ИЗ: БНС. КОММЕНТАРИИ
АН. Между тем положение в осажденном городе ухудшалось. К авиационным налетам и бомбардировкам из сверхтяжелых мортир прибавилось самое худшее испытание: лютый голод. Мать и Борис кое-как еще держались, а отец и Аркадий к середине января 42-го были на грани смерти от дистрофии. В отчаянии мать, работавшая тогда в районном исполкоме, всунула мужа и старшего сына в один из первых эшелонов на только что открытую "Дорогу Жизни" через лед Ладожского озера.
БН. Это было не совсем так. Тогдашняя мамина работа в Выборгском райжилотделе здесь совсем ни при чем. Просто открылась возможность уехать вместе с последней партией сотрудников Публичной библиотеки, которые не успели эвакуироваться вместе с библиотекой еще осенью в город Мелекесс. В семье считалось, что малолетний Борис эвакуации не выдержит, и потому заранее решено было разделиться. Все произошло внезапно. "…Паровоз был уже под парами, - пишет мама. - Когда я вернулась с работы, их уже не было. Один Боренька сидел в темноте в страхе и в голоде…" Мне кажется, я запомнил минуту расставания: большой отец, в гимнастерке и с черной бородой, за спиной его, смутной тенью, Аркадий, и последние слова: "Передай маме, что ждать мы не могли…" Или что-то в этом роде.
Они уехали 28 января 1942 года, оставив нам свои продовольственные карточки на февраль (400 граммов хлеба, 150 "граммов жиров" да 200 "граммов сахара и кондитерских изделий"). Эти граммы, без всякого сомнения, спасли нам с мамой жизнь, потому что февраль 1942-го был самым страшным, самым смертоносным месяцем блокады. Они уехали и исчезли, как нам казалось тогда, - навсегда. В ответ на отчаянные письма и запросы, которые мама слала в Мелекесс, в апреле 42-го пришла одна-единственная телеграмма, беспощадная как война: "НАТАН СТРУГАЦКИЙ МЕЛЕКЕСС НЕ ПРИБЫЛ". Это означало смерть. (Я помню маму у окна с этой телеграммой в руке - сухие глаза ее, страшные и словно слепые.) Но 1 августа 42-го в квартиру напротив, где до войны жил школьный дружок АНа, пришло вдруг письмо из райцентра Ташла, Чкаловской области. Само это письмо не сохранилось, но сохранился список с его, который мама сделала в тот же день.
"Здравствуй, дорогой друг мой! Как видишь, я жив, хотя прошел, или, вернее, прополз через такой ад, о котором не имел ни малейшего представления в дни жесточайшего голода и холода. <…> Мы выехали морозным утром 28 января. Нам предстояло проехать от Ленинграда до Борисовой Гривы - последней станции на западном берегу Ладожского озера. Путь этот в мирное время проходился в два часа, мы же, голодные и замерзшие до невозможности, приехали туда только через полтора суток. [Позволю себе напомнить: эвакуация шла в дачных, неотопляемых вагонах, температура же в те дни не поднималась выше 25 градусов мороза. - Прим. БНС] Когда поезд остановился и надо было вылезать, я почувствовал, что совершенно окоченел. Однако мы выгрузились. Была ночь. Кое-как погрузились в грузовик, который должен был отвезти нас на другую сторону озера (причем шофер ужасно матерился и угрожал ссадить нас). Машина тронулась. Шофер, очевидно, был новичок, и не прошло и часа, как он сбился с дороги и машина провалилась в полынью. Мы от испуга выскочили из кузова и очутились по пояс в воде (а мороз был градусов 30). Чтобы облегчить машину, шофер велел выбрасывать вещи, что пассажиры выполнили с плачем и ругательствами (у нас с отцом были только заплечные мешки). Наконец машина снова тронулась, и мы, в хрустящих от льда одеждах, снова влезли в кузов. Часа через полтора нас доставили на ст. Жихарево - первая заозерная станция. Почти без сил мы вылезли и поместились в