"Я - сын революции…"
Семья Утёсова - он сам, жена и маленькая Эдит - жила в 1918 году в доме его родителей. Дите шел четвертый год. Она уже не только умела разговаривать, но и имела свое представление о событиях, происходящих за окнами дома, находящегося на границе Молдаванки и Базарной улицы (последняя в советское время была названа именем Кирова). За окном все чаще слышались выстрелы, а порой по соседству шли настоящие бои. Отдельные районы города переходили из рук в руки порой по несколько раз в день. Во время затишья под окнами двигались похоронные процессии. Однажды Дита спросила: "Папочка, а меня не будут завтра хоронить?" Леонид Осипович, с грустью посмотрев на дочь, подумал про себя: "Никогда не предполагал, что после моего бурно веселого детства моей дочери будет суждено такое".
Как-то раз в заколоченную парадную дверь дома, где жили Утёсовы (с наступлением смутных времен этим входом перестали пользоваться), раздался требовательный стук, за которым последовала просьба принять раненых. Услышав слово "товарищ", Утёсов с большим трудом вышиб дверь, и в дом внесли двух человек на шинелях, заменявших носилки: "С невыразимой болью смотрел я на раненых. Хоть и был я недавно солдатом, но развороченное человеческое тело видел впервые.
Один из рабочих был ранен так, что ему уже никогда не было суждено иметь детей. Увидев это, я растерялся и нелепо спросил:
- Товарищ, что же будет?
А он убежденно ответил:
- Ничего, товарищ, буржуи за все заплатят.
Наверно, в это время он совсем не думал о своем ранении, а я так и остался в недоумении, пораженный его оптимизмом".
Об Одессе периода Гражданской войны сохранилось немало воспоминаний. В тот период власть в городе менялась чаще, чем погода, но характер людей, их взгляды оставались неизменными. Дадим слово Валентину Катаеву, писателю, родившемуся и выросшему в интеллигентной русской семье: "Наше - мое - поколение не было потерянным. Оно не погибло, хотя и могло погибнуть. Война его искалечила, но Великая революция спасла и вылечила. Какой бы я ни был, я обязан своей жизнью и своим творчеством Революции. Только Ей одной. Я сын Революции. Может быть, и плохой сын. Но все равно сын".
Эти слова написал уже взрослый Катаев в своих мемуарах, подправленных в расчете на советскую цензуру. В годы Гражданской войны он, по свидетельству Ивана Алексеевича Бунина, рассуждал несколько иначе: "Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: "За 100 тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки"". Так говорил Катаев в юности, в ту пору, когда он, Багрицкий и Олеша были начинающими литераторами, которых Бунин, разумеется, всерьез не воспринимал, но все же иногда с ними встречался. Позже Олеша напишет о Бунине того времени: "Но ведь он… был тогда стариком! И мало того: именно злым, костяным стариком - дедом!" Заметим, старику Бунину тогда было немногим более сорока. Катаев же, который, по мнению Бунина, в ту пору был циником, писал лирические сонеты:
Когда холодный ветер утомится
И в море штиль прольется, как елей,
На парусах ушедших кораблей
Заря тепло и нежно золотится.Любовь уйдет - но в прошлом загорится,
А прошлое чем дальше, тем милей,
В бесплотных снах, в истоках давних дней
Оно светло и долго отразится.Блаженны те, кто видит эти сны;
Чьи дни текут, легко отражены,
В их глубине, холодной и бездонной!Лучи скользят на ласковом стекле.
Но сладости любви неутоленной
Мне не дано постигнуть на земле.
На конференции в Одессе, посвященной столетию со дня рождения Утёсова, кто-то из докладчиков, прочитав это стихотворение, недоуменно воскликнул: "Неужели это тот же Катаев, который вскоре стал автором книги "За власть Советов"?!"
