Юго-западный сектор отбивает пятую или шестую атаку. Птыча переходит из рук в руки. Сейчас она у немцев. Со взво дом устремляюсь на цепь вражеской пехоты, поднявшуюся с огородов. Цепь густая. Сзади ее подпирают новые пехотинцы, на ходу соскакивающие с транспортеров. Тем не менее, атаку удается отбить.
Мы становимся хозяевами северной окраины Птычи. И тут в окоп, где валяются обтянутые коричневым сукном с пристегнутыми черными пластмассовыми стаканчиками фляжки, вскакивает Зарубин. Он потерял фуражку, всегда аккуратно зачесанные назад мягкие волосы сейчас падают на глубоко посаженные светлые глаза. Лицо красное, и особенно почему-то красны большие уши.
- Что во фляжках? - первый вопрос Зарубина.
- Понятия не имею.
Зарубин понюхал, капнул на язык.
- Похоже, вода.
Не отрываясь, из горлышка осушил фляжку, вытер рот, мокрый подбородок.
- Ишь ведь; тряпкой обшивают. Об удобствах бсспокоЯтСЯ.
И без всякого перехода:
- Хоменко взял своих бойцов да несколько танкистов с выведенных из строя танков. Рожью прошел в тыл, чуть ли не к самой Вербе. А там подбитые немецкие машины. Наши ребята залезли в них да как ахнут. Такой тарарам подняли… Капитан Хоменко награду заслужил. Плюснин с Павловским тоже… Павловский опять без пушек остался. Вместе с Плюсниным в пехоте…
В этот момент началась новая атака. Зарубин достал ТТ. Как и многие командиры, он во время боя держал пистолет не в кобуре, а за пазухой.
- Разрешите быть свободным.
И, не дожидаясь "разрешения", выскочил из окопа.
Спустя час немцы, разъяренные безрезультатностью натиска, подтянули свежие танки. Пришлось пустить Волкова. Впереди - жердевская рота КВ.
Наш слабый артиллерийский щит разбит. Едва не все пушки юго-западного сек гора выбыли из строя. Танки шли против танков. Немцы не имели тяжелых машин. Но у наших КВ снаряды на исходе. Надо таранить, давить тяжелыми, разлапистыми гусеницами.
Фашистская атака опять захлебнулась. Но вернуть Птычу нам все же не удалось.
Горели машины, торчали обломки вмятых в землю орудий, перевернутых транспортеров. И всюду - у машин, батарей, транспортеров - трупы наших и немецких солдат.
Солнце клонилось к лесу. Бои постепенно затихал. Только на севере, у Млынова, канонада не смолкала. Связи с Сытником ни но радио, ни проводной не было. Примчавшийся на мотоцикле без коляски лейтенант доложил: в 16:10 противник перешел в наступление.
Немцев остался в Подлуже. Мы с Васильевым направились к северному сектору.
Сытник укрыл на левом фланге в засаде батальон Мазаева. Им теперь командовал Гуров. Мазаеву стало совсем худо. Его удалось наконец-то отправить в медсанбат.
В центре наступали два фашистских батальона. Остальные силы, не принимая боевого порядка, двигались колонной по дороге. В эту колонну и врезались до поры до времени таившиеся в лесу танки Гурова. Гуров прислал записку:
"Штаб фашистского полка приказал долго жить. Взял в плен генерала, командира 44-й пехотной дивизии. Всем гусям - гусь".
Мы с Васильевым тут же направились к Гурову. В предвечернем небе появились эскадрильи бомбардировщиков. Бомбовый удар был направлен как раз туда, где дрался батальон.
Вышли на опушку, когда самолеты уже отбомбились и батальон атаковали десятка полтора Рz.III и Рz.IV. Несколько наших танков горело. Мы рванулись на помощь.
На ходу ко мне прямо на броню "тридцатьчетверки" вскочил перемазанный и окровавленный танкист. Я открыл верхний люк.
- Вон видите. Т-35 горит. Это - Гурова.
Маневрируя, мы стали пробиваться к уже умолкшему, слабо дымившемуся танку. Коровкин подвел "тридцатьчетверку" вплотную к нему. В открытый передний люк я увидел три черных скелета. Забравшийся внутрь Коровкин нашел орден Красного Знамени с облупившейся от жары эмалью. То была награда, полученная Иваном Кирилловичем Гуровым за бои в Финляндии.
…А немецкий генерал вместе с остальными пленными погиб от немецкой же бомбы. Прямое попадание.
Часам к восьми Васильев и я были в Дубно. Летевшие из-за Иквы снаряды рвались с равными интервалами, хоть проверяй ход часов. Гитлеровцы довольствовались неспешным обстрелом города.
Командный пункт полковника Смирнова располагался в неглубокой, поросшей кустарником лощине на южной окраи не. Нас встретил приветливый толстяк, начальник штаба полка капитан Петров.
- Где командир? - спросил Васильев.
- Внизу. Хворает.
На дне лощины стоял танк. Рядом с ним - щель. Между танком и щелью, на пышной атласной перине лежал Смирнов. В сапогах, сдвинутой на лицо фуражке, без ремня. На животе у полковника покоилась большая бутыль с водой.
Смирнов нехотя приподнялся:
- Болею, измотался вконец…
- Чем болеете? - поинтересовался Васильев.
- Да вот, желудок…
Вдруг Смирнов заговорил возбужденно, нервно:
- Уходить, уходить немедленно. Пока есть коридор на восток. Снаряды кончаются… Связи нет… Надо к старой границе…
Васильев не прерывал полковника. Тот кончил и лег опять.
- Это все, до чего вы додумались? Смирнов молчал. Васильев обернулся ко мне:
- Полковника, кажется, следует направить в медсанбат.
- И как можно скорей, - согласился я. - Кто полк примет?
- Петров, - не задумываясь, сказал Васильев. Когда поднимались вверх, Васильев смачно плюнул, со злостью носком сапога раздавил окурок.
- Герой парадов… Медвежья болезнь… Я уже несколько дней о Петрове думаю.
Петров, как мы поняли, с начала боев чувствует себя командиром полка. Поэтому совершенно спокойно отнесся к новому назначению. Только почесал маленький нос, зажатый толстыми, лоснящимися щеками.
- По своей комплекции я и на дивизию гожусь.
- Скромничаете, - в тон ему ответил Васильев. - По килограммам вы уже корпус, а то и армию заслужили…
Любимая тема острот Петрова - собственный вес и габариты. Но постоянные шуточки не мешают ему дельно руководить подчиненными.
- Теперь я за этот полк спокоен, - признался Васильев, когда мы шли к танкам.
Я ничего не ответил. У меня из ума не шли обгоревшие скелеты. Я думал о другом человеке, который славился смелостью и остроумием, - о Гурове… Как это Сытник сказал: "Самые лучшие гибнут… Возле смерти ходят, а о ней не думают, о себе не помнят…".
На командном пункте у Подлуже творилось нечто невообразимое. Люди бросали вверх пилотки, фуражки.
Я выскочил из танка и окликнул пробегавшего мимо политрука.
- Что тут происходит?
- Самолет.
- Какой самолет?
- Наш! Только что сел в болоте. Связь будет! Минут через двадцать передо мной стоял высокий, опирающийся на палку летчик-лейтенант в черной кожаной куртке.
- Мне нужен бригадный комиссар Попель.
- Я - Попель.
- Вез вам приказ фронта. Когда "мессершмитты" атаковали, приказ уничтожил. Содержание помню. В лесах у Мала Милча и Белька Милча сосредоточено до трехсот танков противника. По всей вероятности, без боеприпасов и горючего. Командующий фронтом приказал уничтожить эти танки.
- Кем подписан приказ?
- Начальником штаба генералом Пуркаевым.
- Больше ничего не было в приказе?
- Ничего.
- Вам что-нибудь известно о восьмом мехкорпусе?
- Ничего.
- О противнике?
- Мало.
- Кто в Тернополе?
- Наши. Утром там был штаб фронта.
Итак, штаб фронта помнит о нас, приказывает наступать, громить врага. Но знает ли он о наших потерях? Знает ли, что нам некуда девать раненых и нечем помогать им, что у нас нет горючего, снарядов, патронов, что в каждом полку можно по пальцам сосчитать оставшихся в строю командиров и политработников? Вряд ли.
Но если надо, если есть приказ, мы обязаны, мы будем наступать.
4
- В нашем положении наступать - все равно, что с обрыва в омут бросаться…
Курепин говорил горячо, но не запальчиво. Он, ставший начальником штаба нашей группы и неплохо справлявшийся со своими обязанностями, был во всеоружии неотразимых фактов:
- Наступление требует боеприпасов, а у нас их нет. Ни на танках, ни в артиллерии. Наступление требует подвижнос ти. Чем мы ее достигнем? Горючее только в баках, да и то не у всех. У нас многие сотни раненых. А ремонтники, танкисты, потерявшие машины, артиллеристы без пушек? Что с ними делать, когда у них даже винтовок нет?
Курепин сделал паузу. Он ждал возражений, но возражений не было. Все так, именно так.
