И еще одно: ни миномет, ни артиллерия иванов не сделали ни единого выстрела, хотя Михальцово хорошо просматривается русскими артиллерийскими наблюдателями, и они не могли не заметить пожара в землянке. Это было необычным для них и не предвещало для нас ничего хорошего.
КОТЕЛ ПОД ДЕМЯНСКОМ
Разрывы артиллерийских снарядов вырвали нас из сна. Это был не беспокоящий огонь, который вскоре пр"екращался. Это началась массированная артиллерийская подготовка к давно ожидавшемуся наступлению противника.
Мы соскочили с нар и приготовились. Снаружи обрушились еще стоявшие руины Михальцово, и в них загорелось то, что еще могло гореть. 172-мм снаряд ударил поблизости, угрожая вырвать нашу "крепость" из земли. Выструганная из толстых досок внутренняя дверь влетела в землянку, пропуская за собой клубы пыли и порохового дыма. С потолка через треснувшие балки посыпалась земля.
Ваннер начал выбрасывать за дверной проем налетевшие куски мерзлой земли, а я по почти завалившемуся ходу полез наверх, чтобы посмотреть, что с моим автомобилем. Остатки двух кирпичных стен, между которыми я ставил машину, во вспышках разрывов показались мне еще целыми.
С большим трудом мы подняли тяжелую дверь и навесили ее на временные петли. Доктор Бутцаль развел посильнее огонь, чтобы вскипятить побольше воды и нагреть выстуженную землянку. Когда сверху рвались снаряды, из всех щелей печи вырывались густые струи
дыма, выталкиваемые ударной волной, бившей через трубу. Когда прямое попадание русского миномета тряхнуло блиндаж и просыпало порцию земли через балки потолка как раз в котелок Ваннера, он пробормотал только: "Милости просим!"
Под тремя накатами бревен мы себя чувствовали защищенными. Разнести их могли только снаряды тяжелых 172-мм русских гаубиц, да еще тяжелые минометы, разрывы мин которых оставляли в мерзлом грунте воронки, в которых мог бы поместиться маленький домик.
При свете дня огонь стрелкового оружия тоже стал нарастать. Противник перешел в наступление! Снова "спокойные" деньки остались позади. Эти первые часы 8 января 1942 года стали началом борьбы не на жизнь, а на смерть в невиданных до сих пор условиях.
С того происшествия в ночном лесу под Уторгошью мы знали, что попавшего в плен солдата СС не ждет ничего хорошего. В лучшем случае - после обычных допросов - пуля в затылок у следующего штаба. Другие варианты тоже заканчивались только одним, правда, набор жестокостей у них был различным.
Жестокость не происходила только из менталитета противника - она была еще и продуктом пропаганды, представлявшей солдата с черепом на фуражке беспощадным убийцей детей, насильником беззащитных женщин. Несколько дней назад советский самолет разбросал листовки с фотографией солдат из "Лейбштан-дарте", маршировавших по Ростову с грудными детьми, насаженными на примкнутые штыки карабинов. И поэтому действовал лозунг: "Никакого прощения солдатам с рунами на каске, даже раненым!" Для наших товарищей из вермахта был, по крайней мере, хоть какой-то огонек надежды на выживание в плену. Хотя и их раненых тоже добивали.
Такой была наша дрянная война, которую мы вели на Востоке и о которой мы еще пели с юмором висельников: "...лет через сто все пройдет!"
Когда я приходил в нашу землянку, меня все чаще отправляли с ранеными в Крассею на главный перевязочный пункт. С 8 января от задач не было отбоя - раненых в тыл, боеприпасы на передовую. Моя машина была как дуршлаг от пробоин. Мощь огневой подготовки противника через пару дней ослабла. Она уступила место кратковременным огневым налетам. Противник с большим численным превосходством атаковал наши позиции. Боеприпасов снова не хватало. Необходимое количество на передовую доставить не удавалось. Артиллерийский огонь противника достал до складов боеприпасов и продовольствия в глубоком тылу, и они сгорели. Холод стоял убийственный. Первое время раненых можно было укрыть в уцелевших избах, но противник систематически своим огнем уничтожал все строения, чтобы выгнать нас всех на мороз.