* * *
Сегодня немало "исследователей" утверждают, что Утёсов принял советскую власть вынужденно. Иные считают, что если бы не семья - родители, сестры, жена с дочерью, - он бы оказался там же, где Морфесси, Лещенко, Кремер. Так ли это? Едва ли. Новую власть Утёсов воспринял искренне и, как оказалось, надолго. Спустя почти тридцать лет после Октябрьского переворота, осенью 1955 года, он написал - не для публикации, в стол, - стихотворение "Гимн":
Слава Родине правды, справедливости,
Слава Родине мысли и труда!
И ясна для нас цель, к которой движемся,
Октябрем великим создана она.Мы идем вперед, цель близка и тверже шаг -
К коммунизму путь, всем врагам на страх.
Слава мудрости, силе нашей партии,
Слава Ленину пускай живет в веках!
Так что говорить об отношении Утёсова к революции можно что угодно, но лучше все-таки слушать его самого. Вспоминая Одессу периода Гражданской войны, он говорил: "Установилась советская власть. Мысль, как жить дальше, не мучила меня. Я это хорошо знал. В единстве с теми, кто трудится. Поэтому роли, роли, роли". И слова эти были правдивы - он принял советскую власть искренне, без особых колебаний. Предпосылок тому было немало: и жизнь в дореволюционной Одессе, и влияние сестры, ставшей еще в годы революционных событий 1905 года на сторону большевиков. Утёсов не раз вспоминал о том, что в их квартире собирались такие же революционеры, как она и ее муж, читали революционные прокламации, изучали книги Маркса и Энгельса, и едва ли не каждое такое собрание заканчивалось лозунгом: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Однажды Иосиф Калманович, обычно не препятствующий этим сборам, зашел в комнату, где заседали революционеры, и, услышав этот лозунг, с несвойственной ему твердостью заявил: "Только не в моем доме!"
Не только жизнь в дореволюционной Одессе с ее неравенством и несправедливостью, но и служба в армии отвратили Утёсова от царской власти. Правда, хоровод властей, наступивший после октября 1917-го, оказался еще хуже. Украинскую Центральную раду сменили немцы, за ними пришли французские интервенты в компании с итальянцами и греками, потом войска белой Добровольческой армии. Несмотря на эту чехарду, в городе было сытнее и относительно безопаснее, чем в других районах России. Сюда постепенно съехалась значительная часть русской интеллигенции из Петербурга и Москвы. Шли разговоры о том, что при любом развитии революционных событий они минуют Одессу, которая останется "вольным городом". Создавалось впечатление, что любые перевороты в городе не влияли на актеров, в особенности - на актеров "легкого жанра", готовых развлекать публику при любой власти.
В книге знаменитого театрала, друга Утёсова, Игоря Владимировича Нежного "Былое перед глазами" мы читаем: "Когда в город вошли красные, Иза Кремер охотно и довольно часто выступала в клубе военной комендатуры. Больше того, она привлекала к бесплатным концертам для личного состава комендатуры Надежду Плевицкую и других знакомых актеров и актрис. Я хорошо знаю, так как сам участвовал в этих концертах вместе с Клавдией Михайловной Новиковой и Леонидом Осиповичем Утёсовым. Потом, когда Одессу снова заняли белогвардейцы и интервенты, они припомнили Изе Кремер ее общение с красными. На первом же ее концерте, как только она вышла на эстраду, из зала раздались выкрики: "Комендантская певичка!" "Ей место в контрразведке, а не на сцене" и т. п. Но вся остальная публика буквально обрушилась на белых хулиганов и заставила их замолчать. Не посмели принять против певицы и репрессивные меры - слишком велика была ее популярность".
Мало того - в разгар белого террора Иза Кремер в буквальном смысле слова спасла от гибели бывшего военного коменданта Одессы Г. А. Сановича. Этот смелый поступок мог стоить ей жизни. И тем более непонятно, почему, когда большевистская власть окончательно установилась в Одессе, Иза Кремер покинула этот город. Возможно, решающую роль в этом сыграл ее муж - видный одесский журналист, редактор "Одесских новостей" Леонид Хейфец, друг юности Корнея Ивановича Чуковского.
