Наконец очередь дошла до моего внешнего вида:
- Тебя узнать невозможно! Этот месяц в деревне просто преобразил тебя.
- Месяц в деревне, - вполголоса подключился папа. - Так можно было назвать оду в честь твоего окончательного излечения, если бы Иван Сергеевич Тургенев уже не назвал так свою знаменитую пьесу. Если бы не назвал…
- А знаешь, какой тебя ждет сюрприз? - вновь перехватила инициативу мама. - Врачи разрешили тебе перейти в обычную, нормальную школу. Правда, на один класс ниже. Но в нормальную!
Мама уже не просто "заглаживала", а старалась, чтобы мы, ошеломленные новостями, вообще забыли о ее письме.
90
- Все знают, что родителям и детям лучше жить врозь. Тогда сохраняются все чувства и отношения! - тоже "заглаживал" и заставлял "забыть" охрипший мужчина в судебном зале. - А лишнего мне не надо!
Судья снова вынула из сумки, лежавшей на столике, фотографию, взглянула на нее, опустила обратно и щелкнула замочком, чего я не услышала.
Мама все делала обстоятельно и серьезно. Поэтому заглаживание вины не ограничилось днем нашего возвращения из деревни. Мама сказала, что на первый урок в "нормальную" школу меня должна провожать бабушка:
- Она в переносном смысле привела тебя к порогу этой школы. Пусть также будет и в смысле буквальном!
Взяв у бабушки фотографию тети Мани, мама увеличила ее и повесила над бабушкиной постелью:
- Она вырастила вас, как вы Верочку. Это бесспорно! Казалось, мама подслушала фразу, когда-то сказанную мной.
Несколько раз она спрашивала бабушку, не хочет ли та поехать в дом отдыха. Бабушка не могла поехать в тот дом, как я не могла бы сесть за руль мотоцикла: отдыхать она не умела.
Но постепенно чувство вины за письмо и радость от того, что я выздоровела и ходила в "нормальную" школу, начали притупляться. Время лишило эти события их остроты.
Мамина мама постоянно внушала по телефону, что я должна обладать всеми качествами, необходимыми "гармонично развитому человеку".
Бабушка стремилась ликвидировать все последствия разрушений, которым я подверглась в первый день своей жизни, а мамина мама стремилась к гармонии.
- К примеру, любознательность… Великолепное качество! - раздавалось из телефонной трубки. - "Любо знать" - вот откуда берет истоки это понятие.
Вскоре, однако, я убедилась: важно, что именно "любо знать" человеку.
В одну из освободившихся комнат нашего дома въехала шумливая женщина, которая, видимо, решила провести почти весь свой "заслуженный отдых" на скамейке возле подъезда. В первый же день она представилась бабушке и мне, а потом стала с большой любознательностью прислушиваться к нашим
91
разговорам. Вечером же, когда я встретила маму, возвращавшуюся с работы, и мы, поцеловавшись, направились к своему подъезду, новая соседка преградила нам дорогу известиями, полученными в результате ее любознательности.
- Анисия Ивановна - героиня! - сообщила она маме так, будто знала бабушку с детских лет. - Сижу целый день и восхищаюсь: родить в таком возрасте! И как ты, Верочка, ее называешь - это тоже удивительно… - обратилась она и ко мне, как к старой знакомой. - Не просто мамой зовешь, а "мамой Асей". Благодаришь, значит, за ее смелость: родить в таком возрасте! Я вот бездетна. Сижу целый день и завидую…
Затем, проявляя еще большую любознательность, а может бесцеремонность, она спросила маму:
- А вы-то кем Вере приходитесь?
Мама ничего не ответила.
Она и после того случая продолжала называть бабушку "добрым гением", но делала это уже по инерции, без вдохновения.
Как раз в ту самую пору папе почему-то пришла в голову запоздалая идея устроить ужин для всех светил, которые в течение многих лет были друзьями нашего дома, но уже потихоньку переставали ими быть.