После четырех суток непрерывных поездок меня на пару часов для сна подменил Клееман, водитель командира.
Ночью меня разбудил батальонный адъютант обер-штурмфюрер Грютте, мой профессор ботаники:
- Крафт, немедленно подготовьте автомобиль. Вы поедете с командиром. Его "Мерседес" вышел из строя. В семь часов быть готовым к выезду. Русские прорвались севернее нас и в полосе 123-й дивизии и уже находятся в 60 километрах позади нас. Наш район обороны принимает вермахт. Мы отправляемся в Ульяново или что-то вроде того. Игры в пожарную команду, как и раньше.
Такие новости сорвали с мест не только меня, но и всех, кто ночевал в землянке. Самые ужасные проклятия, какие только могли исторгнуть солдаты, полетели в воздух. Легкораненые должны были идти пешком по морозу в тыл, пока их где-нибудь не примут. "Легко раненным" считался всякий, кто еще мог идти, даже если у него не было рук. А мы должны были идти куда-то маршем, чтобы предотвратить распространение прорыва противника и создать новую линию фронта. Проклятие, и это все при морозе минус сорок!
Обстановка была достаточно отвратительной: между озером Ильмень и верховьями Волги десять обескровленных немецких дивизий должны были противостоять шести армиям противника. Далеко выдававшаяся на северо-восток дуга фронта железно оборонялась нашей дивизией. Но южнее, по промерзшему на два метра озеру Селигер и на северо-западе, через озеро Ильмень, берег которого с осени обороняли лишь немногие опорные пункты, хлынул поток наступающей Красной Армии на лыжах, танках, аэросанях.
Пока я возился с машиной, разогревая воду и масло, офицеры в легких шинелях, пытаясь согреться, прыгали вокруг меня. Теплая одежда была только у командира, получившего посылку от родных из Мюнхена.
Тем временем прибыла часть вермахта, сменившая нас на позициях, которые теперь были заняты плотнее - хороший знак, вселявший надежду.
Пока я заводил машину, замерзшие офицеры отправились пешком на сборный пункт батальона. Из остальных подразделений докладывали, что тоже пока не могут завести машины. Первые подразделения собирались передо мной на дороге и отправлялись пешком в Баляевщину.
Из нашей землянки я забрал свои скромные пожитки, погрелся чуть-чуть напоследок у плиты, забрал с собой вещи доктора и Ваннера, сложил их в багажный ящик.
Русские начали атаковать, а мотор все не запускался. Противник уже занял наши прежние позиции у Каменной Горы и открыл огонь из танковых пушек по нашему Михальцово, находившемуся выше.
Мимо меня в панике бежали солдаты с криками: "Танки, танки!"
Наконец мне удалось завести машину, и, несмотря на неразбериху на дорогах, к вечеру 13 января мне удалось снова присоединиться к моему батальону.
Наш новый район обороны находился теперь в маленькой, но важной деревушке южнее озера Ильмень и западнее реки Ловать. Я встал на постой в одной из бедных крестьянских хат, а машину поставил в пристроенный к ней хлев. Нашему батальону здесь удалось отбросить прорвавшегося противника и занять позиции вдоль дороги. "Больше ничего не случилось". Лишь наши погибшие лежали в пустом хлеву, дожидаясь, когда земля в погожий солнечный день сможет принять их. Они лежали кучей, так, как их сложили. Шинели серого полевого цвета замерзли и стали как камень. А мертвые лежали так, как умерли: один с широко раскинутыми руками, другой скрючившись так, как он был ранен в своем окопе, а потом замерз. Запачканный кровью голый живот сверкал в темноте. Сапог, из которого торчало голое колено и кусок бедра, лежал сверху. Может быть, в день погребения разберутся, кому он принадлежал, а может, это было всё, что осталось от солдата. Вчера еще они длинной колонной проходили мимо меня, пока я в Михальцово безнадежно пытался завести замерзший мотор и ехать с ними. А они отпускали в мой адрес едкие шутки. Один еще заносчиво бросил мне лимонку: "Лови! Пригодится вместо шпор!" Молодой парень лежал у самой деревянной стены, через щели которой ветер гнал снежную пыль, покрывшую ему волосы, брови и ресницы, придав ему вид Деда Мороза.