Утёсов в своих воспоминаниях не раз тепло говорит об Изе Кремер - актрисе, вписавшей весьма значимую страницу в историю русской эстрады. Родившись в зажиточной еврейской семье в Бельцах (Бессарабия), Иза Яковлевна вскоре познакомилась с итальянскими гастролерами в Одессе и оказалась на итальянской оперной сцене - в партии Мими из "Богемы" Пуччини. Уже в начале 1910-х годов она была ведущей актрисой Одесского оперного театра, но большего успеха, чем на оперной сцене, достигла в Театре оперетты. Она, как отмечали, была создана для этого жанра, но вскоре журналисты отменили и этот "приговор" - в 1913 году в репертуаре Изы Кремер, знавшей с детства несколько иностранных языков, появились "уличные песенки Монмартра". Вся ее карьера оперной и опереточной актрисы не устояла перед концертным репертуаром. Утёсов, участвовавший в концертах таких известных актеров, как Вертинский, Плевицкая, Морфесси, считал Изу Кремер самой талантливой артисткой эстрады. "Как ни странно, - отмечал Утёсов, - звезда Изы Кремер ярче всего взошла во время Первой мировой войны и революции". Леонид Осипович был одним из немногих, кто позволял себе вспоминать о своем знакомстве с Изой Кремер в ту пору, когда она была эмигранткой. И хотя Иза Яковлевна никогда не позволяла себе обмолвиться плохим словом о бывшей своей родине, все же вспоминать о ней было не так уж безопасно.
Подводя итог своему общению со звездами русской эстрады тех лет, Утёсов писал: "Я выступал с этими людьми на одной эстраде, бок о бок. Я ценил их мастерство, но никогда не стремился им подражать…" Впрочем, были и исключения: Юрий Морфесси, например, одним из первых спел знаменитую песню "Раскинулось море широко", по существу, дав ей путевку в жизнь. Позже эта песня вошла в репертуар Утёсова, став одной из его "визитных карточек". Это было оправданно - морская тема в сознании зрителей прочно связалась с именем певца, приехавшего в Москву с берегов Черного моря.
Тревожные годы
Невероятно противоречивыми, сложными были первые послереволюционные месяцы и годы в Одессе. Об этом времени с нескрываемой горечью поведал Бунин в своих "Окаянных днях": "Все это повторяется потому прежде всего, что одна из самых отличительных черт революций - бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна". Писатель не мог простить своих товарищей-интеллигентов, вставших на сторону большевиков: "Вечером у нас опять сидел Волошин. Чудовищно! Говорит, что провел весь день с начальником чрезвычайки Северным (Юзефовичем), у которого "кристальная душа". Так и сказал: кристальная…
…Волошин рассказывал, что председатель одесской чрезвычайки Северный (сын одесского доктора Юзефовича) говорил ему:
- Простить себе не могу, что упустил Колчака, который был у меня однажды в руках.
Более оскорбительного я за всю мою жизнь не слыхал".
Пройдет немногим более года, и Максимилиан Волошин, еще недавно пребывавший в восторге от одесских большевиков (они искренне, по его мнению, жаждали счастья трудящимся), сбежит из революционной Одессы в Крым, наверное, в надежде, что туда большевики не доберутся. Но уже в августе 1919 года в Коктебеле он напишет трагические стихи "Большевик":
Зверь зверем. С крученкой во рту.
За поясом два пистолета.
