Ни разу не заплакала. Потому что иначе бы ничего не узнала. Они как раз и боялись, что она начнет плакать.
Откуда им было знать, что, когда они шептались между собой и разговаривали по телефону, она всегда находилась поблизости, тихонько подкрадывалась и слушала. Подкрадывалась и слушала. Это была единственная возможность. Раз никто не хотел помочь и сказать правду.
Только однажды она спросила, когда мама с папой вернутся. И сразу об этом пожалела.
Потому что заранее знала ответ: этого никто сказать не может. Ведь они очень далеко… Так что вряд ли вернутся скоро.
Затем пошли разговоры о другом.
Через некоторое время все принялись обсуждать, как "на практике" лучше всего решить этот "вопрос". Причем решить так, чтобы все остались "довольны". Нора ездила по родственникам, гостила то у одних, то у других. Все были очень добры. Но взять ее к себе никто не хотел. Они этого не говорили, но она ведь не дурочка, понимала.
В конце концов она тогда попала к Андерсу и Карин. Родня решила, что пока она там и останется. Пока, то есть до возвращения мамы и папы из долгой отлучки. Так будет лучше всего. И тут они не ошиблись.
Время шло, о родителях никто больше не говорил. В том числе и она сама. Мама и папа просто исчезли. И она этому не препятствовала. Не плакала, не рыдала. Они ушли навсегда.
Нора уже не задумывалась о том, что с ними сталось.
О маме и папе никто больше не спрашивал, но, когда они встречали на улице знакомых, те часто понижали голос и, указывая на нее взглядом (она чувствовала!), спрашивали: "Ну, как дела? Как она?"
И Андерс с Карин так же тихо отвечали: "Привыкла… все хорошо…"
Ложь, кругом сплошная ложь. Обман, в котором участвовали все. И она тоже.
Лишь спустя много времени она поняла: ей следовало заставить всех признать, что мамы и папы нет в живых. Что она в самом деле имела полное право узнать, как все произошло, имела право горевать и плакать.
Когда Нора наконец это уразумела, было уже поздно. Мама и папа стали чужими существами.
Однажды, вскоре после того как она пошла в школу, Андерс и Карин взяли ее в небольшое путешествие. В другой город. Цветы и свечи они захватили с собой и проехали прямо на кладбище.
Сумрачный осенний день. На могилах трепетали огоньки зажженных свечей. Наверно, был праздник Всех Святых.
Сперва они навестили могилу родителей Андерса, поставили цветы в вазу, зажгли свечи. Постояли там, глядя на огоньки, и Андерс немного рассказал о своих маме и папе.
Нора думала, что после они, как обещано, пойдут в кондитерскую, но вместо этого Андерс дал ей две свечи и сказал:
"А сейчас, Нора, мы навестим могилу твоих родителей и зажжем свечи для них".
Этого ей никогда не забыть. В тот миг она ненавидела Андерса. Все ее существо застыло, заледенело. Но пришлось идти.
Могила мамы и папы?
Конечно, где-то у них должна быть могила, хотя Нора никогда об этом не задумывалась.
Она сама не знала, чего ждала. Могила, по крайней мере, выглядела как большинство других на кладбище. Серый четырехугольный камень, а на нем – имена мамы и папы.
Она поставила одну свечу, но со спичкой замешкалась. Зажгла ее лишь после нескольких попыток. И свеча наконец загорелась.
"А вторую свечу не зажжешь?" – донесся до нее голос Карин.
Ледяные руки не слушались, она закопалась, пришлось Андерсу помогать.
Теперь на могиле горели две свечи, и опять Карин мягко сказала: "Видишь, как хорошо: одна свеча для мамы, другая – для папы".
Но в сердце у Норы был холод, она чувствовала, что злится.
"Да, ложечку за маму, ложечку за папу", – услышала она свой голос. И звучал он очень недружелюбно.
Она заметила, как они переглянулись. У Андерса на лице читалось удивление, а Карин шагнула к ней и выглядела так, будто вот-вот заплачет. Нора отвернулась.
