Он вёл себя обыкновенно, естественно…
Погружённый в эти раздумья, я услышал голос Васо Эгнаташвили: "Попросим Акакия спеть под гитару один из его любимых романсов". – Сталин: "Да, но где взять гитару?". – Васо не успокаивался и нажимал: "У него и без гитары прекрасно получится".
Я согласился и выбрал романс на стихи Александра Чавчавадзе. Когда завершил романс, Сталин высказался в таком духе:
– Акакий, действительно, хорошо поёт. Но как-то не по-грузински. Это – азербайджанский стиль, слегка заправленный по-тбилисски.
Поменяв тему разговора, он вдруг спросил Сосо Церадзе:
– Ты Ивана Поддубного когда-нибудь одолевал?
У Церадзе были проблемы со слухом. Он растерянно оглянулся и стал отшучиваться:
– Что? Чем могу служить? Не "разглядел" я своими ушами, что было сказано…
– Неужели так плохи его дела? – повернулся Сталин к Михеилу Титвинидзе, который ответил:
– Да. Он говорит, что за годы занятия борьбой, столько живого груза перетаскал на своём горбу, что разваливается, как старая арба.
– Печально, печально, – сказал Сталин и, обращаясь к Сосо Церадзе, громко добавил: Ты ведь палаван с мировым именем.
– В их руках как не развалиться…, – проворчал богатырь, кивая на Пету и Михеила. (Усматривается безобидный намёк на дружбу между ними троими, ну и на сопутствующие столь тесной связи частые дружеские "посиделки". – В.Г.)
– Разве нельзя помочь палавану со слуховым аппаратом? – задал вопрос Сталин.
Отовсюду послышалось:
– Виноваты, упустили… Теперь не один аппарат, а дюжину достанем…
– Поздравляю тебя, Сосо, с новыми ушами. Учти, повезло – это будут вечные уши, – подколол борца Михеил Титвинидзе.
На нашей встрече Сталин не играл роль радушного хозяина. Он жил ею. Всеми силами старался угодить нам, сделать что-то приятное.
Девушка, обслуживавшая нас, внесла большой, овальный, мельхиоровый баранчик. Сталин подал знак, чтобы она поставила его перед ним. Он снял крышку – комната наполнилась ароматом жареного ягнёнка. Хозяин дома принялся мастерски нарезать мясо и лично подавал его гостям.
Тема разговора, как это уже бывало, опять поменялась.
– Из наших киноартистов мне больше всего нравятся они, – Сталин показал вначале на Акакия Хора-ва, затем на Спартака Багашвили.
От неожиданного, высказанного экспромтом комплимента мой тёзка растерялся. У него даже в горле пересохло, и он еле выдавил из себя пару слов благодарности. Зато Спартак подбоченился и несколько возвышенным, но, впрочем, вполне искренним тоном заявил:
– Да что – мы, батоно Сталин. Это Вы – корень нашей державы, а мы всего лишь её зелёные побеги…
– Ну вот, опять он мне "батоно" приклеил, неисправимый человек, – усмехнулся Сталин.
В это время Капанадзе показал на меня и что-то тихо сказал Сталину. Тот развернулся и с подносом, полным нарезанного мяса направился ко мне.
– Ничего и никого, Пета, я не забыл, – приговаривал Сталин, накладывая мне угощение. – Хоть полбарашка, хоть весь поднос – для нашего гурийца.
Я вяло сопротивлялся:
– Не беспокойтесь. Куда столько, достаточно одного кусочка.
– Кому хватит одного кусочка? А ты знаешь, сколько барашка мог съесть за один присест последний царь Грузии?
Я был в курсе:
– Говорят, что он запросто уплетал целого заки. В переводе на ягнят, это не менее двух-трёх штук. (Автор явно неточен в описании этой части диалога.
Сталин хорошо знал историю и исторических деятелей. Поэтому он никак не мог иметь в виду последнего монарха Карталинско-Кахетинского царства – жалкого остатка былой Грузии – Георгия XII, жившего в 1740–1800 гг. Тот не отличался могучим телосложением и вовсе не слыл обжорой. Речь тут могла идти только о Вахтанге I по прозвищу Горгасали, правившем в V веке. Гигант ростом выше двух метров, незаурядной физической силы, он за обедом согласно преданию играючи расправлялся с зажаренным телёнком буйвола – по-грузински "заки". – В.Г.)
– Вот именно, настоящий мужчина был, – добродушно подчеркнул Сталин. – Да и ты с виду парень не промах, хороший, наверное, едок, а?
Пета Капанадзе и Васо Эгнаташвили, которые хорошо меня знали и у которых я не раз бывал в гостях, от души смеялись. Сквозь смех Пета проговорил:
– Насчёт буйволёнка не знаю, но барашка целиком, семь литров вина и пять лавашей Акакий в молодости уминал за милую душу.
В его словах не было чрезмерного преувеличения. В молодые годы я отличался железным здоровьем и мог изрядно выпить и закусить, почти не пьянея при этом. Лишь один раз в жизни имел место случай, когда я своим пьяным видом до смерти напугал мою жену. С тех пор я осторожничал и пил весьма умеренно.
Сталин развивал тему:
– Знаешь, дорогой Пета, я навсегда запомнил, как на конференции в Тегеране показал президенту Рузвельту, премьеру Черчиллю и высокопоставленным лицам Ирана обе серии "Георгия Саакадзе". Фильм всем понравился. Иранцы особенно восторгались образом Шах-Аббаса. Они говорили, что вот таким и должен быть настоящий шах, дайте, мол, нам его.
И Сталин, подмигивая, обратился ко мне: