- Только вы не подумайте, Костя, - прошептала она, - я давно сказать хотела… но вас не было ни дома, ни в школе… И я всё думала: а может, он жив…
- Да ладно! - сказал я. - Чего ты.
Ленка присела к столу и стала водить пальцем по скатерти. И вдруг Пудик завыл. Жалобно так.
Ве-ве-ве ва-у-у-у…
- Да вы что! - сказал я. - Чего вы разнюнились?
Мне хотелось что-нибудь такое сделать, чтобы Ленка развеселилась, и Пудик тоже. Если бы я умел ходить на руках, я бы сразу на руки стал и заболтал ногами. Ленка бы, конечно, сказала: "Ну что ты как дурачок", но засмеялась бы… Но к сожалению, я не умею стоять на руках.
- Как же, - прошептала она. - Искали, искали, а теперь всё кончилось…
- Как это кончилось! - закричал я. - Ничего не кончилось! С самого начала было ясно, что их нет на свете! - Эмлемба только голову ниже опустила. - Это бы если, - говорю, - они на необитаемом острове были, как капитан Грант, а мы приплыли за ними, а они уже умерли, - тогда другое дело. А тут они уже тридцать лет как погибли…
- Да, - сказала Ленка. - То всё искали, искали, а теперь приду домой - и делать нечего… Сижу и сижу!
- Как это делать нечего? - Я и не заметил, что очень громко кричу. Бабушка вбежала перепуганная - я тогда только понял, что кричу. - Да они все трое - безымянные герои! Мы про них только фамилии знаем, да что они были хорошие, да что они погибли… А они герои! Этот Серёжа Иванов наверняка должен быть Героем Советского Союза! Он, может быть, первый в мире танковый таран совершил! И вообще! - Я кричал и видел, что Эмлемба успокаивается. - Давай! - закричал я. - Давай одевайся! Поедем к одному старику, он нам, может, ещё кое-что про Иванова расскажет.
- Я одета! - вскочила Ленка.
- Нет уж, нет уж! - сказала бабушка. - В таком затрапезном виде! В люди идёшь - оденься прилично.
Пока она одевалась, я с Пудиком играл, а сам думал: вот как интересно получается. Я ведь не собирался поиск продолжать, а теперь как посмотрел на Ленку, так опять красным следопытом заделался. И это хорошо, потому что я как про танкистов подумаю, всё мне кажется, будто я перед ними виноватый.
И опять мы ехали целую вечность до Парковой улицы и шли через лес. Тут ещё кругом здоровенные сугробы лежали. Но только они уже были не такие, как в январе. С одного бока снег был белый, - правда, в каких-то чёрных точках и пористый, как сахар, когда кусочек в чае намочишь, - а с другой стороны, где сугробы солнце освещало, они все были истаявшие - мохнатые от сосулек и пустые внутри. Если бы я был маленький, как гном, и мог ходить там, в этих пустотах, то мне казалось бы, что это ледяные дворцы.
А Ленка сказала, что тут нужно быть не гномом, а гулливеровским лилипутом, потому что гномы побольше, а лилипуты совсем маленькие, меньше пальца.
Пока мы спорили, кто больше - гном или лилипут, дошли до ДИПа. Даже не заметили - так быстро.
Форген-Морген обрадовался, и вообще все старики очень обрадовались! Хотя мы им ничего не принесли, и от этого мне стало неловко. Как это так - без подарка?
- У меня для вас есть кое-что! Есть кое-что! - приговаривал Форген-Морген.
Он убежал к себе в комнату и вернулся с большим альбомом.
- Вот! - сказал он, разворачивая его толстые страницы. - Это вот тот польский альбом об освобождении Гданьска, здесь есть фотография Сергея Иванова. Вот я нашёл этот альбом в библиотеке. Совершенно случайно.
Вокруг нас сгрудились старики и, как маленькие дети, рассматривали каждую фотографию во всех подробностях.
- Вот это я снимал и это… - гордо говорил Форген-Морген.
На снимках были развалины города, горящие танки, польские и русские солдаты, бегущие в атаку. Убитые. И наконец, солдаты по колено в воде Балтийского моря.
Они умывались, брызгались, а один поляк, стоя по пояс в воде, отдавал честь расстеленному на воде вымпелу, где латинскими буквами было написано: "Вестерплате".
Ещё на одной фотографии в воде стоял танк. Танк был немецкий, но свастика на нём была закрашена и криво нарисован белый польский орёл. Около этого орла притулились польские солдаты, а на броне сидели обнявшись два польских офицера.
- Вот он! - сказал Форген-Морген, ткнув в одного пальцем. - Вот Сергей Иванов.