Сейчас уже поздно горевать по маме и папе. Своим молчанием они давным-давно отняли у нее все горестные чувства. Но само горе осталось. Избавить ее от этого никто не мог, при всем желании. Она чувствовала себя обворованной, не избавленной.
Только вот сказать об этом не смела. Трусила, как все.
И опять-таки даже намекнуть не решалась, что понимает: на кладбище они наверняка поехали по совету родни. Мол, теперь, когда девочка ходит в школу, будет лучше, если она вполне осмыслит, что родителей действительно нет в живых. Глядишь, в классе начнут задавать вопросы, любопытничать. А это тягостно и неприятно. Лучше выложить карты на стол.
Небольшая поездка на кладбище в День Всех Святых. Прекрасная мысль! Наверняка они так и рассуждали. Догадаться нетрудно.
Взрослые вечно мудрят. Дети, когда лгут, выдают себя чуть ли не сразу, они не такие хитрые. А взрослые верят в свою ложь. Или в свое право лгать. Детям в этом праве отказано. Их ложь просто-напросто постыдна. А ложь взрослых всегда имеет оправдание. Взрослые лгут исключительно из деликатности, сочувствия или благоразумия, так что ложь у них всегда чистая, возвышенная.
Во всяком случае, именно это они старательно внушают детям.
Впрочем, Нору на это уже не купишь. И Дага тоже. Только вот выводить взрослых на чистую воду ужасно неприятно. Особенно когда они якобы желают добра. Потому-то ей зачастую приходилось делать хорошую мину при плохой игре.
Однако ж они с Дагом помогали друг другу разобраться, понять что к чему, как только замечали, что кто-нибудь норовит переиначить реальность. Будь они братом и сестрой, возможно, им было бы не так легко. Но, играя в семье разные роли, они могли смотреть на вещи с разных сторон.
После поездки на кладбище было вправду замечательно, что рядом есть Даг. Ведь долгое время она чувствовала себя в обществе Андерса и Карин очень неловко. Ей казалось, они ждут, что она будет и выглядеть, и вести себя по-особенному.
Как-никак побывала на могиле родителей! Разве это не должно на ней отразиться?
Речь шла не только об Андерсе и Карин. Норе казалось, все смотрят на нее испытующе. С каким-то тягостным ожиданием в глазах.
Всем вдруг понадобилось, чтобы она вошла в роль горюющей сиротки. Раньше было наоборот. Тогда ей приходилось изображать беззаботность и неведение, разыгрывать этакую "бедную малышку", которую втайне жалели. А теперь изволь рыдать на груди у всех и каждого.
Ни за что!
При виде той могилы в ней самой ничто не дрогнуло. Но для других ее визит на кладбище явно стал поворотным пунктом. Отныне дозволены и повлажневшие глаза, и слезливые голоса. Любое обращенное к ней слово как бы тянуло за собою маленький горестный знак вопроса.
Очень неприятно. Сердце леденело.
"Пойми, дружок, тебе же будет легче, если ты выплачешься", – вздохнул как-то раз один из самых жалостливых голосов.
Даг был тогда рядом, и Нора услышала, как он фыркнул. Она стояла, чувствуя на себе влажные взгляды и едва сдерживая смех. Щека уже дергалась. Даг схватил ее за плечо и потащил прочь. Давясь от хохота, взвизгивая, они убежали.
С тех пор эта фраза – "Пойми, дружок, тебе же будет легче, если ты выплачешься" – стала у них поговоркой в безвыходных ситуациях.
Тогда же кое-кто решил, что необходимо снабдить Нору сведениями о маме и папе. Наверно, хотели подарить бедной сиротке толику прошлого, наделить ее должными воспоминаниями о покойных.
Они явно думали, что у нее нет собственных воспоминаний. Даже не спросили, перед тем как взяться за дело.
Годами обходили маму и папу молчанием, а теперь вдруг стали поминать их по всякому поводу и без повода. Постоянно твердили о разных трогательных и смешных вещах, какие они говорили и делали. Послушать их, так мама с папой были этакие бодрячки, нестерпимо сентиментальные и болтливые.
