Центральные советские газеты не сообщали об этом ни слова, но "Полярная Правда" не могла не проболтаться. И не надо было иметь особой проницательности, чтобы узнать о гибели судов из ее замаскированных сообщений, хотя прямо о катастрофах она не говорила. Зимой 1931 года эта газета сообщила о приговоре к расстрелу капитана погибшего траулера "Дельфин"; вскоре за этим о ссылке на семь лет капитана погибшего траулера "Касатка". Затем была заметка о похоронах капитана погибшего траулера "Осетр", с подробным сообщением, что тело было выброшено на берег, привязанное к оторванной двери каюты.
Кроме того, мы, сосланные на Север, узнавали о гибели траулеров от наших товарищей по каторге, работавших в Мурманске, и от рыбаков-поморов, с которыми приходилось встречаться на принудительных работах по лову рыбы для ГПУ. По сообщенным мною, таким образом, сведениям, далеко не полным, конечно, я знаю наверное о гибели следующих траулеров:
1. В 1931 году погиб один из старых траулеров, выброшенный на камни на Мурманском берегу.
2. Осенью 1931 года погиб, хотя и старый, но прекрасный траулер РТ 38 "Дельфин", только что получивший капитальный ремонт.
3. Тогда же погиб новый траулер немецкой постройки "Касатка".
4. Тогда же один из лучших старых траулеров "Макрель" погиб в открытом море, возвращаясь в порт с грузом, на нем погибла команда - 24 человека.
5. Той же осенью 1931 года у норвежских берегов потерпел тяжелую аварию и вышел совсем из строя траулер РТ 40 "Скат". Он столкнулся с новым траулером, шедшим в Мурманск с петербургской верфи.
6, 7. Два вновь построенные в Петербурге траулера затонули: один, "Рабочий" - на камнях, другой - от столкновения.
8, 9. 31 января 1932 года во время шторма погибли в открытом море со всем экипажем (свыше ста человек на обоих) два траулера - "Осетр" и "Союзрыба". Оба траулера немецкой постройки, дизельные и оборудованные по последнему слову техники, но без достаточно опытных механизаторов. В марте 1932 года "Полярная Правда" сообщала о показательном суде над капитанами траулеров, виновными в тяжелых авариях 15 траулеров.
Вот те отрывочные и случайные данные, которые дошли до меня, пока я был на каторге, и по которым можно судить, куда могли деться 16 траулеров.
Что же привело к такой неслыханной гибели траулеров? Главная причина - крайняя неопытность и неподготовленность команды, вызванная острым недостатком кадров. За десять лет работы "вредителей" не было не только ни одного случая гибели траулера, но и ни одной серьезной аварии. Не прошло и года, как "вредители" были ликвидированы, и аварии траулеров стали чуть ли не каждодневны, а гибель траулеров - обычным явлением. Траулеры гибнут и выбывают из строя быстрее, чем их успевают строить русская и иностранная верфи. Особенно ярким примером является гибель дизельных траулеров "Осетр" и "Союзрыба". "Вредители", то есть Щербаков и я, все время настаивали на том, что строить дизельные траулеры до подготовки опытных специалистов-механиков нельзя. Это мнение считалось вредительским, и коммунисты Мурашев, Крыщев и Фрумкин настояли на постройке серии дизельных траулеров. Русские механики совершенно не умели управляться со сложными машинами этих судов, у них, даже в тихую погоду, по несколько раз в день становились машины. В шторм 31 января 1932 года машины этих обоих траулеров встали, и оба судна пошли ко дну. В гибели этих судов виноваты в первую голову Мурашев, Фрумкин и Крышев, истинные вредители в рыбном деле, превосходно знавшие, какой опасности они подвергали команду, строя такие суда, не обеспечив их опытными механиками и молчавшие об этой опасности из боязни быть заподозренными в оппортунизме.
По сообщению "Полярной Правды" к весне 1932 года положение с траловым ловом было катастрофическим. Из оставшихся 43 траулеров в море работало не более 9-12, все остальные находились в ремонте или под погрузочно-разгрузочными работами. В результате весенний улов 1932 года при 43 траулерах оказался вдвое ниже улова 1930 года при 23 траулерах, причем все новые траулеры были большого тоннажа и имели почти вдвое большую команду. Положение стало настолько серьезным, что потребовало приезда в Мурманск самого Микояна. Полномочный министр констатировал полное отсутствие сверху до низу знающих людей в Мурманском тресте и объявил об этом всем через "Полярную Правду". Катастрофический недолов, гибель судов, хаотическое состояние строительства и промысловой работы Микоян правильно объяснил отсутствием знающих людей. Передают, что на собрании служащих и рабочих треста он патетично воскликнул:
"Назовите мне человека, знающего это проклятое дело! Кто бы он ни был по своему социальному происхождению, по своему отношению к советской власти, я его поставлю во главе дела". Все знали, что таким человеком был С. В. Щербаков, тот, что успешно создал и блестяще вел это дело, но что он убит при гнусном содействии того же Микояна. Не было и тех, кто вместе со Щербаковым вел эту работу: К. И. Кротов был убит, остальные - в каторге.