- Какой же это Сергей Иванов, если это поляк! Вон у него мундир польский и фуражка!
- Но я же помню! Я же помню! - растерялся Форген-Морген. - Мы с ним встретились. Он меня узнал, а я его. И вот снимок. Это весной тысяча девятьсот сорок пятого года. Вот снимок. Я помню.
Ленка глянула на меня многозначительно. И сказала:
- Он вполне мог поменяться мундиром с каким-нибудь польским товарищем. Это, конечно, он!
- Ну да! - обрадовался Форген-Морген. - Я же помню!
- Вы знаете, - сказала одна старушка. - Я тоже воевала в Польше. Во время боёв поляки обратились к нашему командованию с просьбой - прислать военных специалистов. Командиров артиллерии, танков и так далее. И наши офицеры носили польскую форму. Я помню, так было.
- Вот именно! Вот именно! - обрадовался Форген-Морген. - Я его и после встречал. И после…
Я рассматривал офицера. Вероятно, в альбом фотография была перепечатана из газеты. Лицо у офицера было всё в газетных точках, а кроме того, пол-лица скрывала тень от длинного козырька польской квадратной фуражки.
"Да какой же это Иванов, - чуть было не сказал я, - если я сам своими глазами видел похоронное извещение. Этот снимок сделан в сорок пятом году, а Иванов убит в сорок четвёртом".
- Вы знаете! - сказал Форген-Морген. - У меня ведь целы все негативы. Я часть отдал в Центральный архив, но у меня остались контролечки и негативы. Вот если бы у меня был фотоувеличитель. Удивительное дело, - сказал он, - я был репортёр и всю войну снимал, но работал на казённых аппаратах и с казёнными увеличителями. Аппарат-то у меня свой есть, а увеличителя никогда не было. Я, знаете ли, когда остался один…
И тут у него опять стала дёргаться голова…
- А подпись? - спросил я быстро. - Ведь под этой фотографией должна быть подпись.
Старики загалдели, и та женщина, что воевала в Польше, стала читать по складам:
- "Панцерны полк (значит - танковый полк) полковника Тарана вышел к Балтике первым. На снимке полковник Таран, капитан Каминьский со своими бойцами…"
- Но это Иванов! - прижимая свои худые руки к груди и хлопая морщинистыми веками, говорил Форген-Морген. - Это Сергей Иванов, я же помню… Это, наверное, опечатка… Вот если бы у меня был фотоувеличитель, я бы разыскал негатив и отпечатал эту фотографию крупнее. Без растра, ну без этих газетных точек… Как следует.
- Так в чём дело, друг мой! - сказал бровастый старик. - Имеется такая форма обслуживания населения, как пункты проката. Мы можем взять там напрокат увеличитель, и таким образом ваша фотография и равным образом память получат подтверждение.
- Да нет, - сказал Форген-Морген. - В прокате любительские увеличители, а мне нужен большой - профессиональный. Вот есть такие сейчас, мне говорили, "Крокусы", но они стоят уйму денег… Перед самой войной мой сын и Даша - так звали мою жену - накопили денег и купили прекрасный дорогой увеличитель и спрятали от меня… Чтобы подарить ко дню рождения. Но у нас была небольшая комната, и спрятать большой увеличитель было очень сложно. Я его сразу нашёл и даже рассмотрел, но делал вид, что ничего не знаю… Мы все делали вид, что ничего не знаем, чтобы был сюрприз… - Форген-Морген замигал, заулыбался и сразу сник. - Так они мне его подарить и не успели…
* * *
- Если бы у меня было много денег, - сказала Ленка, когда мы шли обратно, - я бы обязательно подарила ему самый дорогой и самый лучший в мире увеличитель. Вот я окончу школу - пойду работать, заработаю кучу денег и куплю ему увеличитель.
"Он до того времени не доживёт", - подумал я. Вот ведь как часто бывает, и я представил, как Ленка везёт Форгену-Моргену увеличитель, а ей тот бровастый говорит: "Ах, медлительные люди, вы немножко опоздали". Он читал эти стихи, когда провожал нас до ворот.
- Костя! - сказала Эмлемба. - А вдруг, действительно, это Иванов?
- Да брось ты! У нас же документ есть, что он убит и похоронен.
- Разве не бывает ошибок? Думали, что он убит, а он только ранен.
- Знаешь что! - сказал я. - Я этот альбом с фотографией одному человеку покажу. Но вообще-то, Форген-Морген может всё перепутать!
- Но он же помнит!
- Да ничего он не помнит. Он в прошлый раз Иванова Васильевым называл! Знаешь, он за войну сколько снял танкистов?
