– Ну вот и Марина,- произнес "Габардин". "Марина" – так называлась моя оперетта.
– Объясните, что здесь происходит. Я музыкант. Ничем другим не занимаюсь, – сказал я.
Он добродушно улыбнулся.
– Ну конечно же, дуралей.
Машины тронулись. Легковая шла позади колонны на некотором расстоянии. Видимо, медсестре не хотелось, чтобы ее узнали. Слева от меня сидел немец, справа – Габардин. Мы проехали всего несколько десятков метров и остановились у дома, в котором у меня знакомых не было. Я вздохнул с облегчением. Может быть, все не так уж плохо. Но вскоре оказалось, что арестовали Жака Петерса. Он тоже входил в нашу группу, но лично мы не были связаны. Как старший сектора, я сообщался лишь с командованием бригады. От Жака Петерса мне передавали через связного информацию о поездах, проходивших через Мол. В сообщениях Петерса, который служил машинистом на железной дороге, обычно указывались пункт назначения, груз и номер состава. Когда его втолкнули в машину, он посмотрел на меня и облегченно вздохнул, так как не знал меня.
Машины снова тронулись в путь. Габардин ткнул в меня пальцем.
– Бумажник.
Меня словно громом поразило. В бумажнике лежала не только фотография Боба Мастерса, канадца – первого переправленного мною летчика, – там находились также документы, ставившие под угрозу людей из моего сектора. Один раз в две недели организация выдавала подпольщикам по пятьсот франков под расписку – для отчетности. Эти расписки и хранились у меня в бумажнике.
Габардин – я так и не узнал его имени – рылся в моем бумажнике. Он вытащил оттуда лишь удостоверение личности и вернул мне бумажник. Я перевел дыхание. Необходимо быстрее отделаться от обличающих документов, пока мы не прибыли к месту назначения.
– А теперь заедем за твоей невестой,- сказал Габардин все так же спокойно и дружелюбно.
Я вздрогнул.
– Какая невеста? У меня нет никакой невесты.
Но машина уже приближалась к дому Мариетты. Сидя между двумя немцами, я пытался представить себе, что им может быть известно. Мариетта была нашей связной. Несколько раз она вместе со мной сопровождала летчиков союзников.
Прошло минут десять-пятнадцать, и она вышла на улицу в сопровождении немцев. Мариетта еще не поняла всей серьезности положения. Она выглядела очень юной. И очень сонной. На ней почему-то были драгоценности – словно она собралась на бал. Видимо, вечером, после премьеры, она так устала, что легла спать, не сняв с себя украшений. Увидев меня, она улыбнулась.
– Я спешила, – сказала она. – Они велели мне поторопиться, сказали, что жених уже ждет.
Мариетте было двадцать лет. Она хотела сесть рядом со мной, но Габардин указал ей другое место.
– Любовь кончилась, – сказал он и, повернувшись ко мне, спросил: – Где живет Каликст Миссоттен?
Новая неожиданность. Черт возьми, они знали больше, чем я предполагал! Каликст был командиром бригады и занимался доставкой оружия. Я лихорадочно обдумывал план действий. Тут уж не скажешь, что я с ним незнаком. Я и Каликст были неразлучны. И, кроме того, он играл главную роль в моей оперетте.
И я ответил:
– Розенберг, 95.
Каликст жил в доме 96. Я надеялся, что дом 95 расположен на другой стороне улицы, где-то рядом. Может быть, Каликст попытается скрыться, когда увидит приближающихся немцев. Позади его дома находился большой парк, за ним река Нет, а дальше – поле.
Но они подъехали не к девяносто пятому дому, а прямо к девяносто шестому. Габардин улыбнулся мне. Они были прекрасно осведомлены обо всем. Немцы скрылись в доме.
Я вспоминал о том, как мы ночью принимали оружие, которое сбрасывали нам с самолета. Каждый вечер мы должны были слушать передачи Лондонского радио. Услышав пароль, мы собирались в одиннадцать часов в условленном месте. Нам не разрешалось вступать в контакт друг с другом, каждый должен был добираться в пункт сбора своим путем.
