- Начальник узла связи капитан Невзорова. Я не верил ушам и глазам своим. Неужели эта молодая женщина с раскрасневшимися на морозе щеками, блестящими глазами, локоном, кокегливо выбивающимся из-под кубанки, ругалась так, как сумел бы не каждый одесский биндюжник?
Я показал капитану на стул.
- Это вы?..
- Так точно, товарищ бригадный комиссар, я. Разве с ними, с мужиками, иначе можно? Чуть что, на голову садятся. Думают, раз женщина начальник, чего церемониться. А шибанешь хорошенько - и порядок.
- До войны тоже шибали?
- За кого вы меня принимаете?
- А после войны как будете?
- Война все спишет.
- Ой ли? Боюсь, не все. Да что там о послевоенном времени говорить. Вы сейчас со своими словечками лишь наполовину женщина…
Это пришлось по больному месту. Капитан потеряла бойкость.
- С меня спрашивают за связь. А как я ее обеспечиваю с руганью или без нее - никого не касается. На эту тему мне проповеди читать не стоит, а о моей женственности беспокоиться - тем более.
Она встала.
- Разрешите быть свободной?
- Идите, но помните: это никого бы не касалось лишь в том случае, если бы вы ругались про себя…
От ночных разговоров, от бессонницы, от красавицы с бойким языком на душе было скверно.
Я дождался Сердюка, начальников служб, которые должны были ехать со мной, и двинулся на передовую.
Ранний снег перемел дороги, высокими шапками накрыл застрявшие еще в осеннюю распутицу автомашины, повозки, брошенные орудия. Нам приходилось вылезать из легковых и расчищать дорогу. От штаба армии до переднего края около ста километров. К обеду проделали полпути - добрались только до Корочи. Секретарь райкома партии Домна Петровна Еременко жаловалась, что немцы ночами ловят в соседних деревнях кур. Сплошного фронта не было.
К вечеру добрались наконец до передовых позиций. Михальчук не преувеличивал, когда говорил о плохих землянках, вшах, болезнях. В низкой, холодной норе пожилые солдаты военного времени ужинали, зажав котелки между колен.
Я задал традиционный вопрос:
- Как питание?
Солдат протянул мятый, закопченный котелок.
- На собаку плеснешь, с нее шкура слезет. Я отхлебнул пару ложек и передал замкомдиву по тылу.
Боец ошибся. От слабо присоленной воды шкура с собаки никогда не слезет.
Но виноват в этом был не замкомдив. Станции снабжения находились в Острогожске и Коротояке, более чем в ста километрах от передовой. Дороги заметены, машин почти нет, лошадей мало…
Ночью я вернулся в Корочу, разыскал квартиру Домны Петровны.
- Поможете?
- Все, что в силах, сделаем.
- Дорогу надо расчистить.
- Что еще?
- Теплые вещи собрать.
- Боже мой, так ведь бабы последнее с себя отдадут.
- Ну, и соломы подбросить для матов… Домна Петровна только успевала писать, изредка посматривая на меня.
- Давай, комиссар, не стесняйся. Я не стеснялся.
- Халаты бы из белого материала пошить разведчикам… Железные печки поделать…
Через несколько дней были созданы гуже-транспортные батальоны. В каждый направили боевого командира и крепкого комиссара. День и ночь тянутся обозы. Крестьяне в тулупах перебирают вожжи, покрикивают на лошадей.
По дорогам идет не только материальное снабжение. Приезжает со щедрыми подарками делегация из Башкирии. И до нашей армии добираются, наконец, фронтовые бригады артистов.
За какое бы дело мы ни принимались, нам всегда помогали коммунисты и комсомольцы Корочи. Райком комсомола организовал курсы медсестер и сандружинниц. Секретарь райкома Александра Мишустина сколотила из молодежи несколько самодеятельных бригад, которые дневали и ночевали на переднем крае. Многие девушки просились в армию. Я нередко присутствовал на беседах с вчерашними школьницами и колхозницами. Во время разговора в военкомате я обратил внимание на круглолицую девушку с большими печальными глазами. Одета она была скромно, держалась в стороне и не спешила вставить слово в общую беседу.
