Я подумал, что поэзия Важа Пшавела как нельзя лучше подойдёт к этому случаю и начал сперва тихо, а потом всё громче и громче декламировать его стихи.Громкие аплодисменты стали для меня, артиста, лучшей наградой. Окрылённый успехом, я решил прочитать стихотворение Георгия Леонидзе "Воспоминания делегата восьмого чрезвычайного съезда".И опять был награждён самым приятным для артиста – аплодисментами. Подошедшему ко мне Сталину я, волнуясь, напомнил, что Леонидзе, кроме прочего, является автором истинно высокохудожественной поэмы о детстве и юности Иосифа Виссарионовича. В ответ Сталин стеснительно улыбнулся и заметил, что ему всё-таки непонятно такое назойливое внимание к его персоне.
Зазвучали голоса: "Это не Ваша вина, товарищ Сталин, что Вы являетесь источником вдохновения для творческой интеллигенции. Леонидзе Вас искренне любит, восторгается Вашей личностью. Понятно, что как грузин он рад, что Вы наш соотечественник".
– Ладно, ясно. Не хочу, чтобы вы подумали, что я засомневался в искренности поэта, – отвечал нам Сталин. – Многие его стихи написаны мастерски и я не против отображения деятельности революционеров в произведениях поэзии, прозы, драматургии. Но я против псалмов и од, против хвалебных песнопений, где только курят фимиам отдельным личностям…Не следует воспринимать мои слова как упрёк в адрес Георгия Леонидзе. Я знаю, что в его произведениях, кроме восторженных слов обо мне, есть прекрасные строки, наполненные любовью к родине, советским патриотизмом, уважением к народу. Но в поэзии, даже романтической, важной вещью является трезвый разум. Надо уметь вовремя притормозить. Разве мало у нас стихотворений, в которых одни восторги и пустословие, а порой явный подхалимаж.
Сталин говорил, словно вслух размышлял: – Много сделано в искусстве для подачи образа Ленина и его революционной деятельности с правильных позиций – с позиций соцреализма. Взять хотя бы пьесы "Человек с ружьём" и "Кремлёвские куранты" Погодина, "Правду" Корнейчука, "Из искры" Дадиани.А сколько хороших, высокохудожественных кинокартин создали Довженко, Эрмлер, Чиаурели… Скажу несколько слов о роли, которую играет семья в воспитании будущих вождей, чему некоторые уделяют повышенное внимание, но о чём неверно рассуждают. И скажу прямо: наивно и глупо считать, что основное становление личности происходит в семье. Вождя, лидера воспитывают класс, партия, а не семья. С другой стороны, если в художественном произведении борьбу революционеров, целой партии показывать лишь на фоне подполья, то это будет неэффективным, малоинтересным для читателей и зрителей, как с точки зрения идейности, так и зрелищности. В этом плане образцом считаю уровень произведений "Мать" и "Враги" Максима Горького.
…Петре Шария задал вопрос, не должны ли грузинские учёные выступить против ошибочных воззрений академика Орбели, изложенных в цикле лекций "Урарту"?
Сталин утвердительно кивнул:
– Разумеется, должны. Обсуждение мнений, высказывание противоположных мнений – обязанность учёных. Дайте Михако Церетели почитать и отрецензировать эти лекции. Если Орбели в чём-то ошибается, ему сразу станет ясно, в чём именно.
Петре Шария, да и все другие были поражены, не поверили своим ушам и переспросили:
– Кому? Кому дать почитать, товарищ Сталин?
– Михако Церетели. Или вы не слыхали о таком?
– Слыхали, потому и удивились. Ведь он фашист, а Вы советуете узнать о его мнении…
Сталин махнул рукой:
– Да не боимся мы его фашизма. Не будь он фашистом, кто бы его допустил к университетским архивам Германии, кто бы ему открыл двери в сферу знаний – сферу, которую немецкие учёные создавали веками?
Ответ Сталина, проявленная им терпимость к политическому противнику, удивили меня. Я подумал:
Первое. Этот человек истину ставит выше догм. Не боится смотреть правде в глаза, заглядывать в самую её глубину. Второе. Наблюдаешь за ним, за ходом его мыслей и видишь, что у этого человека нет личной жизни, хотя он не отшельник. У нашего гостеприимного хозяина своя выстраданная философия, своё многогранное понятие о жизни.
…Уже второй день я рядом со Сталиным. Значение его личности вырастает на моих глазах без всякого принуждения, в условиях естественных, неподготовленных ситуаций. Ежечасно убеждаюсь в необыкновенной духовной силе этого человека. В чём-то он беспощаден, но в целом справедлив, и всё исходящее от него есть результат идейной убеждённости. О чём бы мы ни заводили разговор, он во всём детально разбирался, глубоко анализировал, давал убедительные ответы. С ним было трудно полемизировать. Не потому, что боишься – просто его логика и прямота пленяют, и ты понимаешь, что лучше внимательно выслушать, попытаться проникнуть в смысл его суждений, чем поверхностно возражать.