бараке. Здесь, вероятно, в течение всей эвакуации начальник эвакопункта совершал огромное преступление - выдавал каждому эвакуированному по буханке хлеба и по котелку каши. Все накинулись на еду, и когда в тот же день отправлялся эшелон на Вологду, никто не смог подняться. Началась дизентерия. Снег вокруг бараков и нужников за одну ночь стал красным. Уже тогда отец мог едва передвигаться. Однако мы погрузились. В нашей теплушке или, вернее, холодушке было человек 30. Хотя печка была, но не было дров. <…> Поезд шел до Вологды 8 дней. Эти дни, как кошмар. Мы с отцом примерзли спинами к стенке. Еды не выдавали по 3–4 дня. Через три дня обнаружилось, что из населения в вагоне осталось в живых человек пятнадцать. Кое-как, собрав последние силы, мы сдвинули всех мертвецов в один угол, как дрова. До Вологды в нашем вагоне доехало только одиннадцать человек. Приехали в Вологду часа в 4 утра. Не то 7-го, не то 8-го февраля. Наш эшелон завезли куда-то в тупик, откуда до вокзала было около километра по путям, загроможденным длиннейшими составами. Страшный мороз, голод и ни одного человека кругом. Только чернеют непрерывные ряды составов. Мы с отцом решили добраться до вокзала самостоятельно. Спотыкаясь и падая, добрались до середины дороги и остановились перед новым составом, обойти который не было возможности. Тут отец упал и сказал, что дальше не сделает ни шагу. Я умолял, плакал - напрасно. Тогда я озверел. Я выругал его последними матерными словами и пригрозил, что тут же задушу его. Это подействовало. Он поднялся, и, поддерживая друг друга, мы добрались до вокзала. <…> Больше я ничего не помню. Очнулся в госпитале, когда меня раздевали. Как-то смутно и без боли видел, как с меня стащили носки, а вместе с носками кожу и ногти на ногах. Затем заснул. На другой день мне сообщили о смерти отца. Весть эту я принял глубоко равнодушно и только через неделю впервые заплакал, кусая подушку <…>".
Ему, шестнадцатилетнему дистрофику, еще предстояло тащиться через всю страну, до города Чкалова - двадцать дней в измученной, потерявшей облик человеческий, битой-перебитой толпе эвакуированных ("выковыренных", как их тогда звали по России). Об этом куске своей жизни он мне никогда и ничего не рассказывал.
В другой публикации БН рассказывает о скитаниях АНа несколько по-другому.
ИЗ: БНС. МОРДОВИЯ ДЛЯ МЕНЯ - ЭТО ПОТЬМА
Из госпиталя брата направили в детский дом. Тут начались его приключения, о которых он никогда мне не рассказывал. Мне приходилось сталкиваться с детдомовцами военного времени, и я догадываюсь, почему он не любил вспоминать этот период.
Детский дом, куда попал АН, и детский дом, описываемый в ДСЛ, - насколько соответствует одно другому? Неизвестно.
ИЗ: БНС. БЕЗ НАПАРНИКА
В конце концов Аркадия занесло аж в Оренбург (тогда - Чкалов), и там его как человека большой грамотности (девять классов кончил, в Ленинграде!) направили начальником так называемого "маслопрома" в районный центр Ташла. "Маслопром" - это был приемный пункт, куда местное население должно было сдавать (по-моему, бесплатно) молоко, а в обязанности начальника входило молоко это пропускать через сепаратор, а образующиеся сливки регулярно отправлять в город. Нашли кому поручить это дело - вчерашнему блокаднику, вечно голодному парнишке шестнадцати лет! Он это молоко пил, сливки обменивал на хлеб и печеную тыкву, проворовался вчистую. Не знаю, чем бы все это кончилось - в военное-то время!.. Но тут одно из бесчисленных писем, которые он слал матери в Ленинград, дошло-таки - правда, не до матери, а до соседки нашей по лестничной площадке…
ИЗ: БНС. ГОЛОДНЫЙ РАБ БУНТУЕТ. ПРИКОРМЛЕННЫЙ - НИКОГДА!