Ты прав, - ответила мама. - Бесспорно, прав: они еще могут, тьфу-тьфу-тьфу, пригодиться.
- И поблагодарить надо, - опомнился папа. - И поблагодарить тоже…
- А как же! Бесспорно… Это само собой разумеется, - согласилась с ним мама. И поправила золотистую подкову на голове, как бы уже готовясь к приему.
Профессора-мужчины пришли с женами, а профессора-женщины, если у них были мужья, - с мужьями. Приглашены были и ближайшие родственники. Собралось много людей, и все говорили о том, как они своим врачебным искусством или своим сочувствием исцеляли меня. Я поняла, что в такой ситуации не выздороветь было просто неприлично…
Чтоб отвлечь от себя внимание и восстановить справедливость, я поднялась с бокалом, по стеклу которого прыгали лимонадные пузырьки, и сказала, что, если бы не бабушка, никакая медицина мне бы не помогла.
Я перевела стрелку - и вечер с экспрессной стремительностью изменил направление.
Светила, собравшиеся за столом, не просто лечили меня -
92
они меня "наблюдали". Во всех справках, которые я получала, так и было написано: "наблюдается" так-то, с такого-то года. Но заодно они, разумеется, "наблюдали" и бабушку, которая неизменно была рядом со мной.
Все сразу об этом вспомнили и под влиянием выпитого заговорили с нарочитой целеустремленностью.
Повзрослев, я заметила, что, если у застолья есть эпицентр, есть какой-нибудь главный объект, вечер проходит успешно. Его участники не распыляются: рассеянный огонь, который редко приводит к победе, уступает огню прицельному. О главный объект, как о некий точильный камень, все шлифуют свое остроумие, глубокомыслие.
Заговорив о бабушке сперва слишком бурно, наши гости стали постепенно трезветь. Бабушкино лицо, ее высокий, всегда загорелый лоб, белые, без малейших оттенков волосы да и сама неожиданность присутствия такого человека в говорливом, чересчур раскованном обществе - все это заставило перейти от застольной велеречивости к более застенчивой искренности.
И хотя каждый поднимавшийся с места произносил слово "тост", рюмки и бокалы не обязательно осушались - просто размышляли о бабушке, о ее "человеческом подвиге". Так прямо и говорили: о подвиге.
Чтобы не слышать всего этого, она ушла на кухню мыть посуду, готовить чай.
Мамина мама, тоже считавшая себя гостьей, на кухню вслед за бабушкой не удалилась. Она предпочитала руководить, и невозможность проявить эту свою способность ее томила. В начале вечера она пыталась объяснить, что какой вилкой и что после чего надо есть. Но к ее голосу не прислушивались: застолье имело свои центры - сперва меня, а потом бабушку.
В конце концов, мамина мама не сдержалась.
- Мне кажется, я присутствую на открытии памятника, - заявила она.
Не все уяснили себе, что это моя вторая бабушка, и принялись возражать ей, как посторонней.
- За такое подвижничество и надо воздвигать памятники! ~- произнесла жена светилы-консультанта, не столько, мне показалось, думая о памятниках, сколько о том, чтобы уязвить мамину маму, которая ее раздражала.
- Памятники надо ставить при жизни, - включился в разговор папа. - Пусть не из гранита, не из бронзы, пусть "нерукотворные"… Но при жизни. Чтобы человек мог…
Мама дотронулась рукой до своей золотистой подковы, и папа умолк.
93
Приняв осанку владычицы, не допускавшей возражений, мама поднялась и сказала:
- А у меня "средь шумного бала, случайно…" создалось впечатление, что Верочка - круглая сирота.
Едкая мамина ирония бессильно пыталась выдать себя за юмор. Когда вечер еще был похож на открытие памятника, папа, помня, что он цитирует маму - а цитировать ее он очень любил! - сказал о моем "втором рождении" с помощью бабушки.
- Человек рождается лишь однажды. Медицина, бесспорно, со мной согласится, - задним числом одернула его мама, отрекаясь от своей давней мысли.