18 января 1942 года, мороз подбирается к 50 градусам. Эта русская зима беспощадна. Пулеметы теперь стоят не на позициях, а в иглу. И из-за сильного мороза их выносят только тогда, когда противник действительно атакует, то есть тогда, когда иваны в своих белых маскхалатах уже стоят у дверей.
Все наше внимание приковано к автоматическому оружию. Если оно откажет, то при девятикратном численном превосходстве противника дело наше будет безнадежно, и нас порежут как скотину. Часовых меняем каждые полчаса. Лишь столько времени человек может выдержать в нашем негодном обмундировании на таком морозе. Если есть возможность достать вторую шинель, то мы носим две. Снимаем их с убитых товарищей, пока они еще теплые. Но трупы на морозе коченеют так быстро, что не всегда удается раздобыть эту спасительную одежду. Многие преодолели себя и носили ватные куртки и валенки, снятые с убитых красноармейцев. Носить прекрасные русские меховые шапки, защищающие уши, было запрещено. А поверх ватной куртки надо было обязательно носить немецкую шинель.
Теперь, когда заметало дороги, я возил боеприпасы на санях, впрягая в них худую старую лошадку. Таким транспортом теперь обзавелась почти каждая рота.
20 января потеплело. Было всего 30 градусов мороза. Это обстоятельство использовали для того, чтобы вывезти на трофейном грузовике убитых в тыл, где саперы оттаяли и с помощью взрывчатки отрыли братскую могилу, в которой и погребли окоченевшие трупы.
Последовали три ночи, когда мороз опускался до минус шестидесяти градусов. Термометр находился на артиллерийской позиции неподалеку от нас. Когда на батарее как-то открыли заградительный огонь, снаряд разорвался в стволе первого выстрелившего орудия, при этом погиб почти весь расчет. Из-за этого было решено во время сильных морозов отказаться от артиллерийской поддержки.
Противник перерезал все наши коммуникации. Его лучшие вооруженные силы от озера Ильмень прошли по долине реки Ловать с целью объединиться со своими войсками, воюющими по ту сторону Ловати, и замкнуть котел под Демянском. Русские атаковали и перемалывали нас со всех сторон.
В первую ночь февраля мы осторожно отошли с дороги Старая Русса - Холм и перешли в находившиеся на западном берегу Ловати Черенщицы. Этот марш мы проделали по снежной пустыне с большим трудом, забрав с собой всех раненых и автомобили. Нам пришлось обходить населенные пункты и тащить машины мимо них буквально на себе, пока не удавалось снова выйти на проезжую дорогу. На последнем участке пути нам пришлось пробиваться к защитникам Черенщиц, которые нас дружески приветствовали. Теперь мы соединились с главными силами, находившимися в котле, и смогли передать раненых на главный перевязочный пункт.
8 февраля русские далеко позади нас перерезали дорогу, которую удавалось до сих пор оборонять. Это была последняя связь с внешним миром. Котел оказался закрытым.
Мы стояли в 80 километрах впереди главной линии фронта, словно волнолом, о который бились в семь-девять раз превосходящие нас силы противника. Продолжалась в буквальном смысле слова убийственная зима. Дивизии больше не было. Ее остатки получили гордое название "боевые группы". Включая тыловые части и подразделения, в "котле" с 300-километровым фронтом оказалось почти 100 тысяч человек. Прежние роты к началу образования котла, несмотря на имевшиеся возможности снабжения после сражения под Лужно, насчитывали лишь половину от положенной численности.
