Всю первую мировую войну Никифор, уже в чине полковника, воевал на фронте. А бабка-полковница всю войну была где-то рядом, вероятно в ближнем тылу. Но бабка была боевая. Она распевала походные казачьи песни и рассказывала мне, мальчишке, всякие истории. После революции, в советское время, мои отец и мать принципиально молчали, так как говорить о прошлом в то время было опасно. Самой говорливой была бабушка Капа. И большинство вещей о прошлом моей семьи я узнавал из обрывков ее слов.
В конце войны Никифор был контужен тяжелым снарядом и отправлен помирать домой в Новочеркасск. Уже перед смертью за выслугу лет он был произведен в генералы и получил генеральскую шинель на красной подкладке. Из этой шинели позже выдрали красную подкладку, а сама шинель служила трем поколениям: сыну Никифора - моему дяде Вениамину, или просто дяде Вене, моему старшему брату Сережке и наконец мне. Никифор умер еще до революции.
Когда я родился, на Дону свирепствовала гражданская война. Бабка рассказывала, что артиллерийский снаряд пробил крышу нашего дома и застрял в стене как раз над моей кроваткой. Но... не разорвался! "Тебе здорово повезло!" - говорила бабушка.
Позже, когда я был в 5-м классе школы, наша учительница Евгения Платоновна задала нам такое задание: "Опишите самые памятные события в вашей жизни". Я описал эту историю со снарядом и закончил ее так: "Я только не знаю, чей это был снаряд - от красных или от белых". За это сочинение я получил от Евгении Платоновны мою первую "5" по литературе.
В страшный голод 1921 года, чтобы спастись от голодной смерти, моя семья перебралась в городок Миллерово, где занялась натуральным хозяйством: женщины развели кур, коз и наконец свиней. А отец работал доктором. Я же был пастухом и пас наших козочек, ловил тарантулов и пиявок, которых мы, мальчишки, сдавали в аптеку. Помню, что козы едят любые колючки, которые никто другой есть не будет, и любят лазать по кручам, куда никто другой не залезет.
В 1926 году наша семья вернулась в Новочеркасск, бывшую столицу Всевеликого Войска Донского, или ВВД, как писали до революции на письмах. Поселились мы по Московской № 45, во флигеле в глубине двора. Этот флигель, "старый орех у балкона" описаны в "Князе мира сего", где в молодости жили братья Рудневы. Я же прожил в этом доме до 1941 года, а моя мать и бабушка жили там до самой смерти. Сейчас в этом доме живет пенсионер по фамилии Шило, который помнит моих родителей. Он пишет мне, что недалеко от входа на новочеркасское кладбище стоит большой памятник из черного мрамора моему деду по отцу Василию Калмыкову /тогда я был Игорь Борисович Калмыков/. А рядом приютились заброшенные могилки моего отца, матери и бабушки.
Учился я в школе на углу улиц Московская и Комитетская. Окончил я эту школу отличником, то есть 100% отметок "отлично", в 1936 году. Как отличник я был принят без экзаменов в Новочеркасский индустриальный институт -НИИ. Все казалось в порядке.
Но затем произошло событие, которое переломало мне всю жизнь. В августе 1938 года арестовали моего отца, доктора Бориса Васильевича Калмыкова. Тогда в стране свирепствовала так называемая Великая Чистка 1935-1938 годов, о которой сегодня мало кто помнит. Несколько раз арестовывали и расстреливали все советское и партийное начальство. Затем последовали аресты среди профессуры нашего НИИ. Хватали, казалось, всех и вся. Вся страна замерла в страхе, в ожидании ночных арестов. Это было страшное время.
Всю первую мировую войну мой отец был врачом казачьего полка, а потом всю жизнь был доктором и лечил людей. Я думаю, что арестовали его как человека "из бывших", за прошлое, за его отца и братьев. После ареста отца, когда терять было уже нечего, бабушка Капа проговорилась о том, что от меня до этого тщательно скрывали: "Вон, Новочеркасский сельскохозяйственный институт в Персияновке - ведь это бывшее имение твоего деда".