Был председателем "Совета",
А раньше грузчиком в порту.Когда матросы предлагали
Устроить к завтрашнему дню
Буржуев общую резню
И в город пушки направляли, -Всем обращавшимся к нему
Он заявлял спокойно волю:
- Буржуй здесь мой, и никому
Чужим их резать не позволю.Гроза прошла на этот раз:
В нем было чувство человечье -
Как стадо он буржуев пас:
Хранил, но стриг руно овечье…
И все же, по свидетельству того же Бунина, "в Одессе народ очень ждал большевиков - "наши идут!". Ждали и многие обыватели - надоела смена властей, уж что-нибудь одно, да, вероятно, и жизнь дешевле будет. И ох как нарвались все! Ну да ничего, привыкнут". Еще недавно веселая легкомысленная Одесса в пору Гражданской войны мало была похожа на саму себя. Одним из первых мероприятий, проведенных большевиками, стала ликвидация памятника Екатерине II. Взорвать, видимо, не сумели или не решились. "Забинтовав" памятник, залепив его со всех сторон грязными тряпками, обрамив красными звездами, его сделали похожим на надгробие навсегда ушедшей эпохе.
Все же в это бурное непредсказуемое время Утёсов предпочитал быть в родном городе. Любовь к его искусству объединяла тех, кто воевал друг с другом. Он давал концерты для Добровольческой армии, а чуть позже - для красноармейцев. Утёсова слушали и адмирал Колчак, лично благодаривший его за искусство, и Котовский, руководивший в ту пору кавалерийским отрядом под Тирасполем вблизи Одессы. Позже Утёсов напишет: "Одно время я даже не выступал на сцене, а служил адъютантом у брата моей жены, который, пока в Одессе была Советская власть, был уполномоченным "Опродкомзапсевфронт и наркомпродлитбел", что означало: "Особая продовольственная комиссия Северо-западного фронта и народного комиссариата продовольствия Литвы и Белоруссии"". Воспоминание это относится к тем дням, когда Утёсов, одетый в черную кожанку и заткнувший за пояс наган, был похож на красноармейского комиссара.
В годы Гражданской войны Утёсова связала тесная дружба с Игорем Владимировичем Нежным. Вместе они создали небольшой творческий коллектив и выступали с концертами перед солдатами в казармах или прямо на позициях. Одним из участников их труппы стала молодая актриса Клавдия Новикова - будущая прима Московского театра оперетты, выступавшая тогда с революционными песнями в матросском костюме. Конечно же она не осталась равнодушной к обаянию Утёсова; сблизило их и то, что оба родились в один день. К тому же в свое время именно Клавдия Михайловна познакомила Утёсова с волшебным миром театра. В книге "Спасибо, сердце!" он вспоминает: "В пятнадцать лет у одного из товарищей по школе мне довелось впервые познакомиться с одной актрисой и получить контрамарку на спектакль, где она играла мальчика. Человек, выступавший перед публикой на сцене, окутывался ореолом особого уважения… Это была моя ровесница, ученица драматической школы, Клавдия Новикова, впоследствии известная опереточная актриса".
Их коллектив постепенно преобразился во фронтовую артистическую бригаду, что оказалось не только интересным, но и полезным делом: артистов зачисляли на красноармейское довольствие, а что это значило в годы Гражданской войны, объяснять не надо. Утёсов, Нежный и их сподвижники разъезжали в вагоне, на котором красовалась надпись: "Первый коммунистический агитпоезд". Этому поезду случалось останавливаться и в крупных городах, и на маленьких станциях, и просто в чистом поле, где наскоро оборудовали площадку для выступления. Но независимо от того, где шел концерт, только в те дни Утёсов, познавший уже немало оваций в театрах и кабаре, понял, в чем настоящая сила искусства. В воспоминаниях он напишет: "Наверно, ее создавало то боевое настроение, с каким зрители заполняли его ряды, оружие в их руках и их готовность в любую минуту ринуться в бой. Согласитесь, что это настроение отличается от настроения людей, которые пришли в театр поразвлечься. Актеры народ чуткий, и я, конечно, не мог не уловить этой разницы. Я с удивлением и радостью чувствовал, что во мне поднимается волна любви к этим людям и боль при мысли, что, может быть, половина из них не придет на мое следующее выступление".