Аркадий вместе с отцом эвакуировался в самом конце января 42-го года по ледовой Дороге Жизни, чудом выжил, потерял отца, сделался беспризорником, мотался по стране, оказался, в конце концов, в райцентре Ташла Чкаловской области, откуда слал письмо за письмом в блокированный Ленинград - маме, школьным друзьям, соседям, а письма не доходили, исчезали одно за другим, пока одно, наконец, не дошло (не к маме - к соседям по лестничной площадке), и мама немедленно собралась и, прихватив с собою младшего, кинулась спасать старшего. (Это был уже конец августа 1942 года, эвакуация шла через Ладожское озеро по воде на каких-то немыслимых баржах, а в небе висели немецкие самолеты и делали с этими баржами все, что им хотелось.)
Письмо, пришедшее к соседям, семье одноклассника АНа Ашмарина, это, вероятно, и есть то письмо, которое БН цитировал выше. Но в архиве БНа сохранилось еще одно письмо АНа - одно из тех, что писал он в осажденный Ленинград, не зная, живы ли там его родные.
Солдатский "треугольник". На нем адреса: город Ленинград, проспект Карла Маркса, дом 4, кв. 16, Стругацкой А. И. // Чкаловская обл., Ташлинский район, п. совхоз им. Калинина, ферма № 3. Стругацкому А. Н.
ПИСЬМО АРКАДИЯ МАТЕРИ И БРАТУ, 27 ИЮНЯ 1942, ТАШЛА - Л.
Дорогая мамочка и братишка.
Пишу вам четвертое письмо без всякой надежды на то, что ни его получите. Я от вас писем не получал и не знаю, живы ли вы, или просто мои письма до вас не дошли. Повторяю уже четвертый раз - отец мой и Борин и твой муж, мама, умер в Вологде, и четвертый раз мне становится трудно дышать от слез. А плакать я почти разучился, так как прошел через такой ад, о котором прежде не имел представления.
Я сейчас в Чкаловской обл., в Калининском совхозе, работаю маслопромом и имею дело с огромными количествами молока, сливок и масла. Если бы вы приехали ко мне! В Вологде, пока я лежал в больнице, пропали почти все наши вещи и сейчас я имею то, что ношу на себе. Жизнь здесь неплохая, хотя белых булок и сахара нет и следа (помнишь, как нам врали об этом в Выборгском райсовете). Хлеба, картошки, молока и молочных продуктов ем вволю. Очень хочу, чтобы вы были бы здесь, со мной. Мама, милая моя, если я до сентября не получу от вас известий, то буду считать вас умершими и отправлюсь добровольцем на фронт. Жить, не увидев больше тебя и Бориса, я не могу. Писать тебе я буду теперь через каждые 10 дней и с нетерпением жду твоего ответа. Получив твой ответ, напишу подробно, как выехать, куда ехать и что с собой взять.
Целую тебя крепко-крепко, и Боречку тоже, даже если вас нет в живых.
До свидания, остаюсь твой преданный сын и Борькин любящий брат Аркадий.
ИЗ: БНС. БЕЗ НАПАРНИКА
В августе 42-го мы выехали и в середине сентября были уже и Ташле. Мама распродала все, что привезла с собою, покрыла недостачу и сама стала заведывать этим маслопромом. Она была человеком поразительного жизнелюбия и энергии. Никогда не сдавалась, никакого труда не боялась и была талантлива во всем, за что бралась. Она и на маслопроме этом освоилась моментально, стала делать какую-то особенную брынзу, получила звание мастера-брынзодела, а брынзу эту специальным транспортом вывозили в Чкалов - начальству кушать…
ИЗ: БНС: "НЕ ЛЮБЛЮ ЛИТЕРАТУРУ, КОТОРАЯ УВОДИТ ОТ РЕАЛЬНОСТИ"
- Роман "Хромая судьба" начинается - в числе прочих - фразой: "Москву заносило, как богом забытый полустанок где-нибудь под Актюбинском". Эта географическая "сноска" - результат какого-то личного опыта? Кстати - вашего или Аркадия ?