- Давай! - сказала Ленка, прижимая к груди альбом. - Давай переснимем эту фотографию и напишем в Польшу.
- Ха! - сказал я. - Куда писать-то?
- В Гданьск!
- На деревню дедушке… Нужно точно адрес знать.
- А мы узнаем! Пошли в редакцию! К Георгию Алексеевичу…
Только мне этого ещё не хватало! Не могу же я к нему явиться с бухты-барахты! Явился не запылился! Конечно, он человек воспитанный, не скажет: "Вали отсюда, нам такие обманщики ни к чему". Он просто не станет обращать на меня внимания, как будто я шкаф или стол.
Можно, конечно, сразу с порога закричать: "Извините-простите! Признаю свои ошибки! Всё осознал, всё понял!" Между прочим, совсем недавно я так бы и поступил. Смотрел бы честными глазами, помаргивал. Ну и что бы он мне сделал? А вот теперь я почему-то так не могу.
Мне теперь, как я что-нибудь дурное сделать хочу, сразу танкисты вспоминаются. Мне кажется: вот я вру, а они ползут по болоту под обстрелом, сейчас Мироненко вскочит - и та-та-та-та… И он упадёт лицом в воду. Или Иванов ножовкой раненому ступню отпиливает…
Я как представлю себе избушку лесника, и свет лампы керосиновой, и ножовку эту страшную, так мне все мои обиды и всякие неприятности пустяками кажутся…
Не могу с Георгием Алексеевичем я встретиться. У него глаза особенные - "траурные"…
Глава двадцать третья
ПУСТЬ СЛУЧИТСЯ ЧУДО!
Не успели мы приехать в наш район, как Ленка подскочила к первому попавшемуся автомату и стала крутить диск телефона. Я сначала подумал, что она домой звонит, потому что уже поздно - седьмой час, но слышу, она кричит:
- Георгий Алексеевич! Это я - Лена Пантелеева! Да!
Я ей страшные глаза делаю и руками машу: мол, нет меня, - но ей хоть бы что.
- Мы тут с Костей Макаровым стоим недалеко от редакции… Можно, мы придём? Вот, он тебе трубку велит передать!.. - И мне трубку суёт - прямо всё ухо мне отдавила.
- Костя! - слышу я голос. - Здравствуй, во-первых!
- Здрасте… - говорю я не своим голосом.
- У тебя сорок копеек есть? - спрашивает Георгий Алексеевич.
- Не знаю, есть! Сейчас посмотрю…
"Зачем ему сорок копеек понадобились?" - думаю я. А сам радуюсь, потому что он со мной так разговаривает, будто мы с ним вчера расстались и ничего не произошло.
- Есть сорок копеек!
- У меня к вам просьба. Зайдите в булочную и купите цыбик чаю…
- Чего такое "цыбик"? - шепчет Эмлемба. Она тут же, в автомате, торчит, с другой стороны трубку слушает.
- Пачку чаю, - говорит Георгий Алексеевич, - за тридцать восемь копеек - мне из редакции выходить не хочется, а у меня вся заварка кончилась… Я тебе деньги отдам. И давайте скорее приходите - у меня для вас новости.
Только теперь, в Доме прессы, я понял, как мне его не хватало, как не хватало старых газет, тишины библиотеки и ожидания, что вот-вот произойдёт чудо и я найду Сергея Иванова…
- Ну, дорогие мои! - говорит, снимая с нас пальто, Георгий Алексеевич. - Что у вас, рассказывайте, а потом я расскажу, что у меня!
Пока мы рассказываем про Форген-Моргена, Георгий Алексеевич внимательно рассматривает фото в альбоме своими "траурными" глазами.
- Да! - говорит он. - Повторяю себе всю жизнь, что чудес не бывает, но всю жизнь чуда жду! И знаете, что самое интересное: происходят чудеса! Ну-ка! - И он достаёт из шкафа жестяную кружку.
Ну как будто угадал, что мне очень хотелось чай из неё попить. Снова обжечься о её алюминиевые края, окунуть лицо в горячий пар крепкого чая…
- Вот ведь какая цепочка получается, - говорит Георгий Алексеевич. - Ну, а давайте - в порядке бреда, так сказать, - предположим, что Иванов не погиб, а действительно каким-то образом попал в польскую Народно-освободительную армию…
- Но ведь у нас же копия извещения есть!
- Извещение не фокус! Танк сгорел? Сгорел! Иванов в расположение части не вернулся? Не вернулся! Стало быть, погиб! А может, он и не погиб? Ну на минуточку, так сказать, из области фантастики сделаем допущение: а вдруг он не погиб?
