Неудачи больно били по поэту, но он старался "держать удар", стремясь выглядеть перед окружающими сильным и несокрушимым человеком. Удавалось это всё хуже и хуже. Поэт Ричард Стоддард вспоминал, что как-то встретил По в Нью-Йорке "пасмурным осенним днем, уже клонившимся к вечеру. Внезапно полил сильный дождь, и он укрылся под каким-то навесом. Со мной был зонтик, и первым моим побуждением было предложить По дойти вместе со мной до дома, но что-то - разумеется, не равнодушие - остановило меня. Я пошел своей дорогой, оставив его там, под дождем - бледного, дрожащего, несчастного…"
Однако столь же часто поэта встречали совсем другим - "злым, угрюмым, пьяным" (по словам того же Стоддарда). Эдгар Аллан По всё больше и больше превращался в литературного изгоя и отщепенца.
И своими очередными поступками, в том числе и в журналистской сфере, он только упрочивал эту репутацию. Весной 1846 года По засел за несколько обзорных статей о местных литераторах, позднее названных им "Писатели Нью-Йорка: несколько беглых заметок, содержащих честные оценки их авторских достоинств и кое-что о них самих". Предназначались эту тексты, которые Эдгар По ранее планировал назвать "Американский Парнас", для издания в филадельфийском журнале "Годис лейдис бук". В этих заметках он дал волю своей желчи и ярости, с ненавистью обрушиваясь на то, что По поименовал "прогнившей сущностью нашей повседневной критики". Сказать, что он был до конца необъективен, значит исказить реальность. Многие из упомянутых им литераторов заслуживали и не таких жестких характеристик. Но в ряде других случаев По все-таки переходил грань и объективности, и даже просто честной журналистики, опускаясь до откровенных ругательств и лжи.
Так, он писал, что известный литератор Льюис Гейлорд Кларк, редактор журнала "Кникербокер", "нерешителен, невнятен и бесхребетен - у яблока или тыквы больше углов… Он ничем не проявил себя в современном мире и ничем не примечателен, разве что тем, что ничем не примечателен". По не только печатно изругал своего старого знакомого и даже бывшего друга Томаса Данна Инглиша, но и заявил, что лично с ним никогда не был знаком. Досталось и другим писателям, поэтам и критикам - например, Чарльзу Бриггсу.
Публика с жадностью набросилась на критические заметки По, а литературный истеблишмент Нью-Йорка пришел в неописуемую ярость.
Обиженный Льюис Гейлорд Кларк поспешил написать в "Кникербокере", что Эдгар Аллан По "ничтожный пьяница", и рассказал: "Третьего дня По пришел в нашу редакцию в жалком состоянии полного отупения, и нездоровая его внешность несла на себе свидетельства неправильного образа жизни, да и говорил он довольно невразумительно… Сопровождала его пожилая родственница, которая устала ходить по жаре, но следовала за ним шаг в шаг, чтобы помешать ему напиться; однако он каким-то образом ухитрился уйти от ее недреманного ока и уже был сильно навеселе". Другие газетные выпады были ничем не лучше - Томас Данн Инглиш напрямую обвинил Эдгара По в мошенничестве, обмане и плагиате. Не побрезговал он в ходе своих нападок и неприкрытой клеветой: "Другой поступок г-на По помог мне узнать его еще лучше. Некий нью-йоркский коммерсант обвинил По в подлоге, и тот явился ко мне за советом, как наказать обидчика. И поскольку у него не хватало смелости вызвать этого господина к барьеру или дать ему достойную отповедь, я предложил ему возбудить судебное дело как единственно остающуюся возможность. По его просьбе мной был найден поверенный, который, из уважения ко мне, согласился взяться за дело, не требуя обычного в таких случаях задатка. Сперва г-н По горел желанием немедля начать процесс. Однако, как только настало время действовать, пошел на попятную, по существу признав тем самым справедливость обвинения".
