- Смотри.
Теперь старика видят все находящиеся в клуне.
Шепотом приказываю:
- Не стрелять, брать живым.
С протяжным скрипом открывается широкая дверь. Старик жмурится, моргает и, ничего не подозревая, идет по узкому проходу между грудами прошлогодней соломы.
Прямо в лицо ему упираются два пистолета.
- Руки вверх! Молчать!
Опешивший старик нерешительно поднимает дрожащие руки. В одной веревка.
Так он стоит, растерянный, перепуганный, ничегошеньки не понимающий. Оксен выворачивает карманы пиджака, брюк. Мятый платок, кисет, трубка, монеты, пуговица.
- Садись к нам, дедушка, будем разговаривать. Дед не может прийти в себя. Струйки пота стекают с морщинистого темного лица на реденькую седую бороду.
- Кто таков, откуда?
- Как скажу, так и убивать станете?
- Нет, дед, мы с мирными людьми не воюем, против своих не идем.
Старик прикрыл один глаз, другим посмотрел на меня.
- Откуда же это вам известно, что я - свой? Непрост дед. Освоился, глядит вокруг по-хозяйски.
- Кто у вас тут главный? Нехай жолнежам велит, чтоб не курили. До греха недалеко. Мне ущерб, да и вам беда.
Заприметил в углу проводника с завязанными полотенцем глазами.
- То не ваш, не русский?
Старик уже сам допрашивал. Я усмехнулся.
- Ваш. Из Турковиче Ческе.
- Угу. Мне потом тоже так…
Показал руками, как ему завяжут глаза.
- Будэ, дид, попусту розмовляты, - вмешался Сытник. Старик повернулся к нему:
- Украинец?
- Украинец. И вин тоже.
Сытник ткнул пальцем на меня.
Этот повышенный интерес к национальности настораживал. Я помнил о бандеровской болезни, которой болели многие в здешних селах.
- А ты, дед, только с украинцами дела имеешь?
- Зачем только. Украинец всякий бывает. Я вон грызь от одного украинца нажил…
- Ну так будешь отвечать?
Дед показал пальцем на лежащего в углу с повязкой на глазах проводника, потом похлопал себя но ушам.
Проводника подняли. Он решил, что ведут кончать, забормотал, заныл. Оксен успокоил его.
Когда поляк был в другом конце клуни, старик шепотом сказал:
- Я из Новы Носовицы. Звать Василём. С вас того хватит. Три сына ушли с Советами. Мне оставили трех снох и дюжину внучат. Так-то. Пятьдесят лет батрачил. С того и грызь. А Советы землю дали. Теперь, небось, Гитлер заберет?..
- А ты, дид, не брешешь? - перебил Сытник.
- Може, и брешу. Тебе грызь показать?
Нет, старик не походил на подосланного. Да и зачем было подсылать? Если бы гитлеровцы знали, что мы в клунях, обошлись бы без старика. Но где гарантия, что он не выдаст нас, если его выпустим? А с другой стороны, коль это честный трудовой человек, не может ли он нам помочь?
- Когда пришла колонна?
- Не знаю. Встал, она уж здесь.
- Длинная?
- Не считал, ни к чему было. Слышь, ваши ночью аэродром в Дубно трах-тарарах…
Дед Василь улыбнулся, и глубокие морщинки стянулись к глазам.
- До неба, люди говорят, огонь долетел. Теперь ищут, нюхают.
Он засопел, показывая, как немцы "нюхают". Оксен кивнул в сторону захваченного нами франта:
- А с этим паном не знаком? Старик насупился.
- Он тут всем знакомый. Сучий сын. Куркуль. Пилсудчик. С тридцать девятого года не был, а теперь заявился. Видать, землю заберут у нас.
- Заберут, - подтвердил я. - Особенно, если станете перед Гитлером на пузе ползать.
- То нам ни к чему.
- Надо Красной Армии помогать. Когда она вернется, земля опять будет вашей.