- Хороший пример. Совершенно не помню, кто мог предложить эту фразу. Дело в том, что в тех краях мы бывали с Аркадием оба. Аркадий во время войны учился в актюбинской минометной школе. Я - "по соседству", в Оренбуржье, в городе, который назывался тогда Чкалов. Если глядеть из Петербурга, то эти области оказываются практически рядом - каких-нибудь пятьсот километров. Так что образ маленького городка, заносимого снегом, был близок нам с братом обоим.
БНС. ОФЛАЙН-ИНТЕРВЬЮ 13.03.99
Мы жили в районном центре Ташла. Это было огромное село, несколько сотен домов на высоком берегу реки Ташолки. Я часто вижу эти места во сне, но назвать дом, в котором мы жили… нет, это не в моих силах, не помню. И имен хозяев не помню. Впрочем, это были старые люди, их давно уже нет в живых.
БНС. ОФЛАЙН-ИНТЕРВЬЮ 17.09.05
Учились ли Вы в Ташлинской школе?
Фаина. Ташла, Россия
Да, учился, в третьем классе (1942-43 гг.).
<…>
АНС закончил десятилетку именно в Ташле. И сразу после этого ушел в армию.
ИЗ: БНС: "ЧУДО - ЭТО ЛОВКОСТЬ РУК ЛИБО ОШИБКА ЭКСПЕРИМЕНТА"
В селе Ташла, где научился плавать, я тонул. Когда лодка перевернулась, меня вытащили дружки.
Там же, в Ташле (это было во время эвакуации), у меня была обязанность - таскать корм свиньям, которые (одна наша, одна соседская) жили в глубокой яме, оставшейся от старого ледника. Я спускался дважды в день в эту яму с ведром, вываливал корм в лохань. Пока свиньи были поросятами, все было ничего. Но потом они вымахали до размеров угрожающих и в один прекрасный день сцапали меня - одна за штанину, а другая за ногу, и я (хилый, послеблокадный десятилетний парнишка), напугавшись, еле отбился от них пустым ведром. Потом я не раз читал и слышал об аналогичных случаях с другими людьми, - случаях, кончавшихся гораздо более трагически, и все эти рассказы были мне очень близки и понятны.
При уточнении этого вопроса БН добавил: "Интересно, что я совсем не помню, что же было потом. Продолжал я их после этого кормить или забастовал? Вряд ли я пожаловался маме (это у нас было не принято), так что кормить продолжал, скорее всего, и дальше, но - с осторожностью!"
ИЗ: БНС. БОЛЬНОЙ ВОПРОС
Время действия - сентябрь 1942. Место действия - средняя школа районного центра Ташла Чкаловской области. Из-за войны и блокады мальчик пропустил второй класс и, оказавшись в эвакуации, был отдан сразу в третий. Он впервые пришел в эту школу и, как и всякий новичок, встречен был радостным воем и клекотом свирепо-веселой толпы новых своих однокашников.
Ташла - гигантское село, несколько сотен мазанок, распространившихся вдоль речки Ташолки, по правому ее берегу. Половина населения - ссыльно-переселенцы из кулаков, другая половина - татары. Нравы - патриархальные. Любовь к советской власти такова, что в начале Сталинградской битвы, когда чашки весов застыли в томительной неопределенности, в дверях райсовета, по слухам, установлен был, в качестве предостережения, пулемет "максим" - рылом на площадь.