Вдобавок слишком хорошие для этого мира. Прямо ангелы с крылышками. Потому и погибли так трагически.
И фотографии они тоже притаскивали. Дурацкие снимки, изображавшие их самих вместе с мамой и папой. На пикниках, в лодках и автомобилях, на вечеринках и на пляжах. Смеющиеся и неузнаваемые лица, которыми они назойливо стремились ее заинтересовать.
Таким вот манером у Норы отняли собственные ее воспоминания. Думали обогатить ее память, а вместо этого стерли маму и папу, превратили в туманные, расплывчатые тени, которые отступали все дальше и дальше. Вот чего они достигли.
У всех других воспоминания просто замечательные. А у нее блеклые, жалкие – ни в какое сравнение не идут. Ей приходилось драться изо всех сил, чтобы сохранить крупицы собственных воспоминаний.
Папина рука, крепко обнимающая ее на высоком мосту. Его ноги рядом с ее среди желтой листвы. Его глаза вечером, когда он шепчет "доброй ночи". Сияющее лицо мамы, когда утром она поднимает штору и кричит, что на улице идет снег. Смех в ее глазах, когда она шутит. Ее улыбка…
Эти картины принадлежали ей одной, их нельзя стирать и подменять ухмыляющимися фотографиями. Тех, кто делал подобные попытки, встречал резкий отпор – она разом ощетинивалась, становилась "противной нахалкой".
Какой бы скудной и жалкой ни казалась реальность, она все равно в тысячу раз замечательнее их выдуманных историй, которые рассказывали о ком угодно, только не о маме и папе.
Со временем стало полегче. Запасы воспоминаний, видимо, начали иссякать. Да и устали они от ее безразличия. "Странная девочка", слышала она; правда, нашлись и такие, что непременно норовили с нею поквитаться.
"Гляньте-ка! Мизинец у Норы кривой, точь-в-точь как у ее мамы!"
Замечание вроде бы невинное. Однако в устах говорящего кривые мизинцы означали, что у человека "преступные наклонности". Об этом Нора узнала еще раньше, от того же лица. И прекрасно понимала, что преступные наклонности в мизинцах не прячутся. Речь о ней самой, это у нее преступные наклонности.
В другой раз выяснилось, что у нее папин "легкомысленный затылок". А легкомыслие – очень плохая черта. И папин "упрямый подбородок" тоже ей достался. Опять-таки ничего хорошего.
Преступная, упрямая, легкомысленная – вот она какая.
И все это Нора унаследовала от своих ангелоподобных родителей. Как одно вяжется с другим, доискиваться вообще не стоит. Но если она и не знала раньше, что такое лицемерие, то теперь узнала в полной мере.
Пусть только попробуют соваться со своими объятиями и лить слезы – она им покажет!
К Андерсу и Карин это не относилось. Они никогда не пытались сбагривать ей всякие там слащавые воспоминания. Если не считать поездки на кладбище, которую изначально и затеяли-то не они, Андерс и Карин были людьми добрыми и чуткими. Это Нора знала.
И все же она невольно ловила себя на гадких мыслишках. Особенно о Карин, причем совершенно незаслуженно. Только совесть потом грызет, но над своими мыслями она не властна, к сожалению.
Есть такое выражение: "пригреть змею на своей груди".
Иногда Нора думала, что она и есть змея, которую пригрела Карин.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Раньше, до переезда сюда, Нора постоянно болела. Корью и краснухой, свинкой и ветрянкой, а вдобавок бесконечными простудами и другими мыслимыми и немыслимыми хворями. Наверняка не очень-то весело посадить себе на шею ребенка, который вечно болеет, но Андерс и Карин, по обыкновению, не показывали виду.
А потом болезни разом прекратились. Как только они переехали в этот дом, так и прекратились. С тех пор Нора ни разу не болела. Переезд стал словно бы новым рождением.