Это было уже явным перебором, и По поспешил наказать подставившегося бывшего приятеля - он подал в суд на газету "Нью-Йорк миррор", напечатавшую выпады Инглиша. (Кстати, в феврале 1847 года суд поэт выиграл и даже получил 492 доллара компенсации за моральный ущерб. Позднее Томас Инглиш отомстит Эдгару По, вновь изобразив его никчемным пьяницей в своем романе "1844". Там он выведет его под псевдонимом "критик Мармадьюк Молот", про которого напишет, что "он никогда не напивается больше пяти дней из семи; говорит правду лишь по ошибке; имеет моральное мужество, достаточное, чтобы избивать жену, когда он думает, что она этого заслуживает, а иногда и просто так… Он никогда не бывал трезвым более двадцати четырех часов подряд".)
На фоне этих литературных дрязг вновь ухудшилось состояние Вирджинии. Возобновились горловые кровотечения, и По решил, что его жене будет полезнее пожить вне Нью-Йорка, с его гарью, смогом и чадом. Вначале семья поэта какое-то время снимала дом у Ист-ривер, а в конце мая 1846 года Эдгар По вместе с женой и тещей перебрался в Фордхем, деревню, находившуюся в двадцати километрах севернее Нью-Йорка.
Герви Аллен четко описывает новое пристанище семьи По: "В сороковые годы прошлого века Фордхем был маленькой сонной деревушкой, вытянувшейся вдоль старого проезжего тракта Кингсбридж Роуд. Местечко брало начало от заложенного там в 1676 году крупного поместья. Коттедж, в котором поселились По, размещался на треугольном участке земли площадью около акра как раз там, где Кингсбридж Роуд поворачивала на восток, к деревне. В этом небольшом домике с широкими дверями и забранными частым переплетом окнами было четыре комнаты - по две на каждом этаже, кухня с открытым очагом и пристройка для скота. Спереди - маленькая веранда, "увитая побегами жасмина и жимолости и уставленная горшочками с дивными цветами", как писал По. Он вспоминает также "яркую зелень тюльпановых деревьев, частично затенявших дом, и идущие от него в разные стороны дорожки, выложенные большими и гладкими, неправильной формы гранитными плитами… утопающими в чудесном мягком дерне, не плотно пригнанными, с пробивающимся в частых промежутках бархатистым мхом". Крыша была в ту пору из темной сосновой дранки.
Самая просторная общая комната, где обычно работал По, находилась на первом этаже. "Ее обстановку составляли круглый стол, несколько стульев, кресло-качалка и диван или скорее даже кушетка". К общей комнате примыкала крошечная спальня миссис Клемм, куда позднее положили больную Вирджинию. Две комнаты наверху были отведены для По и Вирджинии.
Окрестности были очень живописны. Обращенный фасадом на запад, дом стоял на невысоком холме вблизи дороги. В маленьком дворике росли кусты сирени и раскидистая вишня. С севера к дому почти вплотную подступала небольшая рощица и яблоневый сад. С поросшего травой южного склона холма, сбегавшего к берегу мелководной речушки Милк-крик, открывался вид на привольно раскинувшиеся вдали фермерские угодья".
При этом жизнь семейству По приходилось вести самую скромную. Громкий скандал с "Писателями Нью-Йорка" не принес поэту сколько-нибудь значительных денег. Для ежедневной еды Марии Клемм приходилось па чужих полях копать кормовую репу или собирать одуванчики для салата. При этом она делала хорошую мину при плохой игре, говоря соседям, будто "Эдди очень их любит". Теща поэта прибегала и к испытанным трюкам со старой корзиной для продовольствия от сердобольных "добрых самаритян", и к мелким займам у посетителей, приезжавших по литературным делам к ее зятю.