Старик скорбно покачал головой:
- Плохи, стало быть, дела у Червоной Армии, если ей диды наподобие меня помогать должны. Посмотрел на нас с сожалением.
- Когда-то ваша армия вернется… Пока солнце взойдет, роса очи выест… Ну, чего вам треба?
- Хлеб и молоко для раненых. Узнаешь, есть ли фашисты на станции Смыга и сколько их? Не собирается ли колонна уходить?
Дед сполз с соломы. Тихо спросил у меня:
- Не боишься, сынку, что продам вас?
- Не боюсь, дид.
- На том спасибо.
Он поклонился. Не спеша прикрыл заскрипевшую дверь и расслабленной старческой походкой заковылял к дороге.
И все-таки мы не были спокойны. Кто-то раздумчиво сказал:
- Приведет старик гостей…
- Не приведет! - зло оборвал Сытник.
Мы молчали и ждали. Липкие пальцы сжимали деревянные рукоятки гранат. Зудело тело: в придачу ко всем невзгодам в клуне оказалось великое множество блох, которые, казалось, только и ждали нас.
Через полтора часа по сараю пронесся шепот:
- Идет!
Старик шел по-прежнему медленно, сгорбившись под тяжестью мешка. Он так же не спеша открыл клуню, закрыл за собой дверь и осторожно опустил сидор на землю.
- Хлеб и молоко - только раненым, - приказал я. Никто ничего не возразил. Ничего не сказал и дед. Молча смотрел он, как раздавали хлеб, как раненые по очереди тянули из бутылок молоко. Забрал пустую посуду, сунул в мешок и тогда лишь подошел ко мне.
- Колонна весь день стоять будет, машины починяют. Танки у них, пушки. Я трошки по-немецки разбираю, под Австро-Венгрией жил. На станции танков нема, одна инфантерия… гуляет, песни поет…
Эти данные нам были очень кстати. Созревал план дальнейших действий: до ночи сидеть в клунях, а ночью форсировать дорогу и пробиваться в лесной массив. Сытник с пулеметчиками должен был ударить по колонне противника, если она к той поре не уйдет. Одновременно так называемая танковая рота (экипажи оставленных нами машин) во главе с Петровым без выстрела проберется к Смыге, расправится с загулявшим гарнизоном, а потом двинется вслед за нами на Бушу.
Нам мало только лишь спасаться. Мы - армия. Мы должны истреблять врага и заставить его усомниться в своем триумфе.
Чуть стемнело, по крыше клуни замолотили тяжелые капли. Дождь крепчал. Это было нам на руку.
В темноте, в тишине у клунь собирались роты. Командиры проверяли людей, объясняли задачу. Разведка не вернулась, но ждать ее больше нельзя было.
Бесшумно подкрались вплотную к дороге. И услышали:
Mit dir, Lili Marlen.
Mit dir, Lili Marlen.
Ударили пулеметы. В машины полетели гранаты. Роты рванулись через дорогу. Все произошло так быстро, что я не заметил, как оказался в лесу.
Мокрые ветки бьют по лицу. Вода бежит за шиворот, заливается в сапоги. Но мы благодарны этому ливню. Он - неплохой союзник.
Однако уже заявляют о себе новые недруги. Легко ли ориентироваться ночью, в кромешно темном лесу? У нас один-единственный лист двухверстки. Еще есть несколько десятиверсток, кроме того пять фонариков и два компаса.
Приходится сбавить темп, строго выдерживать направление.
Неожиданно натыкаемся на деревню. Сверяемся с картой. Буша. Добрались до нее раньше, чем предполагали.
Двое гражданских отправляются в деревню. Им поручено узнать, нет ли здесь каких-либо признаков разведгруппы Кривошеева.
А пока можно лечь на мокрую траву, прикрыть глаза, забыться на пяток минут. Это и есть отдых.
