- Голова у тебя есть? Пошто не думает? - рассердился Мусия. - Ма-аленькие, вот такие мышки! Плавают они ночью у берега, комариков разных собирают.
Не в тот вечер, а позднее я убедился в этом. Я стоял в русле на плоском надводном камне и удил под перекатом мелких хариусов. Было уже темно. В черной, как бы маслянистой, воде отшлифованная поверхность камня казалась белой. Вдруг возле самых моих ног кто-то бойко прошмыгнул - и бульк в воду! Я присел на корточки и увидел в тихой заводи, на мелководье, плавающих между камнями мышек. Я очень удивился и подумал, что это какие-то особые мышки. Но когда поймал одну, узнал в ней самую обыкновенную землеройку, с голыми розовыми лапками и длинным усатым хоботком.
Позднее же в желудках почти каждого пойманного нами тайменя мы находили остатки этих землероек.
"Мышь" наша была готова. Оставалось попрактиковаться с нею и дождаться вечера.
Не простое дело - приспособиться к легкой, по сравнению с блесной, а потому непривычной для руки "мыши". А бросать придется и ночью, ориентируясь только по звуку, на удар тайменя. Таймень, в отличие от других хищных рыб, прежде чем заглотить добычу, глушит ее хвостом. Вот когда он шлепнет по воде, тут в самый раз подпускать приманку.
Долго у меня не получались забросы, "мышь" летела куда угодно, только не на цель, и Мусия от досады изводился на берегу:
- Ай, не умеешь, ай, нехорошо! Так всех паршуков разгонишь.
Но вот мало-помалу я приловчился. А когда пробки намокли, стали тяжелее, вовсе на лад пошло дело.
- Ладно, - сказал Мусия. - Теперь я айда на борозду.
"Бороздой" по-местному называется продольное углубление в русле. В ней обычно и держатся таймени. Одну такую "борозду" мы заприметили еще днем и сейчас направлялись к ней. Речка в этом месте делает плавный поворот. Вода подточила противоположный крутой берег, образовав длинную, метров в двадцать, промоину.
Было еще рановато, мы присели на камни. Солнце склонилось к горизонту и, запутавшись в верхушках деревьев, высветило реку поперек розовыми полосами. Тихо стало. Только ныли надоедливые комары.
И вдруг - бух! Гулкое эхо покатилось по извилистому коридору реки. Мусия повелительно простер руку в сторону расходившихся кругов.
Я взмахнул удилищем - и, конечно же, промахнулся! "Мышь", описав пологую дугу, шлепнулась на прибрежный галечник.
- Ай, нехорошо! - укоризненно сказал Мусия. - Зачем учился?!
Мы опять сели. И в ту же секунду в самом конце "борозды" снова раздался удар, подобный выстрелу. Меня аж подбросило! Мусия строго глянул: сиди, мол!
Вскоре еще раз стукнуло на реке, и опять Мусия посмотрел на меня строго.
"Ждет, когда ударит поближе, чтобы бросить наверняка". Едва я об этом подумал, как у самого берега с потрясающим плеском, с брызгами вылетела на поверхность огромная красноперая рыбина, изогнулась в воздухе да так треснула по воде своим оранжевым, в четыре ладони, хвостищем, будто рядом обрушился пятипудовый камень!
Я плохо владел собой от великого волнения и потому, наверно, опять позорнейше промахнулся. Но еще до того, как "мышь" коснулась воды, что-то подсказало, что не надо торопиться, надо медленно и спокойно выводить приманку к берегу. Ведь не один же таймень в этой "борозде".
"Мышь", острым углом разрезая воду, пересекая солнечные полоски, приближалась ко мне. И тут я увидел или даже скорее почувствовал, как что-то большое, стремительное, взвинчивая бурунами воду, ринулось за приманкой. Миг - и над "мышью", в каскаде сверкающих брызг, радужным призраком расцвел все тот же оранжевый хвост!
Удар был настолько силен, что я еле удержал спиннинг. Как и следовало, спустил после этого леску. "Мышь" свободно понесло течением, будто оглушенную. Снова вздыбилась вода, на поверхности показалась тупорылая, матово-сизая приплюснутая башка, похожая на головешку, и тотчас последовал мощный рывок, едва не сваливший меня с ног! Таймень взял приманку.