- Только что товарищ Петренко доложил о противнике. Соотношение сил мало сказать не в нашу пользу. Против нас с севера две пехотные дивизии - 44-я и 225-я, подошла 14-я танковая. С юго-запада 111-я пехотная и 16-я механизированная. Здесь же наша старая знакомая атакует колонну. Так я говорю, товарищ Петренко?
Петренко кивнул головой:
- …Завтра надо ожидать решительного штурма. А мы - начнем наступление, вылезем со своими калеками-танками - нате, душите. И часу не пройдет, они из нас блин сделают, проглотят и не подавятся.
Курепин видел: оппонентов нет, и увлекался все больше и больше.
- Знай штаб фронта наше положение, он никогда бы не отдал такой приказ, не послал бы людей на убой…
- Что вы предлагаете? - перебил я.
- Есть один выход - на восток. Пока его не захлопнули, надо пользоваться немедленно приступить к выводу частей, соблюдая строгую маскировку. Фашисты завтра начнут артподготовку, а нас - след простыл. Живая сила и техника спасены. Мы соединимся с другими дивизиями, корпусами. И дадим еще жару Гитлеру.
Васильев только сегодня сказал мне о Курепине: "Пожалуй, освоится мужик, глядишь, отвыкнет с собой соломку таскать на случай, если спотыкнется. А к штабной работе у него вкус имеется. Штабная культура есть, и мозгами шевелить может".
Все это было справедливо. Я видел: сегодняшняя речь Курепина подсказана не желанием спасти себя, уцелеть. Курепин, чувствуя ответственность за войска, честно искал рациональное решение, и обычная логика подсказала его. Но годится ли нам она, эта самая "обычная логика", сейчас, приведет ли она к правильным действиям, правильным не только с точки зрения нас, оказавшихся в окружении, но и с точки зрения интересов фронта, Красной Армии, страны в целом? Уцелеть, сохранить живую силу, материальную часть превосходно. Однако ценой чего? Невыполнения приказа.
Нет, как видно, пришел час перешагнуть через "обыкновенную логику", выработать новые категории.
То, что предлагает Курепин, дьявольски соблазнительно и дьявольски просто: удрать. Фашисты проснутся, постреляют по пустым деревням, перелескам и поймут - русские их перехитрили, сбежали, были таковы. Сядут на машины, возьмут свои губные гармошки и покатят дальше, на восток, по нашей земле к Киеву… Я поднялся:
- Что думает товарищ Сытник?
- Сытник думает всегда одинаково: приказано - выполняй. Хоть в лепешку расшибись. Хоть юшка из носу.
- Ваше мнение, полковник Васильев?
Васильев говорил раздумчиво, медленно. Он согласен с анализом обстановки, который дал Курепин. Обстановка оценена правильно. Однако выводы…
- Выводы нам не подходят. Это - пассивное мышление. С ним можно выиграть операцию, но проиграть войну. Сейчас главное - истреблять противника. Всегда, всюду истреблять. Товарищ Курепин неплохо показал себя в дубненских боях. Несмотря на трудные условия, штаб работал довольно четко. Но сейчас начальник штаба танцует не от той печки. Сейчас нам исходить нужно из одного: как и где нанести больший урон врагу. Думать надо над тем, как умнее и лучше выполнить приказ фронта.
Курепин был- совершенно растерян. Он не сомневался в том, что его предложение - единственное возможное и разумное, с удивлением поглядывал на командиров, искавших способ выполнить фронтовой приказ.
Это решение нам далось не легко. Оно было принято после того, как отвергли десятки вариантов.
В 23:00 полк капитана Петрова атакует Птычу, овладевает ею, пробивает брешь на юг. В коридор устремляются тылы, раненые, все, что не может идти в бой и связывает нас. Маршрут - на Тернополь. С рассветом наши главные подвижные силы наносят удар по сосредоточенным в лесах танкам 16-й танковой дивизии в общем направлении на Козин. Мы верили, что где-то там, у Козина, Ситно, Брод, находится наш корпус.
У нас не было ни секунды времени. Я с группой командиров сразу же ушел на рекогносцировку в район Птычи. Васильев - на северный участок. В лесах, садах, деревнях, окраинах Дубно началось движение. Сперва осторожное, чтобы не привлечь внимания немецкой авиации.
Но фашистские самолеты не появлялись, и погрузившаяся во мрак дорога забурлила, загудела, ожила ревом моторов, криками, руганью, стонами. Стала обычной дорогой войны.
Гитлеровцы, привыкшие руководствоваться только элементарной логикой, не ждали ночного натиска на Птычу. Минут через сорок после первого артналета село было у нас. Мотоциклы, за ними танки, потом тылы на колесных машинах двинулись к Вербе. Пехота по грудь в теплой, мутной воде форсировала приток Иквы.