Нас нагоняет танковая рота, ходившая на станцию Смыга. Там действительно был днем праздник, батальон отмечал годовщину какой-то виктории, одержанной во Франции. Ветераны удостоились наград. А ночью наши пешие танкисты принесли им свои "поздравления" и "подарки".
Подошла разведка из Буши. Деревня забита немцами. О Кривошееве ничего не слышно.
Углубляемся в лес. Впереди - река. Мелкая, узкая. Но для измученных, изголодавшихся людей, особенно для носильщиков, даже такая речушка препятствие.
Не приходится сомневаться - немцы нас не оставят в покое, будут преследовать. Надо торопиться, а люди едва передвигают ноги. Колонна растянулась на километры.
Рассвет застает нас на привале. Рядом деревня Рудня. Туда можно не слать разведку. Из леса видны машины, запрудившие деревенскую улицу. Значит, и здесь не получить нам ни куска хлеба.
И так во всех деревнях, что попадаются на пути к Каменной Горе, на которой кончается карта. Вся-то эта Гора - два дома, чистеньких, сверкающих оцинкованным железом крыш. Немцев здесь нет, но и продовольствием тоже не разживешься. Так, по крайней мере, говорят хозяева. А обыски, изъятия запрещены. Мы - регулярная часть Красной Армии.
Разведка устанавливает: гитлеровцы знают об отряде, о направлении движения, сосредоточивают силы на нашем пути. Есть приказ покончить с "опасной русской бандой".
2
Нам некуда податься. Сунемся в одну сторону - немцы, в Другую - немцы. По дорогам шли с низкими бортами грузовики. В одну сторону - курсируют большие, в кузовах - минометы. Грузовик останавливается, посылает в лес пяток-десяток мин, и снова гудит мотор.
Гитлеровцы не особенно спешат. Все равно, дескать, русским деваться некуда. Еще день, еще два, а там ноги протянут. Либо сами сдадутся, либо подойдет пехота и стадом погонит в лагерь. От пленных фашисты знают о наших раненых, о голоде, истощении.
Ко мне подошел подполковник Боженко. Седовато-серая щетина подступает к ввалившимся глазам. Всегда тугие щеки теперь старчески дряблы. Вместо второго подбородка отвисшая складка морщинистой кожи. Трудно узнать замкомдива. Боженко атакует меня с ходу.
- Вы за людей отвечаете. Погубить народ - не велика мудрость. И так вон сколько уложили… А результат? Говорит глухо, не скрывая раздражения
- Клятвы принимать, красивые слова произносить… Мы тут не в театре…
Я не обязан выслушивать злобное брюзжание.
- Довольно! Что вы предлагаете?
- То, что вы сами думаете, о чем между собой, небось, не раз шептались, Боженко неприязненно посмотрел в сторону сидевших под деревом Сытника и Оксена. - Если не хватает смелости прямо сказать, поручите своему начальнику штаба или какому-нибудь еще начальнику… Начальников у нас, слава богу, хватает.
Сытник, Петров, Оксен, Петренко, Карапетян поднимаются, подходят к нам с Боженко.
Подполковник уже не помнит себя, потерял власть над собой. Он размахивает руками, срывается то в крик, то в яростный шепот.
- Чего вилять? Каждый грамотный командир должен сообразить - с таким отрядом, как наш, только на тот свет пробиваться…
Я начинаю понимать, куда клонит замкомдив.
- Ну, ну, выкладывайте свой план.
- Какой там план! Яснее ясного - надо распускать отряд. Маленькими группками, по одиночке еще, может, как-нибудь выберемся. Живая сила уцелеет. Хоть пятьдесят процентов. А так - всем хана.
- Значит, на отряде крест поставить? - недоумевает Петров.
- Вам бы, товарищ капитан, помолчать, когда старшие разговаривают.
- А мне, майору, дозволено спросить? - вмешивается Сытник. - Раненых как, в лесу побросаем или фашистам по акту передадим?