Наколовшись крючками, хищник попробовал выплюнуть "мышь". Не получилось! Поволок куда-то в сторону, но, почувствовав сопротивление, дал такую "свечку", что вылетел из воды на добрых полтора метра. И пошел таскать! Притормаживая стремительно раскручивающуюся катушку и как бы подчиняясь той дьявольской силе, какая рвала из рук удилище и стаскивала в реку, я забежал в воду. Предельно натянутая леска звенела, как стальная. Самое главное теперь - не дать разбушевавшемуся тайменю выбрать всю леску, иначе запутает за камни, оборвет!
В ушах словно вата - плохо слышу за спиной возбужденный голос Мусии:
- Ай, попался, паршук, ай, попался! Ослабь, ослабь, пусть пляшет!
Я еще, сколько позволяла длина, отпустил леску, но вовсе не от того, что слушал Мусию, - не мог удержать тайменя. А он и вправду "заплясал". Несколько раз метровая белобрюхая рыбина с горящими алыми плавниками выбрасывалась из воды, сверкая чешуей, перевертывалась и с грохотом падала назад. Пытаясь освободиться от крючков, кидалась и вправо, и влево, ходила кругами или вдруг останавливалась и стояла мертво, точно привязанная. Много раз я подводил к берегу непокорного великана и каждый раз вынужден был стравлять леску, как только он поворачивал обратно.
Но всему бывает конец. Устал и таймень. Тяжелого, обессилевшего, я завел его, наконец, между камней, и Мусия подхватил его под жабры…
А потом мы долго сидели возле него и не могли насмотреться. Темно-бурая, почти черная окраска спины плавно переходила в зелено-оливковый тон на боках. По всему телу от головы до хвоста вспыхивали и гасли, как звездочки, разноцветные крапинки.
На воздухе таймень скоро уснул, и яркость его померкла. Теперь он стал просто рыбой. Отгорел, как мак, во всю силу своей живой красоты, и потух. Я повернул его - и поразился еще больше: бок, на котором таймень лежал, поблек, выцвел до белизны, и на нем отпечатались черным следы от травинок. И только под могучим, по-прежнему прекрасным огненно-розовым плавником, в самой "пазухе", все еще жила, мерцая, последняя золотистая звездочка.
- Уснул, - сказал я.
- Уснул, - задумчиво подтвердил Мусия. - Самый красивый таймень уснул, - сказал он, почему-то назвав его правильно.
5. Сын урмана
За поселком, на огражденной высоким забором поляне, жил двухгодовалый полуручной медведь. Толстая короткая цепь не давала ему воли, и он чаще лежал, лениво полизывая эту цепь, или с тоской поглядывал сквозь щели городьбы на темневший за ней лес. Совсем маленьким, не больше варежки-шубенки, взяли его охотники от убитой на берлоге медведицы и, выкормив, определили для жительства в бывшем загоне.
Медведя держали для притравки собак. Со всей округи съезжались сюда охотники. Они подпускали собак к медведю, и тогда начиналось несусветное: при виде зверя собаки задыхались от лая, рвались с ремней и норовили заесть мишку до смерти.
Бывал здесь и Мусия. Сам "притравливался" втихомолку. Смотрел на лохматое медвежье брюхо, на отросшие в неволе когти и мысленно вступал в единоборство. Вот он взмахивает пустым ружьем над раненым зверем, тот вздымается на дыбы, но в этот миг Мусия смело кидается под него и бьет ножом…
Много раз Мусия встречался с медведем и всегда выходил победителем. И все же чем шайтан не шутит…
Промышлял он тогда в верховьях Тапсуя, что впадает в Северную Сосьву. Леса там глухие, люди бывают редко. Благодатное приволье и белке, и кунице, и всякому другому зверю. Мусия облюбовал этот район и отправился на промысел рано, задолго до снега, чтобы загодя обследовать участок и до морозов срубить зимовье.
До Шаманихиного лога, где охотник предполагает поставить избушку, дней пять дороги. Не так далеко, но идти приходится долинами ручьев и речушек, которые не всегда по пути. А иначе не пройти и не проехать. В урмане с непролазными завалами и болотами за сотню верст не услышишь лая собаки, не увидишь дымка костра.