То же было и со всей рыбной промышленностью, а также и вообще со всей промышленностью в СССР. Я говорю о рыбной промышленности Севера только потому, что ближе ее знаю, но она, несомненно, не составляла исключения, а подчинялась общему положению.
Богатую, цветущую страну большевики вторично приводили к чудовищной нищете и грозному голоду. Действительно, вредительство было неслыханное, грандиозное, планомерно созданное организацией, возглавляемой Сталиным, Политбюро и ГПУ, с тысячью ответвлений, именуемых ячейками коммунистической партии.
Придет время, когда и над этими истинными вредителями состоится настоящий суд.
Часть II. Тюрьма
1. Арест
После опубликования постановления ГПУ о расстреле "48-ми" я не сомневался в том, что буду арестован. В постановлении о расстреле В. К. Толстого указывалось - "руководитель вредительства по Северному району" (это был мой ближайший друг); при таком же объявлении относительно С. В. Щербакова - "руководитель контрреволюционной организации в Севгосрыбтресте" (это был самый близкий мне человек из работников треста).
Было очевидно, что спешно расстреляв "руководителей вредительской организации", далее будут искать "организацию", а так как никакой организации не было, то будут подбирать людей, наиболее подходящих для этого, по мнению ГПУ. В "Севгосрыбтресте", кроме Щербакова, был пока арестован только К. И. Кротов, который уже более полугода находился в тюрьме. Явно, что для "организации" этого было мало. Из оставшихся в "Севгосрыбтресте" специалистов, занимавших ответственные должности, было четверо, заведующих отделами: Н. Скрябин - заведующий планово-статистическим отделом, инженеры К. и П. - отделами техническим и рационализаторским, и я - научно-исследовательским. Главный инженер сменился в 1930 году и еще ничего не успел построить, так как ввиду беспрестанных изменений планов, строительных работ в 1930 году, в сущности, не было.
Из кого ГПУ будет формировать уже объявленную "организацию" в "Севгосрыбтресте"? Несомненно, что меня должны взять в первую очередь: моя дружба с В. К. Толстым и С. В. Щербаковым всем была известна, я - дворянин, что прописано во всех анкетах, меня не любят коммунисты, находя, что у меня "непролетарская психология". Всего этого более чем достаточно. Н. Н. Скрябин - он десять лет превосходно и честно работал в тресте, но именно это, то есть его продолжительная работа в одном учреждении, могло быть для него опасным. С другой стороны, его отец был крестьянин, бывший ссыльный царского правительства, а отдел, которым он руководил, имел очень ограниченную самостоятельность. Его могли оставить в покое.
Инженеры К. и С. совершенно не подходили для роли участников организации, так как уже были раз использованы ГПУ и сосланы, как "вредители", один на десять, другой - на пять лет, и из Соловецкого лагеря проданы в трест. ГПУ получало за них хорошие деньги; было бы глупо отказываться от дохода и вторично навязывать им "вредительство".
Итак, совершенно ясно, что меня должны взять. Дальше два выхода- расстрел или Соловки, третьего решения после ареста ГПУ в таких случаях не бывает. Жизнь кончена. Что будет с женой и сыном? Вероятно, сошлют в глушь, как семьи расстрелянных "48-ми", конфисковав домашний скарб, то есть лишив последнего куска хлеба. Сыну не дадут учиться. Что делать? Бежать? Это, может быть, было бы не так трудно, потому что непосредственной слежки за мной не было, я это проверял несколько раз, только перлюстрировали почту и подслушивали телефонные разговоры. Бежать я все же не хотел по двум причинам: 1. Этим я дал бы козырь в руки ГПУ, которое могло бы говорить, что, значит, было вредительство, если я бежал, и 2. Быстро организовать побег с женой и одиннадцатилетним сыном было невозможно, оставлять их - значило обречь на ссылку.
Лишить себя жизни? Это, может быть, был наилучший выход, к которому многие прибегли бы на моем месте. Я много думал об этом, но страшно было думать о мальчике, который был ко мне очень привязан, и вокруг которого жизнь начинала развертываться все более трагически. Я колебался.