Но дело в том, что никаких помещиков на Дону не было, за исключением некоторых особо отличившихся казачьих генералов. Та же боевая бабка-полковница говорила, что мой какой-то прадед учился в Военной академии в Петербурге, знал арабский язык и воевал на Кавказе. Видимо, его и наградили поместьем в Персияновке - поселке недалеко от Новочеркасска.
Старший брат моего отца, дядя Вася, до революции был следователем по особо важным делам при атамане Всевеликого Войска Донского. После революции в 1926 году дядю Васю арестовали в Ростове и дали 10 лет Соловков, где он вскоре умер или, возможно, его просто убили, без суда и следствия, тогда это просто делалось. Советская власть была очень подлая и злопамятная. А в трехэтажном доме, принадлежавшем дяде Васе, как в насмешку, была первая в Новочеркасске Чека, где красные расстреливали белых.
Позже, в мое время, в 30-е годы, в этом доме на углу улицы Декабристов и Спуска Степана Разина был Учительский институт. Сегодня, в 2002 году, в этом доме помещается Техникум пищевой промышленности. Таким образом, после моих предков в Новочеркасске остались два хороших учебных заведения.
Младший брат моего отца, дядя Витя, во время первой мировой войны был военным юристом, а после революции он был следователем "Освага", то есть Осведомительного Агентства, то есть контрразведки Добровольческой армии белых. Дядя Витя воевал до конца и в конце гражданской войны эвакуировался за границу и жил в Болгарии, в Софии. Так или иначе, но в моей крови гены и наследственность двух царских следователей. Возможно, что это заметно даже в том, как я пишу мой "Семейный альбом", где я пытаюсь докопаться до всяких сложных вещей: вплоть до библейского "зверя" и загадочного "числа зверя", которое обещает премудрость со слов самого святого Иоанна Богослова. А это задача очень серьезная.
После ареста отцу припомнили все похождения его предков и братьев. То, что тщательно скрывалось от меня, было прекрасно известно НКВД. Отца держали под следствием два года, а потом вынесли приговор, очень милостивый по тем временам. Во время Великой Чистки обычно или расстреливали, или давали 10 лет концлагерей. А отцу дали только 5 лет вольной высылки на поселение в Сибири. Тогда мало кто знал, что такое существует. Однако в 1941 году началась война, и в результате отец просидел в Сибири не 5 лет, а 15 лет, вплоть до смерти Сталина.
Когда в 1941 году началась война, меня в армию не брали как политически неблагонадежного, из-за ареста отца. Первые два года я работал инженером в городе Горьком, на маленьком судоремонтном заводе им. Ульянова. Жил я на Университетской улице, № 15, позже это стала улица Кузьмы Минина. Затем я сдал экзамены в аспирантуру в Индустриальном институте им. Жданова. Пришел я на завод увольняться, а мне говорят: "С завода есть только два выхода - в армию или в тюрьму". "Ладно,- говорю я, - тогда отправляйте меня в армию". Сказано - сделано. Подстригся я под машинку, засунул деревянную ложку за голенище, прихожу в военкомат. Но армия меня опять не берет как политически неблагонадежного, за грехи предков.
Так я оказался в аспирантуре Горьковского индустриального института им. Жданова, это совсем рядом по той же Университетской улице. Одновременно я поступил экстерном в Педагогический институт иностранных языков, на факультет немецкого языка. Дело в том, что я прилично читал по-немецки и решил улучшить эти знания, в аспирантуре это может пригодиться. За один год я сдал экстерном все экзамены за три года в Педагогическом институте иностранных языков, который помещался на той же Университетской улице. Потому она и называлась Университетской. Особенно тщательно я посещал занятия по разговорной практике немецкого языка. А чтобы не умереть с голоду, я работал грузчиком на ликероводочном заводе, где за работу платили водкой. Мы разгружали баржи с вином, которые приходили по Волге с Каспийского моря. А кругом меня бушевала война.