Упряжка из трех оленей тащит груженые нарты прямо по траве. Едет Мусия больше утрами и вечерами, когда травы покрыты росой или инеем - по мокрому легче, - и где надо помогает оленям.
Впереди весело бежит Янтус - проворная, виды видавшая лайка. Мусия уже забыл, который сезон отправляется на промысел с ней. Всякое случалось на охоте: как-то азартно преследуя верховую куницу, Янтус провалился к медведю в берлогу, но не дался зверю, "расшевелил" его и выскочил. Недаром Янтуса считают в поселке самым отчаянным медвежатником.
И оттого, видно, что верный помощник еще бодр и неутомим, оттого, что олени резво тянут санки и взошедшее солнце рассыпало в травах огнистые зерна, Мусия откидывает на спину колпак суконной малицы, сует за пазуху трубку и поет, о том поет, о чем думает:
Это не роса сверкает в траве -
Кедровые орехи. Они сыплются с кедров
Шаманихиного лога.
Там много кедра и много орехов.
Они указывают дорогу удачливому
Охотнику Мусии и белке - тоже.
Со всего урмана торопится белка
В Шаманихин лог - там орехи,
Со всего урмана торопится соболь
В Шаманихин лог - там белка…
Третья ночь застала Мусию на берегу неширокой речки, у подножия горы Сип-Курым. Давно, в детстве еще, приходил он сюда с отцом белковать. Да только беда случилась: прыгнул отец неловко с камня и сломал ногу. Много дней Мусия тащил его к родному паулю и с той поры не бывал у худой горы…
Гора высокая, склоны густо покрыты пихтарником да кедрачом, а вершина голая, каменистая. Кто знает, или лес когда выгорел на вершине, или его совсем не было, только ветер успел сдуть оттуда всю землю и оставил одни камни. Камней много - они раскатаны порознь и навалены один на другой, стоят торчмя, как столбы, и лежат плашмя, как поверженные идолы. Если внимательно и долго на них смотреть, разное может показаться - и отдыхающие олени, и медведь на дыбах, и угрюмая старуха со сложенными на груди руками. Мусии и всем, кто здесь бывает, чаще всего мерещится каменная старуха.
Не любит Мусия эту гору за память старую и всякие наваждения, а миновать ее - никак не минуешь. Стоит она на таком месте, что волей-неволей сделаешь остановку: тут половина пути, тут вода, тут когда-то стоял чум отца. А бывшую стоянку в тайге, тем более родителя, проходить вовсе не полагается. К тому же луга по реке сплошь выстланы ягелем. Олени не пойдут отсюда, пока не наедятся.
Мусия стоял впереди упряжки и думал, прищуренно глядя на неприветливые каменные гольцы, идти ли ему дальше или остаться здесь. Попробовал, потянул оленей - не переступят!
Выколотил о ноготь трубку и решил: "Ладно, пускай олешки едят, дорога еще не ближняя, а от каменной старухи бог оборонит…"
Распряг оленей, отпустил на мшаник, а сам пошел берегом посмотреть, не сохранилась ли чамья, построенная отцом в те давние времена. Ноги глубоко продавливают пышную, как медвежий мех, моховину, Мусия шагает осторожно, будто скрадывает зверя. Впереди прыжками бежит, тоже погружаясь по брюхо в мох, Янтус.
Вот и конец угористого берегового лужка, отсюда круто начинается подъем на Сип-Курым. Где-то там, по правую руку от речки, должен быть большой, горбато выперший из земли камень, а за камнем, если пойти на вечернее солнце, выйдешь на чамью. Она стоит на двух спиленных до половины, гладко обтесанных елях.
До звезд проходил Мусия, а чамьи не нашел. "Сгнила, упала" - рассуждал он вслух и посматривал на Янтуса: может, стар Мусия стал, не видит чамью, может, собака увидит? А надо бы найти, крышу бы новую настлал, подладил бы стены и оставил в чамье муку и запасную одежду. Все меньше везти. А зимой, по снегу, взад-вперед за один день поспеешь. И еще Мусия искал бы чамью, да откуда-то накатились тучи, поднялся ветер. Запоскрипывали, завздыхали кедры. В камнях на горе вдруг кто-то протяжно аукнул.