Она вновь перевела стрелку - и вечер устремился в третьем направлении: за праздничным столом люди податливы и сговорчивы. Все стали пить за моих родителей. Именно пить, потому что тосты были краткими, мимоходными, а рюмки и бокалы осушались до дна.
Наступил момент, когда гости забыли уже о том, что вечер носит, так сказать, тематический характер, что он посвящен определенному событию. Воспользовавшись этим, я незаметно вышла из-за стола и отправилась на кухню помогать бабушке.
С того вечера все изменилось в нашей семье.
Быть может, прояснился истинный мамин взгляд на отношения, которые давно возникли между мною и бабушкой. Эта истина раньше искажалась практической потребностью в бабушкиных заботах обо мне.
"Нужен тот, кто нужен? Нужен, пока нужен?.." Неужели мама руководствовалась этой философией? Нет, не философией - зачем такие красивые понятия! - а просто-напросто выгодой?.. Мне трудно было осознать это. Но я видела: то, что раньше ставилось бабушке в заслугу, теперь вызывало укор.
Мама создавала в доме угодную себе атмосферу. И делала это очень результативно.
О бабушкином подвиге старались не вспоминать: "Хватит уже!"
"Но ведь так можно забыть о любом подвиге, сперва воспользовавшись его результатом?" - думала я.
Я вспомнила бывшего фронтовика с протезом вместо ноги, которому в парикмахерской не хотели уступать очередь. Хотя возле кассы было написано, что "инвалиды имеют право…". Уж если и его подвиг кем-то забыт!..
94
"Люди не должны жить минувшим горем, - думала я. - Но тех, кто спас их от горя, они обязаны помнить!"
Как иные историки стараются не вспоминать неугодные им события и тогда становится непонятным, что из чего "проистекло", так и мама пыталась перечеркнуть мою "родовую историю": я всегда была здоровой, нормальной, училась в обычной школе.
Вместе с тем мама невзначай припомнила, что именно бабушка повезла ее в тот родильный дом, где врач замешкалась и где произошло то самое знаменитое кровоизлияние "ограниченного характера".
- Бесспорно, никто здесь не виноват, - объяснила мама. - Но надо же… такая трагическая случайность. Сколько в городе родильных домов?!
Я продолжала называть бабушку мамой Асей. Не для того, чтобы дразнить маму, а просто потому, что привыкла и по-другому уже не могла.
Решив с этим покончить, мама вернулась к проблеме моего "второго рождения".
Для начала она попыталась доверительно, "как с родной дочерью", поговорить со мной. Но интимной беседы у мамы не получилось: слишком ясно обозначались в ее тоне и голосе повелительные, жесткие ноты.
- Я имею дело с природой. Можно сказать, защищаю ее! - сказала мама. - И у себя дома тоже хочу выступить на защиту ее законов. Пойми, их нельзя попирать. Человек рождается лишь однажды и матерью должен называть лишь одну - родившую его! - женщину. Иначе в родственных отношениях возникает хаос. Нарушаются законы семейной природы.
- Эти законы нельзя менять в зависимости от выгоды, - ответила я. - Ты же сама первая… сказала про "второе рождение". Когда тебе было нужно. Неужто забыла!
Но именно вспоминать маме меньше всего хотелось.
- Раньше ты говорила об этом "втором рождении", - продолжала я, - в романтическом смысле, а теперь нарочно говоришь только в физиологическом.
- Какой словарный запас! Ты совершенно здорова! - в ответ восхитилась мама.
Вскоре бабушка, как раньше, сама попросила, чтобы мамой я называла только маму, а ее называла бы бабушкой:
- Так будет лучше.
Но я и ее не послушалась.
Месяцы, поспешно соединившись, становились годами… В
95
обыкновенной школе я одерживала необыкновенные, если учесть мое "родовое прошлое", успехи.
- Деятели мировой культуры, детство которых прошло в неблагоприятных условиях, - тоном экскурсовода объяснял папа, - потом становились выдающимися эрудитами: духовный голод вызывал повышенный аппетит. Повышенный аппетит… Что-то похожее происходит с тобой.