Непринуждённая беседа, видимо, придала смелости Спартаку Багашвили, который вдруг вызвался прочитать отрывки из "Отелло". Мы приготовились слушать. Спартак начал своим удивительным голосом:
"…Подальше руки! Отойдите прочь!
И вы, и вы. Дойдёт до крови дело, -
Я без подсказа знаю эту роль.
Куда идти мне, чтобы оправдаться?"
От спокойной величавости он постепенно переходил к накалу страстей и довёл своё выступление до высочайшего драматизма:
"…Клянусь тобой, мерцающее небо:
В святом сознанье этих страшных слов
Даю обет расплаты!"
Моим эмоциям было тесно. Я оказался свидетелем не просто чтения. Это был моноспектакль, насыщенный искренностью и самоотдачей. Без всякой задней мысли я невольно воскликнул: "Как жаль, что ты не в нашем театре! Как жаль, что я раньше не встретил тебя, Спартак!"
Сталин по-своему воспринял мои слова и обратился к Багашвили:
– Может, ты хочешь, а тебя в драмтеатр не берут? Может, тебе кто-то мешает?
– Нет, нет, батоно, я сам не думал о театре. Да и в кино попал случайно.
– Зря не думал. Ты мне напомнил знаменитого трагика Месхишвили, – заключил Сталин и посмотрел в мою сторону.
Действительно, размышлял я, повстречался бы мне Спартак намного раньше, обязательно пригласил бы его в мою студию, в театр Руставели. Может быть, работай он в моём театре, не стояло бы на его творческом пути столько препонов. Хотя, не только в кинематографе, но и в театрах хватает интриганов. Обострённая нервная система Спартака могла бы не устоять.
Отогнав эти грустные мысли, я обратился к Сталину:
– Вам нравится Месхишвили. Многие, и я в том числе, высоко ценят его мастерство. Однако есть театроведы, которые считают его неврастеником, а не трагиком.
– Почему – неврастеник? Я видел его Уриэля Акосту, Левана Химшиашвили, Гамлета. Играл он блестяще. Стоит ли прислушиваться ко всем театроведам подряд. Есть всезнайки, которые часто пользуются искусственными схемами, руководствуются личными симпатиями при оценке творчества.
Сталин без всякого перехода внезапно вернулся к разговору о Багашвили:
– А что, нельзя ли поручить Спартаку сыграть в вашем театре Отелло?
Боже мой, подумал я, и зачем только Хорава уехал. Сам бы услышал о предложении, исходящем от самого Сталина. Я ведь не при чём. А то услышит с чужих слов, как бы точно не были они пересказаны, и на меня всё равно обидится. (Намёк на вышеупомянутые интриги, которые, увы, характерны для театральной жизни во все времена. – В.Г.) А вслух сказал: "Отчего же не сыграть. Правда, у нас роль Отелло исполняет известный этой ролью на всю страну Акакий Хорава".
– Знаю, знаю, кто играет Отелло, – подтвердил Сталин. Но продолжал настаивать. – Всё же Спартак Багашвили – это нечто другое. Говоря вашими же, профессионалов, словами, почему бы не попробовать другую трактовку образа?
Я не возражал: "Вы правы. В театре вполне допустима разная интерпретация одной роли. Видимо, следует поддержать предложение".
– Вот и поддержите, – коротко резюмировал Сталин, и я согласно кивнул головой.
Сталин поднял свою миниатюрную рюмку и выпил за здоровье и творческие успехи С.Багашвили. Само собой, все единодушно пожелали Спартаку того же. А Сталин продолжал, глядя на Спартака:
– Тебе, дорогой, отпуск необходим. Признайся, сколько лет не отдыхал?
– Не знаю, батоно. Специального отдыха у меня вообще не было.
– Так не годится. Выбери здесь, в Сочи, дачу, пригласи кого пожелаешь и на какое-то время отвлекись от всех своих дел.
– Нет, не могу, мне работать надо. Время не терпит. Уже утверждён сценарий "Колыбели поэта". (Эта картина о классике грузинской словесности – Акакии Церетели будет снята в 1947 г. учеником Сергея Эйзенштейна режиссёром К.К.Пипинашвили. – В.Г.)
– Никуда "Колыбель" не убежит, а вот здоровье надо беречь. Хотя бы для той же работы. После отдыха легче будет покачать "Колыбель"…
Спартак упорно стоял на своём. Мы даже забеспокоились. Всем стало неловко от его упрямства. Однако Сталин был мастер уговаривать даже строптивых актёров. Он подошёл к Спартаку, ласково оглядел его и медленно, почти по слогам молвил:
– Пойми, отдых необходим для более полной отдачи, полной реализации твоих возможностей, твоего таланта.
Спартак потупил взор и в знак согласия ответил кивком.