"Однако худое место, к олешкам надо", - забеспокоился Мусия и позвал Янтуса.
Оленей на ягеле не оказалось. Походил Мусия по берегу, покричал, побренчал в темноту ошейниками с колокольчиками да с тем и стал разжигать огонь. Поел сушеной рыбы, попил крепкого чаю. Пока ел и пил чай, все прислушивался. Нет, не фыркают олешки, только ветер гудит в деревьях, да аукает на горе каменная старуха.
"Шибко нехорошее место выбрал, старый дурак!" - обругал себя Мусия и, раскинув у костра оленью шкуру, стал укладываться спать.
Не пришли олени и утром. Вовсе забеспокоился Мусия, обмотал вокруг себя длинный аркан, взял ружье и отправился на поиски. Облазили они с Янтусом все окрестные болотины, все моховики по безлесным плешинам гор - нет оленей!
Уставший и вконец расстроенный, Мусия опустился на поваленную ель и сокрушенно сказал собаке:
- Худо дело, Янтус, худо…
Неосмотренным осталось еще одно болотце за ржавой курьей. По камням они перебрались через речку, обогнули курью и услышали сиплую трескотню соек. Собака привстала, настороженно навострила уши. Остановился и Мусия. Сойки, как и сороки, зря орать не будут. Бессильная злоба подступила к горлу, и Мусия, подняв над головой ружье, устрашающе прошипел:
- У-у, шайтан проклятый, моих олешек клевать хотел! Подавишься моими олешками!
Подозвал собаку и приказал:
- Сиди здесь, не ходи дальше. Дальше одному мне надо ходить. Беда догнала нас, карауль беду!
Сойки всполошно взлетели и, недовольно переругиваясь, расселись по елкам. Мусия пробрался в заросли тальника, раздвинул ветки и… Под кучей мха и травы вздымался выглоданный бок оленя.
Мусия сразу понял: работа медведя. Понял и то, что два остальных оленя, напуганные, убежали в тайгу. Поздно или рано они все равно попадут в лапы зверью. А без олешек - шабаш, на себе не потащишь нарты. Надо возвращаться домой.
Но прежде чем возвращаться, Мусия покарает лиходея. Он притащит его вонючую шкуру каменной старухе и скажет: "Вот тебе медведь. Он убил моего оленя, я убил его. Возьми шкуру и пропусти меня в Шаманихин лог".
Погода к вечеру стала направляться. Ветер стих, на речке заплескал хариус. В пелене низких туч проглянул краешек багрового закатного солнца. Мусия сидел на нартах и обдумывал план нежданной охоты. Хоть и ловок, хоть и удачлив он, а придется сойтись с могучим зверем один на один и ночью. Ни разу еще не плошал Мусия, а оплошаешь - пропадешь…
Но как зверя взять? Лабаз построить - всего надежнее. Нет, нельзя. Нет там подходящих деревьев и много натопчешь. Подождать на краю болотца - опять с какой стороны пойдет?
И собака. Куда собаку девать?
Янтус сидел по ту сторону костра и, казалось, сам думал, как быть. Языки пламени лизали трескучий сушняк, искрящимися крыльями веяли в темноте. Огонь то ярко, то слабо доносил трепетный свет до кромки леса. Совсем тихо стало. Ни ветра, ни ауканья на горе. Только изредка плещет на быстрине хариус, будто кто бросает в воду поленья.
Мусия сунул в карман потухшую трубку, повернулся к Янтусу:
- Сиди один. Не вой, не скули. Тебе нельзя со мной за медведем. Ты не будешь ходить тихо, медведь услышит нас, убежит.
Он подошел к собаке, надел ошейник и привязал к нартам. Первый раз Мусия отказывался от испытанного четвероногого помощника, и, наверно, поэтому, когда привязывал, что-то тяжкое подкатывало к сердцу и слабли руки. Он отвернулся, не смотрел на собаку. И собака не смотрела на хозяина, неожиданно легко смирилась, легла, уткнула морду в лапы.