Впрочем, все это не суть важно. По-моему, во всех школах СССР в те годы существовал единый ритуал встречи новичка, хотя, разумеется, в каждой школе - со своими нюансами. Мне кажется иногда, что школьники младших классов тогдашнего Союза прилежно изучали "Очерки бурсы" Помяловского и с удовольствием брали оттуда на вооружение те или иные приемы.
В Ташлинской школе нюанс был такой: "А ну скажи "На горе Арарат растет красный виноград"!" - требовали у меня беспощадные личности, окружившие и стиснувшие меня. "А ну скажи "кукуруза"!!!" - вопили они, нехорошо ухмыляясь, подталкивая друг друга локтями и аж подпрыгивая в ожидании развлечения…
Я ничего не понимал. Было ясно, что тут какой-то подвох, но я не понимал, какой именно. Я просто не знал еще тогда, что ни один еврей не способен правильно произнести букву "р", он обязательно отвратительно скартавит и скажет "кукугуза". Я же воображал, помнится, что едва я, дурак, скажу "кукуруза", как мне тут же с торжеством завопят что-нибудь вроде: "А вот тебе в пузо!!!" - и радостно врежут в поддых. "А ну скажи!!! - наседали на меня. - Ага, боится!.. А ну говори!.."
Я сказал им про Арарат. Наступила относительная тишина. На лицах истязателей моих явственно проступило недоумение. "А ну скажи "кукуруза"…" Я собрался с духом и сказал. "Кукугуза…" - неуверенно скартавил кто-то, но прозвучало это неубедительно: было уже ясно, что удовольствие я людям каким-то образом испортил. Мне дали пару раз под зад, оторвали пуговицу на курточке и разочарованно отпустили жить дальше. Я по-прежнему ничего не понимал.
После уроков небольшая группа любителей подстерегла меня на крутом берегу Ташолки и устроила стандартную выволочку - уже не как еврею, а просто как новенькому да еще вдобавок городскому. Я разбил в кровь нос Борьке Трунову (совсем того не желая), это вновь нарушило отлаженную программу, так что меня вчетвером отвалтузили без всякого энтузиазма, и я, маменькин сынок, гогочка, рыдая от людской несправедливости, отправился домой. Еврейский вопрос ни на данной стадии знакомства, ни в дальнейшем более не поднимался.
Впоследствии все мы, естественно, подружились. Борька Трунов стал вообще моим главным дружком - у него я учился небрежно ругаться матом, элегантно плевать сквозь зубы и выливать сусликов. Я был принят в русские и с презрением, хотя и без настоящей неприязни, глядел на единственного подлинною еврея в классе, - тоже Борю, тоже эвакуированного, тоже юродского, но совсем уже жалкого заморыша, сморщенного какого-то, перекошенного и не способного правильно сказать "кукуруза". Я глядел на него с презрением, но иногда какой-то холодок вдруг пробирал меня до костей, какое-то странное чувство - то ли вины, то ли стыда - возникало, и непонятно было, что делать с этим холодком и с этим стыдом, и хотелось, чтобы этого жалкого Бори не было бы в поле зрения вообще, - мир без него был гораздо проще, яснее, беззаботнее, а значит - лучше.
Не помню, Встречался ли я в Ташле с антисемитизмом взрослых. Видимо, нет. Но с меня вполне хватило и школьного антисемитизма. Это, правда, был какой-то путаный антисемитизм. Во-первых, мальчишки совершенно искренне считали, что все евреи живут в городе, из чего делали восхищающий своей логичностью вывод: все, кто из города, - евреи. Во-вторых, они совершенно не могли связно объяснить мне, почему еврей - это плохо. Они и сами этого толком не знали. Самое убедительное, что я услышал от них, было: евреи Христа распяли. Ну и что? А ничего. Гады они, и все. К сожалению, я не помню в деталях этих наших этнологических бесед (на сеновале, в пристройке высоченного Труновского дома, и на базу у них же, на соломе, под ласковым весенним солнышком). Помню только, что я ни в коем случае не оспаривал основного тезиса - все евреи гады, - я только страстно хотел понять, почему это так?