Впечатления детства, когда я была отсталой, и впечатления отрочества, когда я стала передовой, как-то переплелись. Я уже не могла провести между ними четкой границы… Как и в своих воспоминаниях, которые, будто выскакивая из засады, атаковали меня в коридоре суда. То, что я помнила сама, беспорядочно перемешалось с тем, что я слышала от родителей и от бабушки.
Я знала, что самая отчаянная борьба, - это борьба за существование. В ней порою не выбирают средств… Мама отстаивала свое существование в качестве моей единственной матери. И в борьбе за эту монополию все средства ее устраивали…
На беду, с годами у меня стало проявляться все больше тайн. Взрослым часто свойственно из лучших намерений, в "воспитательных целях", выдавать секреты своих воспитуемых. Бабушка не выдала меня ни единого раза. И свои секреты я несла к ней. Бабушка обладала редким умением слушать других. Редким потому, что для этого надо хоть на время отрекаться от себя самого. Часто, слушая чью-либо горькую исповедь, люди сразу же примеряют ее на свою жизнь, то есть думают в тот момент о своей судьбе и мысленно радуются тому, что несчастья, коснувшиеся или истерзавшие собеседника, их обошли стороной. Для бабушки же события моей еще недолгой биографии были гораздо важнее, чем все, что происходило в ее собственной жизни. Потому советы ее, ненавязчивые, не замутнялись какими-либо личными интересами или соображениями.
Одной из моих главных тайн был Федька След… Инерция репутаций очень устойчива, почти непреодолима: хоть Федька давно уже не извергал ни грома, ни молний, его продолжали считать грозой нашего дома. Когда однажды мама заметила из окна, что Федька прикоснулся губами к моей щеке, этот факт вошел в историю нашей семьи как "поцелуй хулигана".
- Почему хулигана? Я сама подставила щеку!
- Бесспорно… Я этому не удивляюсь! - забыв о своей осанке, заметалась по комнате мама. - Ведь еще в младенческие годы ты узнала о том, что твоя бабушка целовалась в неполных семнадцать лет. То есть не достигнув совершеннолетия!
96
Загрязнение окружающей среды в тысячу раз безопасней, чем загрязнение среды внутренней. Чем загрязнение юной души! Подобными вот откровениями старших…
- Не смей обижать бабушку! - твердо произнесла я. - Хорошо, что ее нет дома. Не вздумай при ней…
- И ты еще будешь ставить условия?! - громким голосом неправого человека продолжала мама. - После того, что я видела? Я уверена, что это она… именно она внушила тебе в раннем детстве, что мы с папой должны развестись.
- Ты же так радовалась этой моей мысли!
- Я радовалась признакам выздоровления. Твоя судьба была для меня дороже личного счастья!
- Так за эти признаки… за то, что они появились… за то, что перестали быть признаками, поклонись в ноги бабушке!
- Ты с ума сошла. А профессора? А лекарства? Она разлучит нас! Бесспорно… Это случится!
Самое страшное, когда человек перестает быть самим собой. Мама в тот день перестала. А может, наоборот… она стала собой, поскольку моя минувшая болезнь уже не мешала ей это сделать?
Не дожидаясь, пока бабушка нас с ней разлучит, мама решила забежать вперед, принять меры. Или я несправедлива и выдаю стечение обстоятельств за проявление злой, преднамеренной воли?
Точнее сказать, речь идет об одном обстоятельстве. Об одном… Но переполнившем сосуд противоречий, который становился в нашей семье все более наполненным и тяжелым.
Когда я была в девятом классе, учительница литературы придумала необычную тему домашнего сочинения: "Главный человек в моей жизни".
Я написала про бабушку.