Но черти тянули меня выше - и я решил перевестись в аспирантуру Московского энергетического института им. Молотова, самого лучшего института по моей специальности. Сказано - сделано. В сентябре 1943 года я перебрался из Горького в Москву, перевелся в московскую аспирантуру и одновременно поступил экстерном в Московский педагогический институт иностранных языков, который помещался по Метростроевской улице № 38. Здесь я получил студенческий билет 4-го курса немецкого языка, который мне позже очень пригодился. Ходил я только на практику немецкого языка.
Людей с высшим образованием тогда, как правило, отправляли в военные училища и выпускали офицерами. Но для этого нужно было пройти специальную анкету о социальном происхождении, а у меня анкета была такая, что с ней никуда не пускали. В результате в ноябре 1943 года меня загребли в армию - как рядового солдатика, опять как политически неблагонадежного. На солдат никакой анкеты не требуется, у тебя только "Солдатская книжка", где твое социальное происхождение не спрашивают.
В общем, карабкался я, как муравей, наверх и наверх, а затем сверху загудел на самый низ - в солдаты. Ладно, служу я верой и правдой моей советской родине, которая стала мне мачехой. Биография у меня такая запутанная, что и вспоминать не хочется.
В конце концов, в июне 1944 года попадаю я в отдел кадров Ленинградского фронта. Набирают в какое-то военное училище, где требуется знание иностранных языков, в особенности немецкого. А у меня в кармане гимнастерки каким-то чудом сохранился студенческий билет 4-го курса московского института иностранных языков. Мне говорят: "О-о, это верный кандидат!" - и дают заполнить анкетку. А в этой анкетке такие вопросики: есть ли у вас репрессированные родственники? Есть ли родственники за границей? И сбоку предупреждение: "За дачу ложных показаний вы будете отвечать по законам военного времени". Вопросики знакомые, они меня всю жизнь преследуют.
Ладно, сажусь я и честно пишу: один дядя пропал на Соловках, второй дядя за границей, а отец в Сибири. С моим студенческим билетом и этой злополучной анкеткой меня проводят к начальнику отдела кадров Ленфронта. Полковник читает мою анкету и говорит: "А зачем вы тут эти глупости пишете?" - и показывает пальцем на моих родственников. Я говорю: "А вот видите сбоку "за дачу ложных показаний..."
"Ах, это старые формы. А теперь все переменилось", -говорит полковник и отеческим тоном продолжает: "Дайте я объясню вам нашу ситуацию. Москва требует от нас кандидатов. Мы посылаем всяких недоучек, в Москве они ко всем чертям проваливаются, и Москва возвращает их нам с ругательными письмами! Поняли? А вы верный кандидат - и вы нам нужны! Если же вы будете писать эти глупости, - полковник тыкает пальцем в анкету, - мы можем повернуть дело так, что вы не хотите служить в армии. Знаете, что это означает в военное время? Трибунал! То есть расстрел!"
Тем же доверительным тоном полковник говорит: "Вот вам чистая анкета - и не пишите в ней все эти глупости. Пойдите в соседнюю комнату и заполните новую анкету, а старую порвите и забудьте. Это приказ! Понятно? А об остальном мы позаботимся."
Вот что значит найти на себя правильного покупателя, думаю я. Так я попал в Москву, в привилегированный Военный институт иностранных языков Красной Армии -ВИИЯКА, который неофициально называли военно-дипломатической академией. Так для меня началась новая жизнь. До поры до времени.
В ВИИЯКА я попал на 4-й курс немецкого языка и проучился там с июля 1944 до июля 1945 года. Здесь за каждый год учебы давали одну звездочку и выпускали капитанами. Я проучился один год, хотя и последний, поэтому мне шлепнули на погоны одну звездочку и выпустили младшим лейтенантом. Потому я и говорю, что жизнь у меня очень запутанная.