А состояние Вирджинии неуклонно ухудшалось. Однажды соседка четы По, проходившая мимо их домика, заметила, как поэт и его жена собирают вишни. И вдруг Вирджиния закашлялась, а ее платье вдруг покрылось "алой кровью, такой же яркой, как вишни, которые она ловила". Лекарства, видимо, помогали ей всё хуже, и По в ужасе ждал приближавшейся неизбежной развязки. Он-то, в отличие от многих из окружения поэта, прекрасно понимал, какую роль Вирджиния играет в его жизни. В одном из писем Эдгар По заявил прямо: "Моя милая жена - мой самый главный и единственный стимул в настоящее время. Вот я и сражаюсь с этим жестоким, негодным и неблагодарным миром".
При этом его собственное здоровье также не внушало оптимизма. Поэт не обращался к врачам, но, видимо, на давнюю болезнь сердца наложилась еще какая-то тяжелая хворь, о которой тут же поползли вздорные слухи. В балтиморском "Сатэрдей визитер" даже было сообщено, что Эдгар Аллан По "доработался до такого умственного расстройства, что его пришлось поместить в клинику в Ютике". Это был, конечно, вздор, и все же состояние По было далеко от идеала. Он даже не смог участвовать в публичных чтениях, проводившихся в университете Вермонта, объяснив отказ "серьезной и, боюсь, неизлечимой болезнью".
Однако если собственные недомогания поэт еще мог надеяться одолеть, то состояние Вирджинии к декабрю 1846 года выглядело просто безнадежным. Надо отдать должное нью-йоркской публике - узнав о бедствиях семьи По, многие пытались ей помочь, организовав сбор денег; некоторые сами отправлялись в Фордхем, чтобы поддержать поэта и его умирающую жену. Среди этих добродушных сочувствующих были миссис Мэри Гоув-Никольс и миссис Мэри Луиза Шю, известные своей благотворительностью и помощью неимущим и больным.
Миссис Гоув-Никольс так описывала Вирджинию По в последние дни ее жизни: "Она лежала у себя в спальне. Во всем были заметны такая безупречная чистота и порядок и одновременно такая нищета и убожество, что вид несчастной страдалицы вызвал во мне ту щемящую жалость, какую способны испытывать лишь бедняки к беднякам.
На соломенном матраце не было чехла - только белоснежное покрывало и простыни. Погода стояла холодная, и больную сотрясал страшный озноб, которым обычно сопровождается чахоточная лихорадка. Она лежала, укутавшись в пальто мужа и прижав к груди большую пеструю кошку. Чудное животное, казалось, понимало, какую приносит пользу. Пальто и кошка только и давали тепло бедняжке, если не считать того, что муж согревал в ладонях ее руки, а мать ноги. Миссис Клемм нежно любила дочь, и было больно видеть горе, которое причиняли ей болезнь и бедственное положение Вирджинии".
Жене поэта с каждым днем становилось все хуже, ее била постоянная лихорадка, она непрерывно кашляла кровью, испытывая жестокие боли. Но она держалась удивительно твердо, стараясь подбодрить мужа, который, как уверяли очевидцы, словно бы пребывал "в ступоре", походя на человека, который "не живет, не мучается, а просто существует".
Свидетелем последних дней в жизни Вирджинии стала и Мэри Дженнинг, некогда возлюбленная поэта, а теперь вполне респектабельная дама из Нью-Джерси. Она тоже приехала в Фордхем, чтобы помочь По деньгами, и застала его супругу уже на краю смерти. Позднее она вспоминала: "За день до смерти Вирджинии я нашла ее в гостиной. "Не лучше ли вам сегодня?" - спросила я ее, садясь рядом с большим креслом, в котором она устроилась. С другой стороны от нее сидел г-н По. Она взяла мою руку и вложила ее в руку По, сказав: "Мэри, будьте другом Эдди и не покидайте его. Ведь он всегда вас любил, правда, Эдди?" Миссис Клемм хлопотала на кухне, и, кроме нас троих, в комнате никого не было".
30 января 1847 года в Фордхем приехала и миссис Мэри Шю. Она и Мэри Дженнинг еще успели поговорить с умирающей, чтобы хоть как-то ее поддержать. Но вскоре началась агония, и в тот же день Вирджиния По скончалась.