Все было готово. С ружья снят ремень, по прицельной рейке приклеена белая полоска бумаги, чтобы вернее прицелиться в темноте. Шесть увесистых патронов с пулями положены в открытый карман, острый нож - в ножнах, топор - за поясом.
- Не скули! - строго повторил Мусия и скрылся в ночи.
Перебрался по камням через речку, вышел к курье. Разулся. Холодно босиком, зато бесшумно. Каждую травинку, каждый сучочек голой ступней прощупаешь.
Вот и болотина. Ноги свело ледяной водой. Да и всего знобит, колотит мелкой дрожью. "Неуж Мусия испугался медведя? Нет, он не трус! Пускай медведь дрожит, это за ним идет Мусия!" Прокрался в заросли тальника, огляделся. Вправо и влево кусты разбегаются полукругом, впереди - широкая прогалина. Под ивой, метрах в пятнадцати, - труп оленя.
Над болотцем слабо светится туман, но он только мешает смотреть. Все расплылось в неясных очертаниях. Стынут ноги, зябнет спина. Так бы и встал, убрался с миром восвояси…
"Бурундук трусливый!" - ругает себя шепотом Мусия и крепче сжимает ружье.
Час проходит - нет медведя. Два проходит - полночь. Начали подмывать сомнения: "Унюхал, шайтан, залег".
Но вдруг до слуха донесся отдаленный шорох, бульканье воды. Звуки с каждой секундой приближались, и вот совсем отчетливо стало слышно, как кто-то расталкивает упругие ветки тальника. Он!
Тучи расступились, и между ними пролезла бледная луна. Над мертвенно-освещенными пластами тумана, будто островки, всплыли разлохмаченные верхушки ив. У ближнего куста сугорбо замер медведь.
Но его плохо видно. Угадать бы в бок, под лопатку… Промелькнули в памяти полуручной зверь в загоне, его грязное брюхо, вершковые когти…
Белая планка легла на цель. Оглушительно грохнул дуплет. Медведь подорванно рявкнул и рухнул в куст. Мусия спешно открыл дымящееся ружье. Но что это? Шарнир как припаянный! Старый латунный патрон разорвало, стволы заклинились. А зверь с неожиданной легкостью вскакивает и, потрясая ночь злобным ревом, мчится на охотника…
Обламывая ногти, Мусия лихорадочно рвет засевший патрон! Поздно! Раненый хищник в пяти шагах. Прядает всей тушей, пытаясь схватить брошенное над ним ружье. С вытянутым вперед ножом Мусия стремительно кидается под ноги зверю. И тут же его придавливает, втискивает меж кочек многопудовая тяжесть…
…Когда Мусия очнулся, не сразу сообразил, что происходит. Медведь как привязанный, сидел и беспорядочно махал лапами. Вокруг него метелицей кружился другой какой-то зверь. Да ведь это же Янтус! С храпом отплевывается шерстью, нападая то с боков, то сзади. И вот повисает на загривке зверя. Медведь трясет лобастой башкой, валится. Но поединок еще не окончен, тяжелый зверь вот-вот придавит забывшуюся в ярости собаку, сомнет, разорвет, как тряпку.
И только тут Мусия окончательно пришел в себя, схватил лежащий под ним топор…
Луна будто только для того и появлялась, чтоб поглядеть ночной поединок. Опять скрылась в тучах, и опять на тайгу нахлобучилась выморочная тьма. Мусия сел на мягкую теплую тушу, подобрал под себя онемевшие ноги. Но озноба уже не чувствовал. И страха тоже. Подозвал Янтуса. Прощупал всего, отвязал с ошейника обрывок веревки. И вдруг прижал собаку к груди, принялся торопливо и неумело целовать в лоб, в глаза, в мокрую мочку носа.
- Эко, старый дурак, не поверил Янтусу! Разве можно тебе не верить! - горячо шептал Мусия, тиская собаку в объятиях.
Он еще посидел немного, всем телом ощущая тепло туши, а затем резко встал, приложил ко рту ладони и прокричал в сторону горы:
- Слушай, каменная старуха! Я, сын урмана, убил твоего медведя. Я брошу к твоим ногам его шкуру!
- У-у-у… - откликнулось далекое эхо.