Надо было давно ехать в Мурманск, так как мой отпуск кончился, но я написал в трест о своем категорическом отказе работать в Мурманске и не поехал туда. Что я мог потерять? Максимум, меня послали бы работать принудительным порядком куда-нибудь в другое место, на половинном содержании. В моем положении это было не страшно. Мне предлагали работу в Москве, в Баку, во Владивостоке. Я решил взять место в провинции и, если не арестуют, проработать зиму, перевезти к себе семью и тщательно подготовить побег за границу. Мы подробно обсудили это с женой, внимательно осмотрели карту окраин СССР, хорошо знакомых нам по прошлым экспедициям, и решили остановиться на этом. Я должен был добиваться места, которое давало бы мне возможно большую свободу передвижения и приближало бы к границе. Ничего другого не оставалось.
Я не сомневался, что тяжко будет начинать новую жизнь в чужой стране в сорок два года. Двадцать лет я работал в одной специальности, отдал своей стране большую и лучшую часть жизни и сил. За мной не было никакой вины, и все же ни мне, ни жене, ни бедному моему мальчишке не оставалось другого выхода, как бежать. На родине нам места больше не было.
Шли тягостные дни ожидания и медленных переговоров о новом назначении: надо было устроить так, чтобы меня послали, якобы против моей воли, туда куда я хотел поехать, иначе ГПУ не пустило бы меня в приграничную область. Это требовало времени.
Я избегал видеться с кем бы то ни было, так как знакомство со мной, обреченным, могло быть опасным. При случайных встречах часть знакомых панически бежала от меня, меньшая стремилась выказать сочувствие и подчеркнуть, что они все же меня не сторонятся. То и другое было неприятно.
Каждый вечер, когда сынишка укладывался спать, мы с женой долго сидели и ждали. Мы не говорили об этом, но прекрасно знали, чего ждем, и что это, может быть, последние минуты нашей жизни вдвоем.
Иногда стыдно было, что меня не берут. Прошел почти месяц со дня расстрелов, многие были посажены в тюрьмы… Чем заслужил я милость палачей? Я не скрывал, как отношусь к ним, и не был ни на одном собрании, на которых "клеймили вредителей".
Это все же случилось и очень просто. Дома я был один. Сынишка, тоскуя от тревоги взрослых, ушел в кино. Он, как и мы, не находил себе места. Жена еще не вернулась со службы.
Звонок. Я открыл - управдом и некто в штатском. Я понял. Свершилось.
Штатский протянул мне бумажку - ордер на обыск и арест.
- Пожалуйста.
Он прошел в комнату, служившую мне спальней и кабинетом, и приступил к обыску. Это был неопытный еще практикант ГПУ, был неловок, не умел открыть ни одного ящика в моем старинном бюро. Обыск был поверхностный, явно формальный. Из массы бумаг и рукописей, которые были у меня в столе и в шкафу, он взял один блокнот, лежавший сверху. Разумеется, он не мог бы сказать, почему он взял его, а не что-нибудь другое. Мне было совершенно все равно, что он берет.
Когда вернулась жена, обыск был кончен, я собирался "в дорогу": две смены белья, подушка, одеяло, несколько кусков сахара и несколько яблок, - ничего съестного дома не было.
Я переменил белье.
- Я готов, - сказал я гепеусту и подумал: "Готов к смерти". Меня долго не увозили. Тюремные автомобили были в разгоне и не справлялись со своей задачей.
Не буду вспоминать этих последних минут. Не могу. В автомобиле я оказался один: можно было смело поместить десять-двенадцать человек в такую машину, в фургон с двумя длинными боковыми скамьями, а меня везут одного, - вероятно, я крупный преступник.
В передней стенке - крошечное оконце, защищенное решеткой, в него видны спины шофера и конвойного. В оконце мелькают фонари и кусочки знакомых домов и улиц, которые я вижу в последний раз. Едем через Дворцовый мост. Это решительный момент: сейчас определится, куда меня направят, - во внутреннюю тюрьму на Гороховую или на Шпалерную. Остановились. Открыли дверцы. Сейчас потащат. Гороховая - жуткое место, хуже Шпалерки. Улица пуста. У ворот - двое в кожаных куртках, их громкие голоса звучат гулко и жутко. Воздух теплый и влажный, ветер тянет с моря. Стоим довольно долго, меня не трогают. Оказывается, поехали за новым пассажиром. Его вталкивают с вещами, и мы едем дальше. Новый сидит против меня, сгорбившись, собравшись в комочек; держит на коленях вещи, хотя рядом много места; ему неудобно, но он, видимо, этого не замечает. Посмотрев на меня, еще больше сгорбился. Лицо осунувшееся и испуганное.
Везут нас по Миллионной, по набережной; если свернем у Литейного моста - значит, на Шпалерную, если на мост - значит в "Кресты". Свернули на Шпалерке к "Предвариловке", официально, Д.П.З. - "Дом предварительного заключения", - социалистическое правительство любит деликатные названия. Во дворе двери вновь открыты, стража бесцеремонно зубоскалит между собой, нас понукает:
"Ну, давай!"