Тогда же выяснилось, что за всю жизнь никто не удосужился нарисовать портрет несчастной, и кто-то из присутствовавших быстро набросал на листе бумаги лицо скончавшейся женщины. Так появился единственный портрет супруги Эдгара Аллана По, который дошел до нас и который публикуется во всех биографиях поэта.
Денег на похороны, кончено же, не было, и миссис Шю оплатила всё необходимое, даже покупку савана. Место для погребения предоставили соседи По, семья Валлентайнов, на фамильном участке фордхемского кладбища близ старой голландской реформатской церкви.
2 февраля 1847 года немногочисленная погребальная процессия отправилась под холодным, пронизывающим ветром к свежевырытой могиле. Эдгар По шагал за гробом супруги, кутаясь в потрепанную шинель курсанта Вест-Пойнта и тщетно пытаясь унять бившую его дрожь. Он стоял у могилы своей верной возлюбленной, пока ее не закидали землей, а когда вернулся домой, то упал в постель, как сраженный внезапным ударом. У поэта началась тяжелая горячка, переходившая в настоящее безумие. Герви Аллен отмечает: "Некоторое время после смерти Вирджинии По был так болен, что совсем не покидал Фордхем. У миссис Клемм, проведшей долгие годы в заботах о больной дочери, теперь оказался на руках новый пациент, который не выжил бы, если бы не она и миссис Шю. Миссис Клемм рассказывала, что По лишился сна; ночная тьма и одиночество доводили его до безумия. Она часами сидела у его постели, положив руку ему на лоб, но, когда, думая, что он уже уснул, поднималась, чтобы уйти, слышала его шепот: "Нет, Мадди, нет, побудь еще!""
Со смертью Вирджинии, словно бы оборвалась самая крепкая нить, привязывавшая поэта Эдгара Аллана По к бренной жизни на этой земле.
Глава 6
К ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЕ
Эдгар По едва не умер после кончины Вирджинии. Нервное и психическое истощение, судя по всему, наложилось на воспаление легких, которое он подхватил на похоронах. Безумие, охватившее поэта, никак не способствовало его выздоровлению, а напротив, вело к тому, чтобы как можно быстрее загнать По в могилу. Позднее он писал о случившейся с ним болезни так: "Меня переполняла такая мучительная боль, что несколько недель я не мог ни думать, ни даже двигаться".
В очередной раз поэта спасли "добрые самаритянки" - не только Мария Клемм, которая постоянно ухаживала за больным зятем, но и миссис Мэри Шю. Она периодически навещала поэта в Фордхеме, особенно когда его состояние зримо ухудшалось. Мэри Шю даже пыталась сводить его в местную церковь, но выдержать долгую службу По не смог и быстро покинул храм.
Во время приступов горячки поэт бредил и рассказывал миссис Шю воображаемые истории о своей жизни, вроде байки про то, как он дрался на дуэли во Франции (где Эдгар По никогда не был). Или про то, что он написал роман "Жизнь несчастного художника", который издатели приписали французскому романисту Эжену Сю. Трудно сказать, чего больше во всех этих бреднях - желания покрасоваться перед симпатичной женщиной или просто неконтролируемой работы больного мозга.
Но постепенно кризис миновал, и состояние больного поэта заметно улучшилось. Неизвестно, сопровождался ли этот приступ безумия очередным запоем, но после него, как это нередко бывало в судьбе По, наступил период полнейшей трезвости и ясности.
Поэт вновь начал охотно принимать гостей и прогуливаться с ними, беседуя, по берегу Бронкс-ривер. Через несколько месяцев после смерти Вирджинии Эдгар По написал, что ранее он "пил до умопомрачения и почти разуверился в возможности излечения, которое пришло тем не менее вместе со смертью жены". В другом письме По заметил, что ему "еще никогда не было так хорошо… Я встаю рано, ем немного, не пью ничего, кроме воды, и постоянно занимаюсь физическими упражнениями на свежем воздухе". Конечно, во многом это была попытка подбодрить самого себя, сделать хорошую мину при плохой игре. К тому же показательно, что в отсутствие Вирджинии период трезвости не продлился слишком долго.