Было в здешних комнатах что-то этакое – но что именно, она не знала. Может, тайная жизнь? В стенах. В освещении. В самом воздухе, которым дышишь. Даже в комнатных растениях. Они буйно росли и цвели круглый год, в том числе зимой, когда становилось темно.
И музыка здесь звучала по-другому. Стены словно вбирали в себя каждую ноту и любовно ее сохраняли. Иногда Норе так казалось. Она прижимала ухо к стене и воображала, будто внутри там парят звуки, выписывая таинственные вензеля, слагаясь в мелодии.
Дома имеют огромное значение. В этом они с Дагом не сомневались. Дома, они как живые существа. У них есть душа. Дома и люди не могут объединяться как попало и жить сообща. Не всегда они друг с другом ладят. Иной раз кое-что попросту не сходится.
Однако Нора и этот дом были сродни друг другу, она сразу почувствовала, как только вошла.
Повсюду таинственные уголки и закоулки. Глубокие шкафы и темные чуланы. Арочные проемы между комнатами. Изразцовые печи. Блестящие латунные дверцы. Загадочные ниши.
Первое время Андерс ходил по комнатам и простукивал стены, проверяя, нет ли за ними пустот. Он задумал восстановить квартиру в ее давнем виде. Как выяснилось, прежние жильцы забили оргалитом и заклеили обоями все встроенные шкафы, расположенные немного высоковато.
Ремонтом Андерс занимался сам, отделывал комнаты одну за другой. Комнат было восемь, не считая холлов и буфетных, и повсюду он, срывая обои, обнаруживал новые и новые шкафы.
У Норы в комнате шкаф наверху был такой огромный, что она могла там лежать вытянувшись во весь рост. Мало того, через другую дверцу шкаф сообщался с соседней комнатой. Несколько таких диковинных разветвленных шкафов прятались в темных углах квартиры.
"Не удивительно, что их заклеили", – сказала Карин. По ее мнению, шкафов и так хватало, и Андерс занимался никчемным делом.
Но тут она ошибалась. В особенности, если вспомнить о разных находках. Те, кто заколотил шкафы, не потрудились опустошить их и вычистить. Там оказалось множество забытых вещей. Видно, их считали хламом и ничуть ими не дорожили.
Вещи сплошь старинные. Частью начала века, десятых-двадцатых годов. Судя по этим находкам, шкафы заклеили в начале тридцатых. К примеру, там обнаружилась пачка старых номеров "Семейного журнала", и последний был датирован сентябрем 1932 года. Впрочем, нашлось и много другого. Не шкафы, а прямо-таки сокровищницы.
Там отыскались старинные лампы, подсвечники, пепельницы, вазочки, чернильницы, игрушки, абажуры, вышитые подушки. И книги, главным образом детективы и путевые записки. Все, что выходило из моды, явно отправляли на верхотуру и предавали забвению.
Хотя они знать не знали, кому некогда принадлежали все эти вещи, их не оставляло ощущение, что они вдруг очутились в опасной близости от целой компании незнакомых людей.
В Норииом шкафу нашлись синее ведерко с каменными шариками и вышитая бисером сумочка, в которой лежали флакончик духов и пожелтевшая фотография. Когда Нора вытащила пробку, из флакончика повеяло ароматом духов. На фотографии были изображены две сидящие молодые женщины, а между ними – маленький ребенок. Надпись на обороте гласила: "Агнес и Хедвиг, 1907 г.". Имя малыша не было упомянуто.
Еще они нашли полную коробку лоскутков, поверх которых лежал собачий поводок с именной биркой на ошейнике. Собаку, носившую ошейник, звали Геро.
Обнаружилась в Норином шкафу и обувная картонка с парой поношенных балетных туфель. Кроме них, там лежал на редкость маленький будильник с красивым расписным циферблатом. К сожалению, сломанный – не починишь. Нора ходила к часовщику, но тот не сумел его оживить. Механизм безнадежно испорчен, надо менять, а этого ей не хотелось. Пускай лучше так стоит.