Вылезаем, плетемся по лестнице. Канцелярия тюрьмы грязная и прокуренная. Я жду, мой компаньон заполняет анкету. Гепеуст, сидя за низкой перегородкой, лениво и равнодушно задает вопросы. Тот отвечает, как первый ученик, смотря в глаза, неестественно громко, с большой готовностью. По его тону для меня ясно, что он убежден в своей благонадежности, в том, что его арест - недоразумение, что все сейчас выяснится и его освободят.
"Есть еще наивные люди в СССР, и как их еще много", - подумал я.
- Который раз арестованы? - бурчал гепеуст.
- О, первый раз, конечно, первый.
- Ранее судились?
- Нет, нет, конечно.
Голос звучал у него возбужденно, почти радостно. Как после таких хороших ответов не отпустить его!
Его увели. На меня - никакого внимания. Долго еще сидел я. Наконец, дали самому заполнить анкету. Это лучше, чем отвечать на вопросы, можно спокойно обдумать каждое слово, тем более что я знал за собой один грех по отношению к советской власти, - я скрыл свое военное прошлое. Надо было не провраться и сделать все складно. Правда, опыт перед этим был громадный - сколько я этих анкет за тринадцать лет заполнил! Для искренности тона в графе "социальное происхождение" не отлыниваю, не пишу - "сын служащего", а твердо ставлю "потомственный дворянин".
- Как относитесь к советской власти? - Пишу - "сочувствую", по ходячему анекдоту, дальше следует мысленное добавление - "но помочь ничем не могу".
- Служили ли в старой армии? - Нет.
- Служили ли в красной армии? - Нет.
В первом случае вру, потому что в военное время служил. Подписываюсь под предупреждением, что последствия сообщения в анкете ложных сведений мне известны.
Ничего, все равно хуже не будет. Главное - не сдаваться и сопротивляться до конца.
Просмотрел, - все написано складно, почерк ровный и твердый. Следить за собой - тоже очень существенно.
Повели по лестницам. Считаю этажи - четвертый. На площадке лестницы - обыск: отобрали галстук, подтяжки, подвязки для носков, шнурки от штиблет, чтобы не повесился. Простыни - пропустили. Это все пустяки, но неприятно оказаться в растерзанном виде, повеситься же, конечно, на штанах проще, чем на галстуке. Часы я сам оставил дома, потому что знал, что их не пропускают.
Один из парней, который меня обыскивал, относился ко мне, видимо, сочувственно и совестливо. Когда он обыскивал мой чемодан, второй ушел относить отобранное в кладовую. Он увидел яблоки.
- Не полагается. Ну ладно, бери. Вот с чемоданом как. Ну, быстро айда с чемоданом в камеру!
Мы пошли вперед по коридору.
Я только потом узнал, что чемодан и яблоки он пропустил незаконно, и не мог сразу оценить его доброго отношения. Яблоки запрещены, так как в тюрьме для подследственных строго авитаминозный режим: все сырое - фрукты, овощи, молоко - строжайше запрещено. Чемодан запрещается потому, что в нем есть металлические части, из которых, по мнению ГПУ, можно изготовить оружие.
Появляется второй надзиратель.
- Веди в двадцать вторую!
Часы, висящие в коридоре, показывают три. До утра недолго.
2. В камере
Часть стены общей камеры, выходящей в коридор, забрана решеткой от потолка почти до полу. Решетка массивная и довольно редкая, головы просунуть нельзя, но руки можно. Как в зверинцах - для львов и тигров. Дверь такая же решетчатая. Работа солидная, добросовестная - "проклятое наследие царизма", столь пригодившееся в Союзе Советских Социалистических Республик.
В камере полумрак, и трудно разобрать, что там делается. На стук открываемой двери с ближайшей койки поднялся человек в белье и, не обращая на меня внимания, заговорил с надзирателем с упреком в голосе.
- Товарищ Прокофьев (фамилия надзирателя), вы обещали нам больше не давать, мне некуда класть. В двадцатой нет ста человек, а у нас сто восемь.
- В двадцатую тоже даем, - ответил равнодушно надзиратель, поворачивая ключ в огромном замке.
- Раздевайтесь, товарищ, - обратился ко мне человек в белье. - Пальто повесьте здесь. - Он указал на гвоздь у самой двери, на котором уже висела такая масса пальто, шуб, шинелей, тужурок, что было совершенно непонятно, как они держатся.
Я снял пальто и бросил его в угол около решетки.
Постепенно разглядел камеру. Это была большая, почти квадратная комната, около семидесяти квадратных метров. Потолок - слегка сводчатый, поддерживаемый посередине двумя тонкими металлическими столбами. По стене, противоположной входу, два окна, забранные решетками.