Эпизод с чуткостью вождя произвёл сильное впечатление. Оказывается, Сталин не просто слушал и наслаждался монологом артиста. Он внимательно следил за ним, анализировал его поведение, речь, точно оценил его душевное и физическое состояние и проявил своевременную заботу.
Я решился поделиться со Сталиным своим, давно лелеемым желанием.
– Товарищ Сталин, мечта нашего коллектива – показать Вам хоть одну нашу постановку. Когда в 1930 году мы были на гастролях в Москве, то Вы увидели лишь два последних акта пьесы "Ламара"…
– Я никогда никуда не ездил, чтобы посмотреть спектакль. Ехать из-за этого в Грузию…
– Нет, нет, – осмелился я перебить его, так как понял, что он подумал, будто мы приглашаем его в Тбилиси. – Мы просим Вас посодействовать организации гастролей нашей труппы в Москве.
– Ах, в Москве… Разумеется, надо организовать и тогда я обязательно посмотрю ваши постановки.
Вскоре разговор перешёл на проблемы грузинского литературного языка.
– Развитие всех языков, – говорил Сталин, – идёт по пути, так сказать, речевой экономии. Мысль должна быть высказана просто, понятно, по возможности меньшим количеством слов. Вопросы языкознания – дело государственной важности и их нельзя доверять парочке-другой учёных…В Грузии очень много диалектов. Естественно, карталинский является базовым и грузинский литературный язык формируется на его основе. Но это явление нельзя фетишизировать. Надо использовать характерные для неодинаковых уголков республики, многообразные формы речи. Это обогатит словарный запас языка. В 1918 году остро стоял вопрос об украинском литературном языке. Ряд писателей требовал, чтобы взяли за основу галицийский диалект. Другие предпочитали старославянский. Третьи – донбасский диалект. Решение было принято на государственном уровне: основой украинского литературного языка стал киевский диалект, по необходимости дополненный тремя вышеназванными.
Затем Сталин снова вернулся к проблемам грузинской словесности:
– При всём моём уважении к личности и авторитету Ильи Чавчавадзе должен сказать, что Акакий Церетели более новаторски подходил к развитию языка. Он наряду с Важа Пшавела обогатил грузинский язык народными словообразованиями.
– Раз Вы так высоко чтите Акакия Церетели, то разрешите предложить Вашему вниманию отрывок из его стихотворения "Гантиади". ("Рассвет" – В.Г.)
И я начал читать – читать так, как это предписывалось классическим стилем исполнения стихов народного поэта.
Сталин опять критически отнёсся к моему выступлению:
– Зря ты по-восточному, слащаво читаешь. Грузинская речь не нуждается в "азиатском" растягивании окончания слова.
– Но так принято читать с давних времён. Сам Акакий советовал придерживаться такого стиля, – защищался я.
– Ну и что? Акакий не был лишён влияния восточной напевности. Но строфы этого стихотворения прекрасны, проникновенны и не нуждаются в слащавой декламации. Это отвлекает от содержания, мешает восприятию совершенства слога.
Я понял Сталина. В самом деле, для передачи лиризма нет необходимости растягивать слова. Пафос чтения не должен затмевать внутреннюю чувственность стиха. Если честно выразить содержание произведения, находчиво передать его тональность, то лирическая, художественная составляющая будет лучше воспринята. Я получил урок декламации и должен сознаться, что урок был нелишним и поучительным.
Было далеко за полночь, когда мы стали расходиться. Сталин предложил обоим друзьям детства, а также Спартаку и мне остаться ночевать на его даче. Спартак сокрушённо заявил:
– Батоно Иосиф, прошу с пониманием отнестись к моим словам. Мне под одной крышей с Вами не то, что ночевать, – дышать трудно, дыхание перехватывает. Я же глаз не смогу сомкнуть. Отпустите меня, пожалуйста.
В свойственной ему грузинской манере Спартак рассыпался в извинениях. Сталин не стал повторять просьбу два раза и сказал: "Поступай, как тебе будет лучше". Отъезжающие попрощались с нами.
Пета Капанадзе, Михеил Титвинидзе, Сосо Церадзе и я последовали за хозяином на второй этаж. Я разместился вместе с Капанадзе. На прикроватной тумбочке – бутылки с минеральными водами "Боржоми" и "Авадхара". Рядом со спальней была ванная комната.
Расскажу о незначительном, но, на мой взгляд, примечательном факте, связанным с одним моим поступком. Идя к месту нашего ночлега, мы прошли мимо комнаты, которая, судя по убранству – письменному столу и другим предметам – была кабинетом. Глубокой ночью, когда я вышел из ванной, то заметил, что дверь в кабинет приоткрыта. Я заглянул внутрь. Кабинет пустовал. На письменном столе лежала раскрытая книга, лупа с длинной ручкой и остро заточенный карандаш. Преодолев робость, я подошёл к столу и взглянул на обложку книги. Это был роман Льва Толстого "Воскресение". В память врезалась страница, на которой была открыта книга – 281-я. Я даже пробежал несколько строк.