Для прохождения дальнейшей службы меня отправили в Берлин, в Главный штаб Советской Военной Администрации СВА. Сначала я служил переводчиком у генерала Шабалина, который командовал всей экономикой Советской зоны Германии. Потом я был ведущим инженером Управления промышленности СВА. "Ведущими" эти инженеры назывались потому, что они "вели" определенную часть немецкой промышленности.
По штатному списку, теоретически ведущий инженер должен быть майором или подполковником. А практически там были все, кто имел диплом инженера. Так в нашем Отделе электропромышленности было 7 ведущих инженеров: один подполковник, один майор, один старший лейтенант, две гражданских личности из Москвы, один младший лейтенант - это я. А за соседним столом сидел солидный полковник, тоже ведущий инженер. Причем я был единственный, кто свободно говорил по-немецки, что давало мне большое преимущество. Мои коллеги часто обращались ко мне за помощью. К тому же я был самый молодой, ведь в 1945 году мне было всего 27 лет.
Должен сказать, что мы, советские оккупационные офицеры, были в очень привилегированном положении. Взять хотя бы жалованье. Когда я был инженером в Горьком, мое жалованье было 600 рублей в месяц. А в Берлине мне платили 2000 рублей. Но поскольку дело было за границей, нам платили в двойном размере, то есть 4000. А платили в марках, то есть вдвое, то есть 8000 немецких марок. И это на всем готовом. Квартира - бесплатно. Обмундирование - бесплатно. Еда - тоже какие-то копейки. Помню, в офицерской столовой стопка водки /знаменитые 100 грамм/ стоила 1 марку, хоть залейся ею!
Чтобы мы не срамились перед западными союзниками и не ходили в шинелях из американского сукна, всем офицерам СВА выдавали обмундирование для старшего комсостава, то есть все было повышенного качества. Нам выдавали "приклад", то есть все необходимое для шинели, а шили нам немецкие портные, которые были рядом. Сапоги нам шили немецкие сапожники. Фуражки - немецкие фуражечники. Даже разбитая Германия жила и работала лучше, чем страна-победительница.
Советские офицеры быстро разнюхали, что рядом есть немецкие аптеки, а потом и доктора. Частенько лечились не в советском военном госпитале, а у немецких докторов. В общем, жили мы как кум королю.
Поскольку я свободно говорил по-немецки, я чувствовал себя в Германии, как рыба в воде. И я должен сказать откровенно: если бы меня не трогали, я бы с удовольствием служил советским офицером в Германии всю мою жизнь. Некоторые люди так и делали, они старались остаться в Германии как можно дольше. Хороший пример: сегодняшний президент России Путин - бывший подполковник, который долго служил в Германии и даже говорит по-немецки.
Затем произошла глупая история с мотоциклом, которая имела для меня очень серьезные последствия. Ведь вся наша жизнь складывается из случайностей.
Сегодня в Америке на мотоциклах ездят только полицейские, хулиганы и самоубийцы. А в 1945 году в Берлине дело было иначе. Первым военным комендантом Берлина был генерал-полковник Николай Эрастович Берзарин, командующий Пятой ударной армией, штурмовавшей Берлин, генерал-полковник в 41 год. Боевой генерал. Герой Советского Союза, а погиб он от глупого и нелепого случая. Он любил кататься на мотоцикле и погиб, столкнувшись с грузовиком. Тоже случайность, из которых складывается наша жизнь.
А я из-за мотоцикла столкнулся с советской властью. У меня был красавец-мотоцикл. Такой красавец, что у меня его украли, прямо в Главном штабе СВА. Я пошел в соседний полицейский участок и взял там немецкого полицейского с собакой-ищейкой. Дал я собачке понюхать ключ от мотоцикла, и умненькая собачка быстро нашла вора. Но этим вором оказался майор Ерома, парторг Правового управления СВА. Майор юридической службы, партийный организатор - и ворюга!!!