- Ой! - говорит Эмлемба. - Пусть он будет жив! Ну пусть! Пусть случится чудо!
- Чудес не бывает! - говорю я.
Что у меня за язык за такой! Я сам изо всех сил хочу, чтобы Иванов был жив. Ну пусть хоть он один жив будет! А то Демидов убит! Мироненко убит… И ещё двадцать миллионов человек. Ну пусть хоть на одного будет поменьше, пусть он будет жив! Я так думаю, а говорю совсем другое: "Чудес не бывает!"
- А вдруг это не чудо! - Никогда бы я не подумал, что Георгий Алексеевич может так горячиться. Он почти что бегает по комнате, волосы ерошит, за сердце хватается. - А вот представим на минуточку Иванова. Полковника Иванова. Это опытный воин. Крепкий, волевой человек. Обратите внимание: все говорят о нём, как о человеке пламенного сердца и ледяного ума… Может, он и правда жив остался? А?
- А похоронка?
- Да что похоронка, - машет руками Георгий Алексеевич. - Мне такие люди попадались, у которых по пять похоронок на стене висит, а они живы и здоровы. Ты напрасно не веришь в репортёрскую память… Я, например, склонен признать, что фотограф Иванова узнал.
- Так ведь тут написано: "полковник Таран", - говорю я.
- Вот именно, вот именно: капитан Леон Каминьский и полковник Таран. Без имени. Ты что, не понимаешь? Ты не понимаешь, что это боевая кличка? Таран! Для танкиста такого, как Иванов, очень подходящая.
- Майор Вихрь! - говорит Эмлемба.
- Вот именно! Вот именно! Партизанское подпольное имя. Таран! Таран, - повторяет он.
И вдруг я догадываюсь.
- Георгий Алексеевич! - говорю я. - Мы свою находку рассказали, а вы? Вы что-то знаете… Что вы нашли?
- Хе-хе! - говорит Георгий Алексеевич. - В том-то и дело! Только нашёл не я, а ваш брат следопыт! Нашёл… очень интересная ниточка тянется. Вот он сейчас придёт и сам всё расскажет. А пока сообразим, куда нам посылать запросы. Значит, в Центральный архив Войска Польского…
- Пионерам в Гданьск… - подсказывает Эмлемба.
- Именно. Только в Польше пионеры называются харцеры… Решено. Пишем в Гданьск!
Они записывают адреса, разговаривают, а я сижу и грею руки о жестяную кружку. И мне хорошо.
Хорошо оттого, что я снова в редакции и что Георгий Алексеевич так всё повернул, словно между нами ничего и не было. Хорошо оттого, что маленькая, но всё же появилась надежда… И опять мне кажется, что вот-вот, ещё за одним поворотом, ещё за одной закрытой дверью ждёт меня открытие…
- Можно? - со скрипом открывается дверь, и на пороге появляется тот, кого я меньше всего ожидал увидеть. На пороге стоит ушастый Петрович! Ну, нынешний председатель красных следопытов. А за ним в коридоре поблёскивает лысина Роберта Ивановича…
ЛЕДОВАЯ ШАПКА. (СБОРНИК СТАТЕЙ). М., ГЕОГРАФИЗДАТ, 1959.
"Наш корреспондент встретился с участниками санно-тракторного поезда, только что вернувшегося из пятимесячного похода к Южному полюсу, задал несколько вопросов инженеру-механику Сергею Тимофеевичу Иванову.
Вопрос: Сергей Тимофеевич, ваши товарищи единодушно рекомендовали мне расспросить вас о всех особенностях этого похода. Потому что, как они говорят, вам выпали главные трудности. И благодаря вашей работе и работе вашей группы поход прошёл успешно…
Ответ: Всем досталось.
Вопрос: В чём же были трудности?
Ответ: Да как вам сказать! Во всём. В Антарктиде необычные для человека условия, температура около восьмидесяти градусов ниже нуля. Стало быть, в ведре с бензином гаснет факел… Горючее и смазка замерзают и становятся как мармелад… Не по вкусу, конечно, а по состоянию. Железный лом или труба, если по ним на морозе ударить кувалдой, разбиваются как стеклянные… Кроме того. Антарктида - купол. То есть это горы, а на них километры льда. Стало быть, все высокогорные прелести налицо: давление шалит, воздух разрежённый, кислороду не хватает… Десять раз кувалдой махнёшь - кровь из носу… Тяжело.
Вопрос: Что же вас привлекло в этой работе?
Ответ: Всё делается в первый раз. Интересно с инженерной точки зрения. Во время похода всем приходилось напряжённо думать, от этого зависела наша жизнь…
Вопрос: Несколько слов о себе.