У нее в шкафу было несметное количество старых журналов, а вот книга только одна. Сборник русских народных сказок, пополнивший коллекцию Карин. Ей же Нора отдала и затейливую старинную фарфоровую вазочку, опять-таки найденную в шкафу и украшенную изображением сказочной синей птицы с пышным хвостом. Карин решила, что вазочка предназначена не для цветов – горлышко слишком узкое, и поставила ее на комод в гостиной, для красоты.
Взамен Нора получила маленькую чернильницу с серебряной крышечкой и подсвечник.
Когда делили между собой эти вещицы, они чувствовали себя как в Сочельник. Андерса распирало от гордости: ведь шкафы отыскал он, а стало быть, и заслуга его.
Впрочем, кое-кто в новой квартире никак прижиться не мог – Мохнач, Андерсов пес. До сих пор не освоился, бродил по комнатам, унылый и недовольный.
Он был против переезда и недвусмысленно об этом заявлял. В два счета смекнул, к чему идет дело, и стал просто невозможным. Чем дальше, тем хуже, а когда пришло время сборов, вконец распоясался. Что ни день – жди какой-нибудь глупой выходки. Носился вокруг как неприкаянный да еще и норовил нашкодить. К примеру, надумал прятать всю обувь, какая попадалась ему на глаза. И каждое утро, прежде чем выйти из дому, они метались по комнатам, разыскивая свои туфли. А Мохнач с невинным видом лежал себе на кухне и прикидывался спящим.
Он и правда делал все, чтобы помешать сборам. Путался под ногами, в клочья драл газеты, приготовленные для упаковки фарфора, потрошил узлы с одеждой и другими вещами – словом, никакого сладу с ним не было. В конце концов пришлось запирать его на кухне. Но в отместку он при всяком удобном случае удирал от них на прогулке.
В последнюю ночь на старой квартире пес просто исчез – сбежал и не вернулся. Пришлось переезжать без него. А он, должно быть, специально все рассчитал, чтобы увильнуть от суматохи переезда.
На следующий день Мохнач нашелся – Андерс сходил за ним в полицейский участок. На пса было жалко смотреть – он плелся за Андерсом как живой укор, уныло повесив уши и хвост. На первых порах даже есть отказывался. Лежал в кухне на полу и глядел на всех с глубокой обидой.
Они пробовали устраивать для Мохнача экскурсии по квартире, чтобы он хоть немного освоился. Но чуть не у каждого порога пес упирался, садился на задние лапы и скулил с совершенно идиотским видом. А в некоторые комнаты вообще заходить не желал. Например, в круглую. Уже на подступах круто поворачивал и, прижав уши и вытаращив глаза, бегом удирал в безопасную кухню. Или в кабинет Андерса. Только эти два места не вызывали у него протеста.
Что-то в квартире явно приводило пса в смятение. Даг считал, что собаки обладают способностью видеть и слышать то, чего люди не воспринимают. Значит, тут не иначе как есть что-то наводящее ужас, по крайней мере на собак. И поведение Мохнача кажется необъяснимым разве что на первый взгляд, говорил Даг.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Однажды, когда Нора ездила в Стокгольм навестить маминых родителей, дедушка обмолвился, что в ней есть кое-что особенное, так как родилась она в воскресенье.
– Никогда такого не слышала! – заметила бабушка, наградив деда суровым взглядом, который означал, что он слишком распустил язык и теперь не худо бы замолчать.
Но дедушка и бровью не повел. При желании он умел стоять на своем.
Да-да, Нора действительно родилась в воскресенье, а такие дети "слышат, как растет трава", – вот что сказал дедушка.
– В жизни ничего глупее не слыхала! – фыркнула бабушка. – Как можно забивать ребенку голову этакой чепухой?!
Нора смотрела то на одного, то на другую. О чем это они? Но ничего больше ей узнать не довелось, потому что бабушка была очень рассержена. Она безуспешно пыталась вдеть нитку в иголку, потому, дескать, и рассердилась. Хотя Нора отлично поняла, что бабушка, как всегда, сердилась на деда за его "глупую болтовню".