Отец Каликста торговал пивом, и Каликст развозил пиво в повозке, как это было принято тогда. Если маршрут оказывался длинным, с заездом в деревушки, он возвращался домой поздно. Однажды я, нарушив инструкцию, заехал к нему.
Он спокойно сидел за столом, положив рядом с тарелкой спортивную страницу газеты.
– Ты еще не готов? – удивился я.
– К чему? – спросил он с набитым ртом.
– Ты что, не слушал радио?
– Отец слушал. Он сказал, что условного сигнала не было. – Я сразу понял, в чем дело. Я понял это, как только взглянул на его отца.
– Пошевеливайся, черт побери, не то мы опоздаем, – сказал я. Отец бросился на колени перед сыном и с мольбой протянул к нему руки.
– Я слышал пароль, но не хотел говорить тебе об этом. Я не хочу отпускать тебя! В прошлую войну мофы гноили в тюрьме меня, а теперь они убьют тебя, если ты им попадешься.
И Каликст ответил. Очень просто. И очень мудро:
– Отец, неужели ты хочешь, чтобы я стал трусом?
Родители Каликста провожали нас со слезами. Он был единственным сыном.
В то утро, 8 марта 1944 года, Каликста тоже взяли. Прямо из кровати. Сонного и растрепанного, они втолкнули его в грузовик. Но он даже и тут не потерял чувства юмора:
– Доброе утро! А я-то надеялся поспать сегодня подольше.
Его швырнули на скамью.
Следующий адрес: Рондплейн, 3, в Моле. Тревога все сильнее охватывала меня. Становилось ясно, что они знали довольно много. На Рондплейн жили мои дядя и тетя. У них скрывались двое американцев до того, как я перевез их в другое место. Лихорадочно перебирал я в своей памяти, что могло быть известно моим родственникам, кого из наших они видели.
Дядю с тетей вывели на улицу и усадили на скамейку. Они молча взглянули на меня.
И вот мы снова в пути, едем из Мола в Донк. Остановка у дома Луи Мертенса. Он тоже участвовал в операции по доставке оружия. Кроме того, часть оружия хранилась у него. Теперь, когда они после Каликста Миссоттена взялись за Луи, стало ясно, что немцам известно о том, каким способом нам доставляют оружие. Меня одолевали тревожные мысли. Медсестра не знала об этой операции. Месяц назад арестовали нескольких человек из нашей группы – участников операции. Возможно, кто-то из них проговорился. А может быть, кто-то еще раньше проболтался обо всем медсестре? Впрочем, она не похожа на шпионку, о которых так часто рассказывается в романах и фильмах. У нее есть ребенок; говорили, что он от немца и что поэтому медсестра была вынуждена работать на немцев. Иначе жизнь ребенка оказалась бы под угрозой.
Луи Мертенса жестоко били, пока он не указал место, где было зарыто оружие. Следы побоев мы увидели, когда Мертенса втолкнули в машину.
Немцы, запретившие моей невесте и Каликсту сесть рядом со мной, позволили сделать это Мертенсу. Луи был помолвлен с двоюродной сестрой моей невесты. Я сразу же заговорил с ним.
– Ты что-нибудь понимаешь? – спросил я.
– Ничего, – ответил он. – Они вломились к нам и заявили, что я прячу оружие.
– Осторожно, – вмешался Габардин. – Я понимаю по-фламандски. Разговаривать о делах запрещено.
– Давай посмотрим фотографии, – предложил я.
Луи удивленно посмотрел на меня. Но понял, что у меня какой-то план. Он достал фото Лизетты, а я – карточки Мариетты. Немцы перестали обращать на нас внимание. Видимо, их вполне устраивало наше поведение. С каждой фотографией я вытаскивал из бумажника расписки, незаметно отправлял в рот и проглатывал. Так я уничтожил все расписки и фото Боба Мастерса. Только тогда я почувствовал себя спокойнее. Теперь они не получат дополнительных данных и новых арестов не будет. А это главное. Движение Сопротивления должно продолжаться. Я знал, что руководство в надежных руках моего заместителя и что он сделает все для того, чтобы борьба не прекращалась. И он это сделал. Спасибо тебе, Фернанд Геверс, за то, что ты не опустил руки после нашего ареста и руководил сектором до самого освобождения.