Девушку звали Клавой Кобелевой. Отца у нее не было. Вместе с матерью, школьной уборщицей, она снимала комнату. Штопанный на локтях свитер был, вероятно, лучшей одеждой Клавы.
На вопрос, который военком задавал каждой из присутствовавших, - что умеете делать? - Клава ответила сдержанно:
- Кончила курсы медсестер, могу по хозяйству…
Кто-то из девушек прибавил:
- Клавка у нас артистка, стихи читает…
Та досадливо отмахнулась.
В 1943 году, после освобождения Корочи, я встретил мать Клавы - Марфу Ивановну. От нее я узнал печальную историю.
Когда в Корочу пришли немцы, Клава поступила работать в их госпиталь. Оттуда приносила домой лекарства, прятала их за печкой и передавала какому-то парню, который являлся раз в неделю. Потом загорелась немецкая комендатура, расположенная в здании школы. Потом произошло отравление немцев в госпитале…
В августе 1942 года Клава была арестована и через несколько дней расстреляна…
После московского наступления зимой 1941 года зашевелился и наш фронт. Мы несколько улучшили свои позиции, вышибли гитлеровцев из нескольких деревень. Особенно отдичились Рогачевский и Горбатов, которые также перешли со своими дивизиями в армию Гордова. В последних числах декабря я повез Горбатову генеральские петлицы и звездочки. Он получил новое звание.
Провел у Горбатова несколько дней. И каково же было мое удивление, когда узнал, что Горбатов и Горбенко по-прежнему ходят ночью в тыл противника и громят немецкие гарнизоны. Но теперь у них не маленький истребительный отряд, а умно подобранный, хорошо натренированный батальон в полтысячи человек.
Зима не принесла врагу вожделенного отдыха. Гитлеровцам уже не удавалось охотиться за курами на нашей стороне фронта.
Фронт уплотнялся. Старые дивизии сжимались, чтобы дать место новым. Позади них рыли неподатливую промерзшую землю вторые эшелоны.
По накатанным зимним дорогам, оттесняя на обочины лошадей и волов, шли тяжело груженные машины, пехота, артиллерия, танки. Предвесенние ветры сулили наступление.
Весна 1942 года была весной наших надежд. Зимой немцы получили удары под Москвой, Ростовом, Тихвином, Керчью. Инициатива в наших руках.
Теперь в армии не две потрепанные танковые бригады, а несколько свежих, полнокровных соединений с новенькими "тридцатьчетверками". Где-то в тылу - до нас дошли сведения - формируются танковые корпуса.
Стало больше истребительной артиллерии. Появились роты и батальоны, вооруженные специальными противотанковыми ружьями…
На совещании в Военном совете Юго-Западного направления я сижу рядом с Рябышевым. Дмитрий Иванович недолго командовал фронтом и вернулся в армию.
Сейчас ему поручено наносить удар на главном направлении. Часть его армии стоит в обороне, часть подходит из тыловых районов.
Дмитрий Иванович многозначительно поглядывает на меня, скупо улыбается.
- Ты что? - недоумеваю я.
- Так, ничего…
Но когда Тимошенко после совещания говорит мне о новом назначении, я понимаю, почему улыбался Рябышев.
- Значит, снова к старому дружку? - спрашивает маршал.
- Только помните, что вам с дружком не по грибы идти, а Харьков освобождать, - добавляет Никита Сергеевич Хрущев. - Харьков, понимаете?..
Из Купянска я еду, как в прежние времена, в одной машине с Рябышевым. В планшете предписание. Мне даже не разрешили заехать проститься с Гордовым.
- На прощанья-расставанья времени нет, - сказал Тимошенко. - Не то, что день, час дорог. Готовиться к наступлению надо…
И мы готовимся. Батальоны "атакуют" расположенные в нашем тылу деревни. Командиры дивизий и полков "врываются" в Харьков, который раскинул свои игрушечные кварталы в плоском ящике с песком. До поздней ночи чертят в штабах схемы, графики, разрабатывают планы.