Беспочвенно надеясь, что у него начался новый этап в жизни, летом 1847 года По вернулся к иллюзорным мечтам о создании собственного литературного журнала. (Как будто горького урока с единоличным владычеством над "Бродвей джорнэл" ему было мало.) Он попытался найти новых потенциальных подписчиков в Вашингтоне и Филадельфии, куда отправился в конце июня 1847 года. Поездка была скорее разочаровывающей, и в итоге краткий период подъема жизненных сил сменился запоем. Позднее По писал приятелю в Филадельфию, что был "ужасно болен - настолько, что единственное, о чем я мечтал, это добраться до дому". Возможно, По даже пережил сердечный приступ, учитывая его застарелые недомогания.
Во время очередного приступа работоспособности поэт неожиданно задумал философский трактат, якобы способный объяснить все тайны Вселенной. Основные идеи, на которых должно было базироваться это произведение, Эдгар По анонсировал во время публичного выступления 3 февраля 1848 года в научной библиотеке в Нью-Йорке. По был в ударе и, несмотря на, мягко говоря, не слишком сенсационную тему, заставил публику восторженно его слушать. Один из свидетелей выступления, Мансвелл Б. Фильд, утверждал, что у поэта его поразило "бледное, тонкое, умное лицо и потрясающие глаза. Его лекция была подобна великолепной рапсодии. Он появился как само вдохновение и заразил своим вдохновением аудиторию. Изящное тело плотно обхватывал аккуратно застегнутый сюртук".
Успех лекции и положительные отзывы на нее в печати подхлестнули вдохновение По. Он покрывал своим четким и аккуратным почерком страницу за страницей и в конце апреля 1848 года смог предоставить нью-йоркскому издателю Джорджу П. Патнему рукопись трактата, получившего название "Эврика". Позднее Патнем вспоминал, что во время встречи поэт "сидел за столом и целую минуту смотрел на меня сверкающими глазами, прежде чем сказал: "Я - мистер По". Конечно же, я весь обратился в слух, так как был самым искренним образом заинтересован". По был настолько убежден в гениальности своего трактата и до такой степени оторвался от реальности, что с ходу предложил Патнему выпустить книгу тиражом в пятьдесят тысяч экземпляров. Издатель прежде решил повнимательнее взглянуть на текст и по зрелом размышлении снизил предложенный По тираж ровно в сто раз - 11 июля 1848 года "Эврика" вышла в свет тиражом 500 экземпляров и продавалась за 75 центов.
Из всех произведений По "Эврика" является наименее читаемой и в наибольшей степени непонятной. Пытаясь представить собственный взгляд на происхождение и сущность Вселенной, По сотворил хаотичное и темное по смыслу сочинение. Так что в определенной степени Эдгара Аллана По можно считать и родоначальником специфической американской философии с ее удивительной невнятностью и неконкретностью. (И в подобном высказывании нет никакой клеветы или предубежденности. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать Д. Сантаяну, считающегося чуть ли не самым великим философом в истории США).
В "Эврике" По продемонстрировал явную наклонность к мистическому и философскому пантеизму Он замечал: "Я не так уверен в том, что говорю и вижу, что у меня бьется сердце и жива душа… как уверен в непреложности того факта, что все вещи и все идеи вещей во всей бесконечной множественности их связей в некий момент родились из первичного и абсолютного по своей сути единства… И этому возвращению к первоначальному единству, во чрево, то есть процессу, о котором мы рискнули здесь заговорить, суждено повторяться вечно и вечно; будет являться новая Вселенная, а потом разлетаться вдребезги, превращаться в ничто по знаку и в унисон с биением Святого Сердца. Святое Сердце - что это такое? Это мы сами".
Неудивительно, что подобный трактат вызвал недоумение как обычной публики, так и "профессиональных читателей" - отзывы рецензентов в газетах и журналах на новое произведение По были крайне сдержанными, а то и откровенно враждебными.