И вот тут я сделал большую глупость. Я был молодой и глупый, и плохо знал советскую власть. Как полагается в армии в таких случаях, я подал рапорт начальству, то есть начальнику Штаба СВА генералу Дратвину, который передал мой рапорт начальнику Политуправления генералу Макарову. Если майор Ерома - это майор юридической службы, это значит, что во время войны он служил в Особом отделе, он особист и занимался расстрелом провинившихся солдат. На таких людях держится советская власть. Кроме того, членов партии нельзя судить, они неподсудны, сначала их нужно исключить из партии. А тем более что делать с парторгом? Всего этого я не знал, но это прекрасно знал начальник Политуправления.
Но история, конечно, скандальная. И чтобы замять это грязное дело, начальство решило убрать меня. В результате, как гром среди ясного неба, я получаю приказ о демобилизации и откомандировании в Советский Союз. Для меня это был страшный удар, которого я никак не ожидал. Ведь меня специально учили в ВИИЯКА для службы в оккупированной Германии.
А потом я серьезно задумался о следующем. Все офицеры и инженеры кругом меня были членами партии. Я был единственный беспартийный, и это бросалось в глаза, я был белой вороной. Но в партию, даже если я захочу, меня никогда не примут, при этом тщательно проверяют твое социальное происхождение, опять эта проклятая анкета. А быть беспартийным инженером - это выглядит как антисоветская демонстрация, и рано или поздно это кончится плохо. Ведь в стране все еще свирепствовала сталинщина. И попаду я, как и мой отец, в Сибирь.
В результате всех этих мучительных неприятностей и тяжелых мыслей я принял горькое решение - уйти на Запад. Я подробно описываю это в моей книге "Песнь победителя". Поэтому не буду повторяться.
Как анекдот, могу только добавить: сбежав из-за советского вора Еромы, я попал в лапы американских воров, которые обокрали меня почище майора Еромы. Вот несколько примеров. В советской зоне был своего рода Торгсин, пункт по приему от немцев золота и драгоценных камней в обмен на продукты. Заведовал этим пунктом советский лейтенант и литовский еврей Леонид Ольшванг. Затем он сбежал на Запад с мешочком золота и драгоценных камней, в надежде, что он откроет здесь ювелирный магазинчик. Но он попал в лапы американской контрразведки, в знаменитый лагерь "Камп Кинг", где американцы его полностью обокрали.
Другой советский беженец, Володька Рудольф-Юрасов, подражая знаменитому еврею Зюссу, спрятал себе в задний проход несколько бриллиантов. Но американские контрразведчики даже там эти бриллиантики нашли и украли. Потом этот сын Остапа Бендера долгие годы выступал на американском Радио "Свобода" в качестве радио-подполковника Панина.
Мои первые три года на Западе я жил в Штутгарте. Тогда в побежденной Германии была абсолютная безработица, и от нечего делать я написал несколько очерков о моей жизни в Берлинском Кремле и отослал их в газету "Посев". Редактор "Посева" Романов пишет мне: "Скажите, вы раньше где Работали - в "Правде" или "Известиях"? - и не хочет поверить, что я никогда ничего не писал. Пишу я дальше больше, и так через два года появляется книга "Берлинский Кремль".
Я вовсе не хотел описывать самого себя, моя жизнь была слишком запутанной и не характерной для того времени. Я хотел показать какого-то среднего советского человека, который шагал по жизни рядом со мной. Прежде всего, нужно было взять себе литературный псевдоним. Ведь по документам я был тогда Ральф Вернер.
Оглядываюсь я кругом. Был тогда в Штутгарте горький алкоголик Колька Климов, который в припадке белой горячки выпрыгнул с пятого этажа в окошко и разбился. Фамилия хорошая - Климов. Возьмем её. А как насчет имени? Мой любимый литературный герой - это Григорий Мелехов из "Тихого Дона". Так возьмем это имя - Григорий. Так родился Григорий Климов из "Берлинского Кремля". А какой ему чин дать?
Младший лейтенант - это звучит глупо. Ладно, сделаем его майором. Это так, посередке, не много, не мало. Ведь я описываю какого-то среднего офицера.