- Раненых? - Боженко запнулся. - Раненых?.. Придется кем-то жертвовать, чтобы спаслась основная масса. Таков закон войны…
Но он уже говорит без недавней запальчивости.
- Если я вас, товарищ подполковник, правильно понял, - босой Оксен держится с обычной корректностью, - надо отдать команду: спасайтесь кто как может. Проблема лишь одна: самим расстрелять раненых или предоставить это эсэсовцам…
Больше мне нечего слушать Боженко, и ни к чему этот спор.
- Еще раз где-нибудь, кому-нибудь заикнетесь насчет своего соломонова решения, будете расстреляны. И старые заслуги не спасут, и звание не выручит…
Во второй половине дня на дороге появились транспортеры и автомашины с пехотой. В бинокль видно было, как выпрыгивали из кузовов солдаты, вылезали, разминаясь, из кабин офицеры. Пустые машины отъезжали в сторону, уступая место новой колонне.
Мы уже два часа назад начали отход в сторону деревни с мрачным названием Переморовка, вернее, в сторону болота, подступавшего к ней. Выход не наилучший. Но другого не было. В бой вступать мы не могли.
Рота Петрова прикрывала отход, о котором еще не догадывались немцы. Не догадывались они по той простой причине, что считали болото непроходимым. Да оно и было таким.
Поныне не могу понять, как мы преодолели это болото. Вода по пояс. То и дело кто-нибудь проваливался в яму и его приходилось вытаскивать.
Понуро тянулась колонна. Самые слабые держались за веревку. На островке делали искусственное дыхание захлебнувшемуся в болотной жиже сержанту. Бойцы проходили мимо, не оборачиваясь. Повернуться, сделать лишний жест не было сил.
Вспомнилось 22 июня, когда я с Васильевым стоял у шоссе, ведущего на Перемышль, а из кустарника, нацелив в небо пушки, выскакивали танки, разворачивались и устремлялись на запад. В открытых люках командиры экипажей…
Было это, кажется, тысячу лет назад, в какой-то совсем другой жизни, с совсем другими людьми. А прошло всего-навсего… Какое сегодня число? Пытаюсь вспомнить.
- Коровкин, какое сегодня?
- Что "какое"?
- Число какое?
- Число? - с удивлением повторяет Коровкин. - Число? Шут его знает…
И от того, что никто не помнит, какое сегодня число, какой день, да и никому это не важно, делается особенно тягостно.
С наступлением ночи опять начинается дождь. Зашумел, загудел растревоженный грозой лес. Вспышки молнии выхватывают из мрака окаменевшие, мокрые лица. Никто не замечает грозы. Замечать, реагировать - для этого тоже потребны силы. Их надо экономить для того, чтобы вытащить из трясины ногу и снова опустить ее.
С рассветом над болотом появляются немецкие бомбардировщики. Снижаясь, бросают бомбы. Болото встает дыбом. Брызги и комья грязи взлетают чуть не к самолетам.
Мы молча наблюдаем за этой бессмысленной бомбежкой. Нет сил даже на то, чтобы радоваться - ведь мы ушли от врага, обманули его.
Вырвались из одной ловушки. А сколько их впереди?!
И все-таки сегодняшнее утро - особенное. Уже десятки раз слышал: "старая границам, "старая граница"!
Понимаешь, что фронт ушел далеко на восток. Даже канонада не доносится. Только в направлении на Житомир ночью алеет небо. Однако надеешься, что именно здесь, у реки Вилия, по которой тянулась некогда граница, встретишься с кем-нибудь из своих. Я помнил, что у Шумска (до него сейчас рукой подать) стоял стрелковый корпус. Чем черт не шутит - может быть, как и мы, полки его бродят по окрестным лесам, пытаясь вырваться из окружения.
И еще есть смутная надежда. По ту сторону Вилии не будем голодать, там крепкие, богатые колхозные села.