Интенданты подсчитывают запасы горючего, разведчики - численность вражеских гарнизонов, артиллеристы - огневые точки. Все считают, пересчитывают, придирчиво сверяют результаты.
После того как все уже, кажется, предусмотрели, прибывает на передний край новая немецкая дивизия, и расчеты начинаются сызнова.
Бригадный комиссар Николай Антонович Радецкий напутствует политотдельцев:
- Главное - воспитание наступательного порыва. Когда я звоню в политотдел, мне обычно отвечают, что 105 (позывной Радецкого) в частях. Там же проводят почти все свое время политотдельцы, корреспондеты армейской газеты.
Части охвачены преднаступательным возбуждением. В каждом полку есть свои трофейные танки, уже превращенные в решета. На них тренируются истребители, по ним бьют пэтээровцы. Снайпера бронебойными пулями "выводят из строя" их пулеметы и пушки.
Фанерный танк, прицепленный к двуколке, живет и того меньше. Он предназначен для гранат и бутылок с горючей смесью.
По примеру дивизии Горбатова (она по-прежнему входит в нашу армию, но сам Горбатов уже назначен в штаб фронта) создаются отряды пластунов. Для того, чтобы неслышно проползти рядом с вражеским часовым, без шума расправиться с ним, нужны выдержка, выносливость, ловкость, то есть то, что дается длительной тренировкой.
На нашем участке дивизия генерала Руссиянова, которая первой в Советской Армии была переименована в гвардейскую. Генерал Руссиянов посылает гвардейцев в соседние полки для обмена опытом.
Перед самым наступлением прибыло второе гвардейское соединение - танковая бригада полковника Хасина. По установившейся традиции либо Рябышев, либо я обязательно встречали новую часть и лично провожали ее в район расположения. На этот раз был мой черед.
Когда я спросил у Хасина, кто в его бригаде смог бы пойти в стрелковые полки, чтобы толковым рассказом укрепите веру пехотинцев в наши танки, полковник, не задумываясь, назвал политрука Шашло.
- Есть, конечно, и другие. Но Шашло и рассказать умеет - как-никак учитель. И сам вроде наглядного пособия как-никак Герой Советского Союза.
Мы сидели с Хасиным и Радецким в полуразрушенной бомбой хате. Заднюю стенку заменяли кусок плетня и снопы соломы. Хасин, не дожидаясь моих расспросов, сам повел рассказ о Шашло.
- …Жмет Шашло вперед. Вдруг трах - гусеница перебита. Снова трах - танк горит. Дело - табак. Механик-водитель Шипов высказывается: спасенья нет, предлагаю стреляться пока не изжарились. "Отставить, - приказывает Шашло, будем биться". Стали по одному выскакивать из "тридцатьчетверки". Шашло последним, уже еле дыша от жары. Легли за танк. Спереди немцы, позади наша пехота. Но пехота, будь она неладна, залегла и лежит, словно пузом к земле приросла. Шашло говорит своим: прикрывайте меня огнем, я пехоту подниму. А Шипов ему: раньше на том свете будешь, чем до пехоты доползешь. Шашло все-таки пополз. Ранен был, но не остановился. Добрался до пехоты. Видит, людей мало, командир лежит убитый. Бойцы в растерянности. Тут Шашло на хитрость пошел: не бойтесь, ребята, там наши танкисты поддержат (а танкистов всего двое). Поднял пехоту и повел. К концу того же дня заменил убитого политрука. Теперь Герой Советского Союза…
Конечно, слово таких людей, как Тимофей Максимович Шашло, многое значило для наших пехотинцев. Танкисты вроде Шашло не отстанут, не будут отсиживаться в балке, когда ты с винтовкой пойдешь в атаку…
Вскоре части получили приказ: "Войскам Юго-Западного направления перейти в решительное наступление на нашего злейшего врага - немецко-фашистскую армию. Уничтожить ее живую силу, боевую технику и водрузить наше славное советское знамя над освобожденными городами и селами".