Может быть, поэтому Утёсов просто влюбился в своих новых слушателей - он готов был выступать перед ними днем и ночью. Был случай, когда после двух дневных выступлений артистический коллектив, уставший, даже измученный, придя в вагон агитпоезда, уснул, что называется, не только лежа, но и стоя. Появился посланец командования, потребовавший очередного выступления перед бойцами, отправляющимися в бой на рассвете следующего дня. Даже послушный, все понимающий Игорь Владимирович попросил не будить актеров. "Но командование требует", - настаивал гонец. Утёсов, слышавший сквозь сон весь этот разговор, очнулся и произнес: "Концерт будет". "Такой концерт я давал впервые, - вспоминал он. - Вот где пригодились мои способности к импровизации, трансформации и имитации. Я уходил в одни кулисы веселым куплетистом, а из других выходил серьезным рассказчиком, упархивал танцором, а выплывал задушевным певцом, я пел арии из оперетт, играл сцены из водевилей, я читал монологи и стихи, я изображал оркестр и хор, солистов и дирижера - одним словом, моноконцерт. Никогда в жизни я еще не получал таких аплодисментов, но никогда в жизни и не испытывал такого наслаждения от своего выступления".
Впрочем, нечто подобное случилось еще раз - это было в 1919 году в Одессе, в дни, когда там гастролировали актеры МХАТа. Поздним вечером после спектакля они пришли в Дом артиста. К счастью, они не знали об инциденте, недавно произошедшем в баре этого учреждения. Незадолго до этого город заняли белые, и две компании военных явились в бар. Одна из них, из Новороссийского полка, пришла со своим оркестром и тамадой. Полковник артиллерийского полка, расквартированного в Одессе, возмутился: кто позволил себе ночью, да еще в кабак, водить военный оркестр?! В баре началась потасовка - сначала между собой дрались воины артиллерийского и Новороссийского полков, а потом враждующие стороны, узрев на "нейтральной" территории молодого офицера, не принадлежавшего ни к тому, ни к другому полку, набросились на него. Мало ему не показалось. Когда бар опустел, Утёсов подошел к избитому капитану, лицо которого представляло собой сплошной кровоподтек, и попытался ему помочь. "Но в эту минуту он взглянул на меня красными от слез глазами и, протягивая руку к стакану, прошептал:
- Проклятые жиды, за что они меня так?..
Не проронив ни слова, я пронес мимо его дрожащих рук воду, вылил ее на пол и ушел".
Но это было за несколько дней до того, как Дом артиста, точнее его ресторан, решили посетить актеры МХАТа. Разумеется, они до этого слышали и Морфесси, и Вертинского, а вот Утёсова - впервые. Можно предположить, что кабаре в саду "Эрмитаж" мхатовцы не посещали. После выступлений Морфесси, Изы Кремер и других московские артисты пригласили в один из кабинетов Утёсова и не отпускали его до утра. Позже он вспоминал, что столько добрых слов, столько комплиментов давно не слышал.
В те годы одним из многих развлекательных заведений Одессы было кабаре "Аккорд". Как и везде, в нем среди безобидного юмора обсуждались и политические вопросы. Позже Утёсов в своем эссе "Кабаре "Аккорд"" заметит:
"…чем хуже положение на фронте, тем лучше торговля в кабаках". В городе в ту пору было очень много беженцев из Москвы, и хозяином "Аккорда" был московский кабатчик Томас. Вот типичная сцена в "Аккорде", мастерски описанная Утёсовым: "…Зал полон. В ложах генералы, в зале офицеры. Дамы в гиперболизированных декольте. Это предсмертный пир с музыкой. Конферансье Саша Корягин. Барственный вид: "смокинг с проседью".
- Господа! Я поднимаю бокал за старую добрую Москву. За Москву сорока сороков церквей, за благовест освобождения от большевизма. Ура! - провозглашает Саша Корягин.
- Ура! - кричат погоны.