А потом пошла с Федькой в кино… Было воскресенье, и у кассы, прижимаясь к стене, выстроилась очередь. Федькино лицо, по моему мнению и по мнению бабушки, было красивым, но всегда таким напряженным, будто Федька изготовился прыгать с вышки вниз, в воду. Увидев хвост возле кассы, он прищурился, что предвещало готовность к действиям чрезвычайным. "Я тебя по любому следу найду", - упреждал он, когда был мальчишкой. Стремление добиваться своих целей немедленно и любой ценой осталось опасным признаком Федькиного характера.
Стоять в очереди Федька не мог: это его унижало, ибо
97
сразу присваивало ему порядковый номер, и, безусловно, не первый.
Федька ринулся к кассе. Но я остановила его:
- Пойдем лучше в парк. Такая погода!..
- Ты действительно хочешь? - обрадовался он: тут уж не надо было стоять в очереди.
- Никогда больше не целуй меня во дворе, - вместо ответа предупредила я. - Маме это не нравится.
- А я разве…
- Под самыми окнами!
- Точно?
- А ты забыл?
- Тогда уж я имею полное право… - изготовился к прыжку Федька. - Раз было, значит, все! Тут уж цепная реакция…
Я повернула к дому, поскольку свои намерения Федька осуществлял любой ценой и на длинный срок не откладывал.
- Ты куда? Я пошутил… Это точно. Я пошутил.
Если люди, не привыкшие унижаться, должны это делать, их становится жаль. И все-таки я любила, когда Федька След, гроза дома, суетился возле меня: пусть все видят, какая я теперь полноценная!
Федька умолял пойти в парк, обещал даже, что не поцелует меня больше ни разу в жизни, чего я от него вовсе не требовала.
- Домой! - гордо сказала я. И повторила: - Только домой…
Но повторила уже растерянно, потому что в эту минуту с ужасом вспомнила о том, что оставила сочинение "Главный человек в моей жизни" на столе, хотя вполне могла бы сунуть его в ящик или в портфель. Что, если мама его прочтет?
Мама уже прочла.
- А кто я в твоей жизни? - не дожидаясь, пока я сниму пальто, голосом, который, будто с обрыва, вот-вот готов был сорваться в крик, спросила она. - Кто я? Не главный человек… Это бесспорно. Но все же какой?!
Я так и стояла в пальто. А она продолжала:
- Больше я не могу, Вера! Возникла несовместимость. Я предлагаю разъехаться… Это бесспорно.
- Нам с тобой?
- Нам?! Ты бы не возражала?
98
- А с кем же тогда? - искренне не поняла я.
- С той, которую ты… - Ее голос был на самом краю обрыва. - Которую ты, пренебрегая моими материнскими чувствами…
Всегда безупречно выдержанная, мама, потеряв власть над собой, зарыдала. Слезы часто плачущего человека не потрясают вас. А мамины слезы я видела впервые. И стала ее утешать.
Ни одно литературное сочинение, наверно, не произвело на маму такого сильного впечатления, как мое. Она до вечера не могла успокоиться.
Когда я была в ванной комнате, готовясь ко сну, пришла бабушка. Мама и ей не дала снять пальто. Голосом, который вернулся на край обрыва, не стремясь что-либо скрыть от меня, она стала говорить сбивчиво, как некогда говорила я:
- Вера написала… А я случайно прочла. "Главный человек в моей жизни"… Школьное сочинение. Все у них в классе посвятят его матерям. Это бесспорно! А она написала о вас… Если бы ваш сын в детстве… А? Нам надо разъехаться! Это бесспорно. Я не могу больше. Моя мама ведь не живет с нами… И не пытается отвоевать у меня мою дочь!
Я могла бы выйти в коридор и объяснить, что прежде, чем отвоевывать меня, маминой маме надо было бы отвоевать мое здоровье, мою жизнь, как это сделала бабушка. И что совершить это по телефону вряд ли бы удалось. Но мама опять зарыдала. И я притаилась, затихла.
- Мы с вами должны разъехаться. Это бесспорно, - сквозь слезы, но уже резко, исключая возражения, сказала мама. - Все сделаем по закону, по справедливости…