Одна за другой уходят разведки. Первую в гражданском ведет босой Оксен. Зиборов с несколькими партработниками отправляется на поиски съестного.
Третья разведка - инициатива санинструктора Плотникова. Он просит пустить его с двумя бойцами из взвода носильщиков на поиски медикаментов.
Сытник пришел посоветоваться - посылать ли Плотникова. В армии тот недавно, служил только в санитарной части, гранату, небось, ни разу не бросал. Харченко ничего определенного сказать не может: беспартийный, закончил бакинский мединститут, худого не значится, да и хорошего тоже.
Подходит Плотников, высокий худощавый парень в выцветшей гимнастерке.
- По вашему приказанию красноармеец Плотников прибыл.
- Что надумали, товарищ Плотников?
- Хочу поискать, может, бинтов найду. Здесь наши части наверняка оборону держали.
- Кто вас надоумил?
- Никто.
Плотников трет пальцем переносицу, отбрасывает назад рукой прядь. Вероятно, чувствует, что к его предложению относятся несколько настороженно, но объяснить, доказать нечем.
- Первый год службы?
- Первый.
- А почему волосы не стрижены? Плотников вконец смущен.
- Я ведь в санчасти, полковой врач относился ко мне, как к коллеге. Я же врач с дипломом…
Плотников покраснел и уже от отчаяния, поняв, что в моих глазах он погиб как военный, принялся сбивчиво, размахивая левой рукой (правую держал по шву), объяснять.
- Чем я или доктор Калинин сейчас поможем раненым, если даже бинта нет… А что значит врачу признать свое бессилие, отказать в помощи человеку, который в ней нуждается… Легче пулю себе в лоб пустить…
Я прервал Плотникова.
- Майор Сытник вас проинструктирует. Отправляйтесь в разведку…
Первой вернулась разведка Оксена. Деревни вдоль Вилии забиты немцами. По рокадной дороге откуда-то с севера все время подходят машины. Мост у деревни Заньки цел. В деревне пехотный батальон. Местное население прячется в лесах. Колхозники, с которыми виделись наши разведчики, говорят, что гитлеровцы кого-то ищут. Привезли десяток овчарок…
В ожидании других разведчиков я прилег отдохнуть, а когда открыл глаза, прежде всего увидел трех коров, меланхолично жевавших траву. Неужто - голодное сновидение? Только благодаря Зиборову, который невозмутимо, с прутом в руках пас свое стадо, поверил, что это - явь.
- Каким образом, товарищ Зиборов?
- Самым обыкновенным. Встретились в лесу и составили компанию. Хозяев не обнаружил.
Зиборов всегда спокоен и говорит короткими фразами. Верить можно каждому слову. Никогда не приврет, не приукрасит. Но на этот раз, увы, он говорил не всю правду. Всю он и сам не знал. Ее мы узнали несколько позднее.
Часовые привели необутую женщину в ярком платке, грязной юбке и вышитом фартуке. На руках плачущий ребенок. Второй мальчуган в кожушке, теплой шапке и тоже босой держал мать за подол, с любопытством оглядываясь по сторонам.
Едва женщина увидела коров, закричала истошным голосом, бросилась к одной из них, стала целовать мокрую задумчивую морду. Заголосил и паренек.
Невозмутимый Зиборов с досады переломил свой прутик.
О коровах уже знал весь отряд. Бойцы с вожделением глядели на "жаркое". Раненые прикидывали, по сколько мяса придется на брата.
Теперь все взоры обратились к крестьянке, которая в правой руке держала ребенка, а левой обхватила за шею белую в больших черных пятнах корову. Она скороговоркой сыпала слова, молила, плакала, грозила божьей карой:
- …Паны начальники, то моя корова… Не дайте с хлопчиками погибнуть…
- Буде, баба, не глухие, слышали, - оборвал Сытник причитания и повернулся ко мне. - Что робить?
- А те две тоже ваши? - спросил я.