Я продолжал анализировать, что может быть известно немцам. Доставка оружия. Американцы Минник и Сарноу. Возможно, они знают и о Бобе Мастерсе. Я брал для Боба Мастерса велосипед в одном доме, где случайно оказалась та самая медсестра. Тогда мы ей еще доверяли. Я взял для Боба Мастерса велосипед и удочки. Удочки мы привязали к раме. Рыболов на велосипеде ни у кого не вызовет подозрений.
Я думал о предстоящих допросах. Самое главное сейчас – предотвратить новые аресты.
Нас привезли в Антверпен. В тюрьму на Бегейненстраат.
Мужчин сразу же отделили от женщин. Обыскали. Бумажники отобрали, а деньги и драгоценности конфисковали. Часть денег была положена на счет, и мы могли расходовать их в тюремной лавке – разрешалось покупать бутылку пива в день, пачку сигарет и дюжину спичек – раз в неделю. Нам оставили то, что мы взяли с собой из дома: еду, белье и туалетные принадлежности. Меня отвели в камеру первым. Многочисленные двери с решетками подействовали на меня удручающе. Мрак. Холод. Теснота. Под самым потолком – окошко с решеткой.
Глупо, но я сказал немцу, открывавшему передо мной дверь:
– Первый раз я в каталажке.
Он молча захлопнул дверь. Послышался стук сапог и звон ключей. Я осмотрелся. Раздвижной стол, на ночь превращавшийся в нары. Несколько соломенных тюфяков в углу. Толстая черная труба отопления, проходившая через все камеры. Треугольный шкафчик в углу около двери. Тюремные правила на стене.
В этой жуткой тишине я, казалось, слышал биение своего сердца.
Меня охватил ужас одиночества. Безысходность и страх перед неизвестностью. Холодный мрак проникал в мое сознание. Все звуки казались нереальными и далекими.
И вот снова застучали сапоги, зазвенели ключи. Скрежет ключа в двери. В камеру втолкнули Луи Мертенса. Я быстро кивнул на решетку вентилятора над дверью. Кто знает, может, там спрятан микрофон…
– Что за идиотизм? – спросил я.- Забирают прямо из постели неизвестно за что.
– Я тоже не понимаю, в чем дело,- сказал он.- Контрабандисты зарыли оружие в нашем дворе. Ума не приложу, как немцы об этом дознались. Мне приказали копать, и я случайно наткнулся на место, где оно было зарыто. Сам удивился, увидев оружие.
Мы растерянно смотрели друг на друга. Хорошо, что мы могли разговаривать. Надо установить, откуда немцам стало все известно. Однако мы боялись говорить из-за проклятого вентилятора. Теперь это звучит смешно. Но тогда… Я разговаривал с другими заключенными с Бегейненстраат, и все они точно так же считали, что за вентиляционной решеткой установлен микрофон.
Привели, Каликста Миссоттена. За ним – моего дядю Иоса. И наконец, Жака Петерса. Все продолжали недоумевать, за что их арестовали. Мы разговаривали очень громко – в надежде, что нас подслушивают.
Под вечер дверь камеры отворилась.
– Мертенс, выходи.
Тогда мы еще не знали, что значит "выходи". Мы сидели рядом и напряженно ждали. Мы смотрели друг на друга и говорили глупости.
– Его допрашивают?
– Сейчас мы наверняка узнаем, что это простое недоразумение.
Ожидание длилось почти три часа. Три столетия. Только что мне казалось, будто в тюрьме невероятно тихо. Но теперь отовсюду неслись какие-то звуки, гортанные крики. И беспрерывный стук сапог.
– Они не могут ничего сделать с нами, если мы ни в чем не виноваты.
– Возможно, на нас донесли. У каждого ведь есть враги.