Когда колонна останавливалась, я вскакивал на колеса грузовиков. В кузовах на сене лежали раненые. Иные без памяти, иные в бреду. Те, что могли разговаривать, с беспомощной неуверенностью опрашивали:
- Куда нас, к своим? Я односложно отвечал:
- К своим.
Низина затягивалась белым туманом. Осветительные авиабомбы нам уже не опасны.
Противник, так и не понявший, что происходит, вел огонь по карте, примерно нащупывая места переправ.
Впереди колонны шло 60 танков. У каждого один-два снаряда для самообороны.
Это громоздкое, беспомощное, уязвимое с земли и воздуха войско возглавлял полковник Семенов. Мы с ним стояли у броневика, пропуская колонну. Семенов задал вопрос, которого я меньше всего ждал:
- Почему меня отправляете с тылами? Или стар, или не достоин принять с вами вместе последний бой? Я не знал, что ответить.
- Василий Григорьич, доверяем вам самое ценное, что есть у нас, - тысячи людей, сотни машин. Не знаю - свидимся ли, нет. Хочу, чтобы на душе у вас было спокойно. Верите мне?
- Верю. А то кошки скребли… Верю.
Но Семенову не пришлось вести колонну на Тернополь… Ни он, ни я не слышали, как просвистел снаряд. Разбитый прямым попаданием броневичок полетел в канаву. В эту же канаву воздушной волной отбросило нас с Семеновым. Первое, что я услышал, едва вернулся слух, был слабый стон Семенова. Подполз к нему.
- Нога, правая нога…
В темноте нащупал сапог, залитый липкой кровью. Семенов замолчал. Потерял сознание.
Полковника отнесли в санитарную машину.
Кто же будет командовать колонной?
На раздумья и выбор в моем распоряжении максимум пять минут. И вот уже от машины к машине несется:
- Полковника Плешакова к переправе, полковника Плешакова…
Плешаков исходил эти места за последние дни. У него солидный командный опыт. Кстати, пустить тылы на Тернополь - идея Плешакова.
Меня смущает одно. Полковник все время рвется в бой. А в бою он не признает ни перебежек, ни переползаний. Доводы у него своеобразные:
- Когда кавалерист в атаку идет, брюхом землю не гладит…
Надеюсь только, что Зарубин, замполит колонны, в случае чего умерит его пыл.
На прощание я прошу Плешакова:
- Может, встретитесь с Рябышевым… Объясните наши действия…
- Есть! - глухо отвечает Плешаков. И вдруг я чувствую на щеке колючую щетину, слышу запах пропотевшей, пропыленной гимнастерки. Мы обнимаемся и целуемся.
- Как знать, свидимся ли…
Почему так знакома эта фраза? А, я полчаса назад сказал ее Семенову. Теперь мне ее возвращает Плешаков…
Товарищи, которые уходят на юг, считают нас, оставшихся, обреченными, приговоренными к смерти. К героической смерти. Только этим можно было объяснить и вопрос Семенова и мускулистые объятия Плешакова.
Мне стало тоскливо. Мелькнет в тумане последняя красная лампочка - и все. У нас осталось - смешно сказать - восемьдесят танков, на каждом по двадцать-двадцать пять снарядов, а баки заполнены горючим лишь наполовину. И небольшие десанты… У бойцов - считанные патроны. Правда, есть еще двадцать танков Петрова, которые обеспечивают выход в тыл. Потом, когда мы начнем действовать, они подтянутся к нам и составят второй эшелон группы…
Ловлю себя на том, что думаю уже не об участи обреченных, а о бое. Великая, спасительная сила ответственности!
У ложбины останавливаю танк. Веселыми четырехугольниками светятся в ночи топки кухонь. Около них снуют темные фигуры. Кто-то громко настойчиво повторяет:
- Соли, соли, больше сыпь соли. Кому говорят, соли давай…
Значит, готовится завтрак. Значит, все идет своим чередом. А то, что нас осталось так мало, возможно, и неплохо. Мы подвижны, гибки, легки на подъем.
Подхожу к кухне, прошу поесть. Свинина с картошкой - тоже не худо.
В закрытой штабной машине над картой Васильев, Немцев, Сытник, Курепин. Лениво потрескивая, чадит свеча. На потолке сближаются и расходятся огромные черные тени от склонившихся над столом голов.
- Почему не спите, товарищи? Васильев поворачивается от карты:
- Была такая песенка: "Я лягу спать, а мне не спится". Недавно Петренко заходил. Разведчики пленного приволокли. Танков в лесу, говорит, сотни две, не больше. С ними две батареи и еще артиллерия на высотах вдоль узкого прохода, по которому нам идти… Дорога цветов… Вон как у Курепина на карте все роскошно разрисовано.