Продовольствия стало еще меньше, хотя повара пустили в дело свои "черные" запасы, сделанные за счет погибших. С самолетов сбрасывали продовольствие. Но ветер часто относил их к русским позициям. И наоборот, русские самолеты сбрасывали нам русские продукты: хлеб, воблу, сухую колбасу.
В моем маленьком карманном календаре сохранилась запись: 2 февраля. "Выход из Ульяново (правильно: Еваново) на Черенщицы". 6 февраля написано просто: "Бой под Кулаково".
Сплошной линии фронта больше не существовало. Отдельные боевые группы обороняли свои опорные пункты вокруг деревень. Как-то раз, отвозя раненых в тыл, во время пурги я заблудился и заехал к русским. Мне встретился их обоз, я выехал на их позиции, но помахал рукой их артиллеристам, и меня приняли за своего. Потом развернулся и по следам своего же автомобиля вернулся назад к своим.
Наш суточный паек состоял теперь из 400 граммов хлеба, столовой ложки мармелада, искусственного меда или сыра в тюбиках, 25 граммов масла или маргарина. Голод преследовал нас днем и ночью. На таком холоде голодный паек становится еще чувствительнее. Несмотря на такое количество еды, находились некоторые, способные разделить ее на три "приема пищи". Я к ним не относился. Лучше один раз поесть посытнее, пусть даже потом голодать целый день. Мы охотились на все - кошек, собак, сорок, ворон, зайцев. Мы воевали, голодали и замерзали, но ни разу не было случая воровства продовольствия у других. Помощь и вера в товарища - это основа успеха наших войск.
Среди нас все больше было убитых, раненых и обмороженных. Защитников в кольце оставалось все меньше. Противник постоянно атаковал. Это была просто бойня. Наш новый MG-42, имевший скорострельность до 25 выстрелов в секунду, колотил и колотил по массам наседавших с криком "Ура!" красноармейцев.
Если у меня не было заданий на поездку, я с товарищами лежал в карауле у пулемета "гитлеровской пилы" - как окрестили его враги. Все, что нам удалось добыть из оружия в бою, мы использовали в обороне. Патронов к русским пулеметам и автоматам у нас было больше, чем наших. Наши доставлялись к нам самолетом. Ребята из истребительно-противотанковых подразделений заменили вышедшие из строя 37-мм противотанковые пушки на советские 45-мм. Отразив ночную атаку, мы выползали в нейтральную полосу и стягивали с убитых солдат противника валенки, маскхалаты, телогрейки. Запрет на ношение русских меховых шапок тоже обошли. С тех пор как мы разжились меховыми рукавицами, снятыми с убитых русских, - обмороженных рук у нас не стало. Я лично предпочитал оставаться в немецком барахле.
Даты моего календаря перемешались. Но это все равно. Была вторая половина февраля, я постоянно стоял в дозоре у пулемета на дороге Калиткино - Демянск, за мной находился хлев, наполненный убитыми и замерзшими. На другой стороне дороги стояла наша трофейная русская противотанковая пушка. До сих пор работы у нее было мало. Из тыла котла танки нас пока не атаковали. Поэтому пушку для ведения огня поворачивали в разные стороны, позиция это позволяла.
Из тыла к нам приближаются двое саней с сеном. При ясной видимости четко вижу в бинокль лошадей перед санями. Предвкушаю, как обрадуются наши клячи, когда получат вместо гнилой соломы с крыш душистое сено. Сдавленный крик вырывает меня из мечтаний. Расчет на другой стороне улицы разворачивает пушку и направляет ее на сани. Зарядили первый снаряд. Командир орудия медлит, высматривая что-то в стороне от снежного холма в стороне от приближающихся саней.
- По вторым саням, четыреста. Огонь!
Моя первая мысль: "Ему что-то показалось!" Первый осколочный снаряд ударил в сани и сорвал с них стог сена. Оказалось, что это вовсе не сани, а легкий танк с 45-мм пушкой и пулеметом. Выпущенный им снаряд со свистом пролетел над нами. Я смотрю на пушку. Расчет, словно единый организм, действует за ее щитом. От второго попадания вражеский танк разлетелся на части, загорелся и дымил до следующего утра.