Приказ зачитывался ночью, в той особой тишине, какая предшествует буре наступления. Все приглушено надвигающимся боем - разговоры, шаги, движение машин. В темноте лишь изредка мелькнет фонарик артиллерийской наводки.
С бригадным комиссаром Кириченко, вторым членом Военного совета фронта, идем по окопам, в которых разместилась дивизия Родимцева. В окопах среди бойцов люди в невоенной одежде - харьковчане, присланные Епишевым. Они будут проводниками.
- На площади Дзержинского можно, говоришь, целой дивизией с танками наступать? - недоверчиво переспрашивает боец.
- Можно, - подтверждает человек в кепке и широком брезентовом плаще. Такую площадь поискать…
- Что ж, поглядим, какая она из себя, ваша Дзержинская площадь…
- Верят люди, что увидят Харьков… - задумчиво произносит Кириченко.
Алексей Илларионович прибыл в нашу армию несколько дней назад, чтобы проверить, как обеспечены войска всем, что потребуется в наступлении. Как инженера-механизатора, его тянет к машинам. Предлагает сходить к танкистам. Меня не надо долго убеждать. Я и сам стремлюсь туда, где притаились замаскированные ветками танки.
Здесь тоже люди не спят. Тихо возятся у машин и под машинами.
Нет той торжественности ожидания, какая была в первые дни войны перед боем за Лешнев. Война теперь - дело обыденное. Но она осталась войной - постоянной угрозой смерти и мучений. А к этому не привыкнешь. Приглушенная тревога звучит в коротких фразах, которыми нехотя обмениваются бойцы.
Еще не рассвело, когда передовая ожила залпами и вспышками батарей. В желто-сером предутреннем небе проплыли на запад бомбардировщики.
По тем временам это была довольно основательная артиллерийская подготовка - 16 стволов на километр фронта. Но она не могла полностью обработать весь передний край. Перед дивизией Родимцева лежала деревня Непокрытая. Ее не задевала (так было предусмотрено планом) артподготовка. Деревней должны были овладеть пластуны.
К началу атаки мы с Кириченко были на НП Рогачевского.
Перекатывающееся "ура", с которым поднялись стрелки долетело до нас протяжным "а-а-а".
Соотношение по пехоте на переднем крае 2 к 1 в нашу пользу. Но опасны сразу ожившие огневые точки, опасны танки, три немецких на один наш.
Начались контратаки. Батальон старшего лейтенанта Шепренева залег в невысокой траве. По нему из траншей били минометы. Поле покрылось воронками с почерневшей по краям травой.
Из деревни выскочили фашистские танки.
Сопровождавшая батальон батарея лейтенанта Харазии только успела выйти из рощицы. Сухой, черный Харазия хрипло крикнул:
- Орудия, к бою!
Пушки развернулись на открытом месте. Танки метрах в семистах, медлить нельзя…
И вот уже горят пятнистые машины. Но гибнут и наши артиллеристы.
Из траншей, опоясывающих деревню, с криками выскакивают немецкие солдаты. А навстречу им из рощи, подминая тонкие деревца, идут широкой цепью гвардейские танки Хасина.
Медленно, теряя людей и технику, дивизия Рогачевского продвигается вперед. До того часа, пока на ее пути не встает деревня Терновая.
Наша артиллерия во время артподготовки не достала до Терновой. Здесь укрылось не менее двух полков вражеской пехоты, танки, тяжелые орудия.
Перевалило за полдень, а Терновая все еще у противника.
По телефону связываюсь с Рябышевым. Прошу повернуть на Терновую дивизию Кулешова. К вечеру две дивизии блокируют эту деревню.
В жестяные рупоры надрываются наши переводчики, предлагая гарнизону противника сдаваться. В ответ шквал пулеметного и артиллерийского огня.
В темноте гитлеровцы попытались вырваться из Терновой. Ударили по тому месту, где стоял артполк майора Шкидченко. Пехота прикрытия была смята, но через огневые позиции артполка прорваться не удалось.