Наконец дверь отворилась, и в камеру втолкнули Луи Мертенса. Он был багрово-красным, выглядел усталым и растерянным.
– Конец, – сказал он и выругался по-фламандски.
Я кивнул на вентилятор, но он насмешливо покачал головой.
– Не имеет значения. Им и так все уже известно. Эти гады расстреляют нас.
– Что им известно? – спросил я напрямик.
– Когда я вошел, там был X.
Этот человек еще жив, поэтому я не называю его имени. Я не знаю, как и почему он оказался лицом к лицу с Луи Мертенсом. У него были жена и дети, а это может сломить волю человека. К тому же немцы допрашивали "с пристрастием".
Мертенс рассказал, что его сильно били, и объявил, что нет никакого смысла отрицать те факты, о которых немцы уже знают, – это вызовет только лишние мучения. Им все известно о том, как нам сбрасывали оружие, о двух американцах и канадце. Я внимательно следил за Мертенсом, когда он говорил все это. Мне казалось, что он не в себе. Однако он повторил все сначала еще раз.
– И ты признался? – испугался я.
– А что оставалось делать? Им все известно. И X. все уже подтвердил. Мне показали его письменное признание.
Каликст спросил:
– А они не сказали, что будет с нами?
Луи иронически засмеялся:
– Нет. Я их об этом не спросил. Оказался нелюбопытным. Если они меня расстреляют, то перед этим я еще пошлю их к…- Луи грубо выругался.
Меня вдруг бросило в холодный пот. Болезненно сжало желудок. В памяти пронеслись газетные сообщения о смертных приговорах тем, кто помогал летчикам союзников или прятал оружие. Все эти сообщения кончались одинаково: "Приговор приведен в исполнение". Я представил себе, как стою перед" карательным взводом. "Предпочитаешь пулю в спину?" – "Нет". – "Повязку на глаза?" – "Нет". Так полагалось вести себя двадцатидвухлетнему идеалисту. И все-таки я ужасно боялся.
– Нас расстреляют! – повторил Луи Мертенс.
– Перестань каркать! – разозлился я.
– Я не признаюсь ни в чем, – решил мой дядя. – Если ни в чем не признаваться, то нечего писать в протокол. А раз нечего писать в протокол, не за что наказывать.
Каликст недоумевал:
– Как они узнали о доставке оружия?
– Ума не приложу,- задумчиво сказал Луи Мертенс. – Они задают такие вопросы… Подожди немного, сам увидишь. Это тебе не дружеская беседа.
– А они спрашивали тебя о других? Об оставшихся на воле? – спросил я.
– Нет. Но им известен твой номер – АМ1.
– Проклятие! – воскликнул я.- Что же делать?
– Не знаю, приятель. Выкручивайся сам, Но глупо терпеть побои, когда им все уже известно.
– Ты подписал протокол допроса?
– Да. Показания записывались на машинке. Там указаны фамилии участников операции.
– Проклятие!
– А как бы ты поступил?
Не знаю. Видимо, так же, как и он. Луи очень сильный человек. Но он был прав – к чему лишние муки.
На допрос увели дядю Йоса. Снова томительное ожидание. Луи все еще не успокоился. Изредка тихо ругался.
Я спрашивал себя, почему первым вызвали не меня. Ведь им известен мой номер, а значит и моя роль в организации (АМ1 означало: Провинция Антверпен. Сектор Мол. Номер Г). Было бы логично допросить меня первым. Возможно, они надеялись сломить меня, показав другим, насколько они осведомлены. На моем счету числились не только доставка оружия, американцы и Боб Мастере. Я возглавлял организацию. Крепкую организацию. И нельзя было допустить, чтобы они добрались до нее. Мы оказывали помощь и другим летчикам. Готовили акты саботажа. Каликст тоже участвовал в них.
– Ты участвовал только в операции с оружием, – сказал я ему.- Больше ты ничего не делал.
Он понимающе кивнул.
– Завербовал тебя я, и, кроме меня, ты никого не знаешь, – продолжал я.
– Разумеется.
Через полтора часа вернулся мой дядя. Он был совершенно подавлен.