Внимание командира орудия, крестьянского сына из Баната, привлекли подозрительно свободно висящие постромки "саней". Он не дал захватить нас врасплох. Две лошади, воз сена и мясо убитых лошадей были великолепными трофеями.
Находящиеся на левом берегу деревни Кобылкино и на правом берегу - Коровищино, оборонявшиеся несколько недель силами саперного батальона и дорожно-строительной роты, пришлось оставить из-за недостатка боеприпасов и измотанности людей постоянными боями в ночь с 22 на 23 февраля. Убитых похоронили в снегу, всех раненых забрали с собой. Всех их довели до Робьи, пробиваясь через противника, действовавшего в нашем "тылу". Изголодавшиеся, измученные боями, эти солдаты заняли снова оборону у Кукуя, по соседству от группы Кнёхляйна, оборонявшей опорный пункт в районе Козлово, Великое Село на юго-западной оконечности "котла". Только из Робьи удалось отправить тяжело раненных на полевой аэродром в Демянске.
Превосходящие силы противника прорывались в котел. После сдачи Кобылкино и Коровищино путь ему был бы свободен, если бы его не остановил гарнизон в Бяково. После сдачи населенных пунктов на Ловати мы еще удерживали Кулаково, далеко впереди от нового фронта "котла", проходившего по Робье, "Вися свободно в воздухе", как сказал командир боевой группы штурм-баннфюрер Хартьенштайн. Пару недель я был откомандирован в боевую группу в качестве водителя командира, ездил для установления связи с разведывательными дозорами, провозил раненых и боеприпасы через русские позиции.
Теперь противник оседлал вдоль прямую дорогу Ко-ровищино - Великое Село, закрывая нам сообщение с новым рубежом по Робье. Закрыто было сообщение и с полевым аэродромом в Демянске, спасительным местом для раненых и базой снабжения всех окруженных войск.
Боеприпасов у нас было пока достаточно, но врача у нас не было. На снабжение можно было не рассчитывать. Днем нас обстреливала русская артиллерия и гонялись за нами Ил-2, а ночью нас атаковали красноармейцы в свете трассирующих пуль. Между Черенщица-ми и Кулаково уже лежали сотни убитых. Доклады о запасах боеприпасов настораживали. Снабжение по воздуху совершенно прекратилось. Уже можно было рассчитать, когда у нас кончатся патроны и нас можно будет насадить на штыки. Нам снова удалось разжиться русскими боеприпасами для трофейных пулеметов и достать у убитых русских вяленой рыбы. Мы голодали. Давно уже нам выдавали по 400 граммов хлеба и больше ничего. Тех лошадей, запряженных перед русским танком, съели до последнего волоконца мяса, а кости выварили и начисто обглодали.
Вечером 28 февраля было принято решение оставить Кулаково и пробиться к новому фронту окружения. Ночью, во время ожесточенных атак противника, раненых положили на сани. К нашему удивлению, гражданское население еще до нашего отхода покинуло деревню и пошло к немецким позициям тем путем, которым нам предстояло пробиваться. Русские жестоко обошлись с гражданским населением деревень Кобылкино и Коровищино, из которых мы ушли шесть дней назад, потому что оно якобы помогало ненавистным "германцам". Чтобы спастись, местные жители доносили друг на друга. Как сообщал один перебежчик, целые семьи были повешены и расстреляны. Такие новости среди населения окрестных деревень распространялись с быстротой молнии.
Фактически ни один из наших опорных пунктов не смог бы держаться так долго, если бы не местное население, расчищавшее пути подъезда и ходы сообщения от снега, погибавшее при этом от налетов краснозвездных штурмовиков. Мы хорошо относились к местному населению и к пленным, если у них не было комиссарских замашек. Многие добровольцы из тех и других присоединялись к нам для службы без оружия. На то, что все они апостолами нашей расовой пропаганды были зачислены в категорию "недочеловеков", никто уже не обращал внимания.