В батарее лейтенанта Александрова оставались невредимыми лишь политрук Окунев да несколько бойцов. Раненый в бедро Александров, приподнимаясь на локтях, кричал Окуневу
- Бей их, Ваня! Умри, не бей!..
И Ваня бил до тех пор, пока противник не откатился в Терновую…
Ночью мы докладывали Тимошенко и Хрущеву об итогах первого дня наступления, о потерях, о действиях танков, артиллерии, эрэсов.
Бой у Терновой не стихал. Немцы сбросили в деревню подкрепление парашютный десант. На деблокирование гарнизона прибыл танковый полк.
Вырваться из кольца немцам не удалось, но и сдаваться они не собирались. Две наши дивизии были прикованы к Терновой.
У Родимцева дела шли лучше. Но и он продвигался медленно, терял людей, технику.
Стало ясно, что у немцев в глубине обороны больше сил, чем получалось по нашим подсчетам, что упорство их, несмотря на зимние неудачи, не ослабло.
Наши бойцы дрались лучше, чем в январе и феврале, увереннее, злее. Однако буквально каждый метр отвоеванной земли оплачивался кровью, большой кровью.
Следующий день я провел в дивизии Родимцева. Машина с Кучиным осталась в лесу, а сам я ползком, отдыхая в воронках и припадая за каждым бугорком, пробрался на высоту 208,9. Оттуда хорошо были видны редкие цепи залегших пехотинцев, дымки, вылетавшие из стволов пушек, темная черта немецких траншей.
Я не первый раз наблюдал генерала Родимцева, но всегда поражался его скромности, граничившей с застенчивостью. Он держался так, чтобы меньше всего обращать на себя внимание. Но эта скромность не мешала ему твердо и решительно управлять частями.
Мы не успели переброситься с Родимцевым и парой слов, как прилетели вражеские бомбардировщики. Загремели близкие разрывы бомб. Пришлось укрываться в щелях.
Первое, что мы увидели, подняв головы после бомбежки, - горящий "юнкере". Кометой несся он на нашу высотку. Мы снова опустились на дно щели. "Ю-88" взорвался метрах в шестистах, разбросав далеко вокруг рваные куски металла. Через полчаса поблизости упал еще один немецкий бомбардировщик.
Родимцев приказал узнать, кто уничтожил самолеты. Доложили: первый сбил из ручного пулемета сержант Прокудаев, второй - танкист из зенитного пулемета на КВ; фамилию танкиста так и не установили - танки ушли в атаку.
К вечеру над полем встало облако пыли. Сквозь разрывы донеслось лязганье металла, тяжелый рев танковых моторов Облако двигалось на левофланговый полк дивизии Родимцева.
Командир этого полка, отбившего за день семь контратак, был тяжело ранен. Боем руководил военком Радченко.
- Подпускайте как можно ближе, выигрывайте время. - говорил в трубку Родимцев. - На подходе наши "коробки".
Огнем с коротких дистанций полк остановил немецкие машины. Их была добрая сотня. Тем временем выдвинулась танковая бригада Малышева.
Две встречные стальные волны слились в один вал металла, огня, дыма. Немецкие самолеты кружились над танками, не решаясь освободиться от бомб. Молчала и наша артиллерия…
К утру мы узнали, что Родимцева контратаковала лишь. вчера подброшенная немецким командованием 3-я танковая дивизия. А еще через день мы познакомились с 23-й танковой дивизией, прибывшей в спешном порядке из Парижа.
Мы уже видели город, трубы фабричных окраин. Полки с отчаянной настойчивостью продвигались вперед.
Когда вводилась в бой дивизия полковника Истомина, во фланг ей ударили немецкие танки. Артиллерийский полк был раздавлен, прежде чем успел принять боевой порядок. Из района Дергачей (мы заходили севернее Харькова ввели в действие последний резерв - гвардейский кавалерийский корпус генерала Крюченкина. Сверкая клинками, промчалась вперед кавалерийская лава. А в небе стало темно от немецких самолетов.