– Ну как? – спросил я.
– Били…
– Рассказывай.
– Я сказал им, что ни слова не понимаю по-немецки. Тогда длинный немец обозвал меня ослом. Я возразил, что это не я осел, а они. Меня стали бить. Били здорово. Канальи!
– Как тебя угораздило сказать такую глупость? – возмутился я.
– Так уж вышло, – признался он. – Конечно, глупо. Я прикинулся дураком. Скроил такую физиономию, будто не могу сосчитать до трех. Я подумал, что если они примут меня за полуидиота, мне ничего не сделают.
– Ну и что дальше? – спросил я.
– Они добивались, чтобы я назвал себя идиотом, били меня страшно. Тот длинный – настоящий зверь. Я сказал, что я не идиот, так как все идиоты смешные, а я совсем не смешной.
Мы рассмеялись. Он и в самом деле скорчил такую мину, что невозможно было удержаться от смеха.
– Так ты ни в чем и не признался? – спросил я.
Он глупо захихикал.
– Признался. После побоев мне задали "баню". Такую баню… Они сказали, что все знают, и если я не признаюсь, то меня ежедневно будут водить в баню. Им известно, когда летчики поселились у меня и когда уехали. Они знают все.
– И ты сказал им, куда я их переправил?
– Да.
Я замолчал. Он попался в ловушку. Они убедили его, что им все известно, и он поверил. Остальные почти не слушали нас. Я не мог упрекать их – у каждого свои заботы. Если человек после двадцатишестилетних раздумий о том, как он попал в тюрьму и концлагерь, прочтет эту книгу, то найдет в ней ответ. Я никогда не затрагивал этого вопроса. Но теперь, спустя четверть века, нет необходимости умалчивать об этом. Дело не в предательстве. Дело просто в неосторожности. Я тоже совершил ошибку: я не имел права сообщать дяде, куда увожу американцев. Но он так беспокоился за них! Ведь он выхаживал их, больных и слабых, несколько недель и хотел быть твердо уверенным, что их укроют в надежном месте.
После дяди увели Каликста. Через час вернулся и он. Его обвинили лишь в доставке оружия. Ему зачитали показания Луи Мертенса. Он спросил, расстреляют ли его.
– Да нет. Вы глупые мальчишки, вас только интернируют.
Каликст признал свою вину и подписал протокол.
Затем наступила очередь Жака Петерса. Вернувшись, он ничего не стал рассказывать. Он не участвовал в наших делах и решил вести на допросе свою собственную игру. Нам сказал лишь одну фразу:
– Меня выдала медсестра.
(Жак Петере сообщил об этом домой. В его письме каждое предложение начиналось с заглавной буквы, из которых составилась фраза: "Меня выдала медсестра".)
Темнело. Меня все еще не вызывали. Нам принесли по миске вонючего супа, но ни один не притронулся к еде. Мы не трогали и продуктов, захваченных из дома.
Нары уступили Жаку Петерсу – он был старше всех. Остальные улеглись на соломенных тюфяках. Никто не раздевался. Мне думается, ни один из нас не уснул в ту ночь.
Так началось одичание.
Жак Петере первым воспользовался парашей.
Авеню Бельгиелей, Антверпен. Роскошный особняк. Здесь размещалась тайная военная полиция.
На следующее утро наступил мой черед ехать на допрос. Меня вывели из камеры в сопровождении двух солдат вермахта и провели к машине. Мне указали место в фольксвагене – сзади. Рядом сел вооруженный солдат. Второй вел машину. Мы ехали по городу. Это был уже чужой мир. Я смотрел на трамвай, на редкие такси, на кинотеатры, на пешеходов на тротуарах. Тысячи пешеходов, торопившихся домой. Люди, которые вечером могут выпить пива, сходить в кино, тайком послушать Лондонское радио.
Перед входом в здание тайной полиции стояли два часовых – парни из пресловутой Черной бригады . Машина нырнула в ворота. Два солдата провели меня в подъезд. Мраморный пол. Широкая лестница с толстой дорожкой.