Вода быстро уходит сквозь пол. Марк наливает второе ведро и снова выплескивает под мойку. Через несколько секунд снизу слышатся взволнованные голоса, а потом там что-то двигают и переставляют. Марк идет в ванную, чтобы наполнить еще одно ведро. Когда пять ведер вылиты на пол и окна маленькой кухни запотевают от влаги, Марк берет трубку телефона и снова звонит в магазин.
– Я живу над вами, и это я заливаю вас водой. И буду заливать до тех пор, пока вы не поставите на дверь бесшумный закрыватель или резиновую прокладку.
Война на планете Марка продолжается и ночью. За окном спальни один за другим куда-то едут тяжелые грузовики, которые, видимо, везут снаряды или продовольствие. Они рычат двигателями, гремят притороченными к бортам цепями и ведрами, подпрыгивают всем своим содержимым на ухабах и "лежачих полицейских". Дребезжат оконные стекла. Гул мчащегося на передовую груженого транспорта отдается от стен комнаты, влетает в сны, разгоняет первую самую сладостную дремоту после неспокойного тяжелого дня. Все окна в этой съемной норе выходят именно на ту улицу, по которой едут грузовики и идут, видимо в наступление, с диким ором и битьем бутылок обитатели рабочих районов. Поэтому спрятаться от войны, которая гремит на планете Марка, нельзя. Можно только накрыть голову подушкой и уткнуться в угол, чтобы хоть ненадолго заснуть и забыть, что ты живешь.
На планете Марка никогда не наступает завтра. Здесь вечноесейчасс непрекращающейся борьбой с неблагоприятными обстоятельствами и постоянная война всех против всех. В один из обычных дней – внизу хлопает дверь, за пыльным окном грохочут машины, но мне не хочется думать об этом, а хочется сидеть вместе с Марком за столиком кафе, пить ароматный напиток и смотреть, как ленивое солнце ласкает крыши, – я говорю Марку:
– Хочу детей! Марк, давай заведем ребенка. Ты будешь хорошим отцом, потому что с тобой всегда будет интересно. Наверно, я не смогу быть такой же хорошей матерью… Но я буду стараться. Я все сумею. Давай создадим настоящую семью, Марк!
Марк усаживает меня к себе на колени, обнимает и молчит. Наконец он произносит:
– Мне тоже хотелось бы иметь детей, но иногда я думаю о том, что это эгоистично и жестоко, приводить ребенка в наш безумный мир. Если бы у меня была возможность выбора, я бы не хотел рождаться в наше время и на нашей планете…
Снова грохот двери и рев грузовиков за окном. Я становлюсь такой чуткой, что слышу, как течет сверху вниз по канализационным трубам концентрированная смесь фекалий и мочи, как за стеной глухо и безразлично переругиваются немолодые и нетрезвые мужчина и женщина, как отсыхают от стен блеклые обои, как в кастрюльках булькают и испускают кислый запах дешевые пельмени… Я прикрываю ладонью губы Марка.
– Нет, нет, Марк! Лучше молчи! Не нужно ничего говорить… – Стоя посреди комнаты, я пытаюсь докричаться до него. – Прекрати этот спектакль, Марк! Засунь в задницу свои проповеди. Хоть раз позвони своим родителям и скажи им, что ты их ЛЮБИШЬ! Но даже если ты этого не сделаешь, они все равно знают, что у них есть сын, и уверена, что они счастливы. Подумай о том, что было бы, если бы они рассуждали, как ты?
Сидя на продавленном диване с выгоревшей обивкой, Марк продолжает снисходительно улыбаться в ответ на мои слова.
– Ты сама еще ребенок. И дети для тебя – это очередная игрушка. – Марк, как всегда, спокоен и рассудителен. – А ты представь, что тебе придется не спать ночами, вытирать грязную задницу, стирать обгаженные пеленки. Да и вряд ли мы сейчас можем позволить себе иметь ребенка: нужно встать на ноги. Давай подождем еще пару лет, а там посмотрим… Мы не готовы.
Но я не хочу его слушать.
– Это ты не готов, Марк! Только ты! Конечно, я ребенок. Но в моем возрасте это не так страшно, как в твоем. – Я чувствую, как саднит горло и режет глаза. – Ты же великовозрастный мальчик, который играет в игры. Ты живешь в этом клоповнике и убеждаешь самого себя в том, что это нормально. Ты боишься заводить детей и создавать семью, потому что для этого нужно быть взрослым: зарабатывать деньги, нести ответственность за своих близких…
Марк не дает мне договорить. Вскочив с дивана, он стремительно проносится мимо меня в коридор и остервенело сует ноги в ботинки. Перед тем как хлопнуть дверью, он зло выплевывает:
– Деньги! Деньги! Деньги! Ты повернута на деньгах! А это – дерьмо! У меня есть все, что мне нужно. И я не собираюсь тратить свою жизнь на ваши сраные деньги!
Звуковые волны от удара захлопнутой двери еще некоторое время расходятся по квартире. Я сижу на полу, вытирая глаза и растирая лоб, словно хочу, как фокусник, чтобы в моей голове растворился какой-то предмет, находящийся под моими пальцами. Но там только влага от крупных, как стразы, слез.
Глава тринадцатая
Перенесемся туда, где создаются желания и фантазии миллионов читателей глянцевых журналов и посетителей магазинов. На съемочную площадку, где я воплощаю образы, рожденные в голове человека, который выглядит как партизан постъядерной эры. Длинные сальные волосы заправлены под вылинявшую бейсболку с золотым якорем на лбу. Толстая шея в фурункулах с зеленоватыми гнойными головками перебинтована длинным рваным шарфом. Поверх лиловой майки с принтом, изображающим арабскую вязь, надета черная толстовка. Сверху наброшена суконная куртка в клетку со множеством карманов. Толстые ноги затянуты в камуфляжные штаны с таким количеством карманов, что в них можно рассовать приличный боевой арсенал…
Как вы уже, наверное, догадались, это режиссер. Мне даже не нужно обращать ваше внимание на то, что этот мудак сидит на холщовом стуле и чешет яйца. Возможно, вас занимает тот же вопрос, что и меня: их что, всех одевают в одном магазине "Спецодежда для режиссеров"? Я уверена, что в гардеробе любого российского режиссера есть как минимум три обязательные вещи: бейсболка, толстовка идиотского цвета и камуфляжные штаны со множеством карманов. Да, и, конечно, обязательный холщовый стул (желательно с фамилией режиссера, написанной белой краской на спинке, – как будто это вещь, которую специально пометили, потому что она принадлежит больному, зараженному опасным вирусом). В поисках ответа на мучивший меня вопрос я перебрала множество версий. Начиная с гипотезы, что почти все отечественные режиссеры одеваются у одного страдающего маниакально-депрессивным психозом модельера, заканчивая предположением, что их всех вывели искусственным путем в лаборатории на планете, которой правит безумный белый клоун из романов Стивена Кинга. Но все эти объяснения мне не подходили. Секрет этого странного дресс-кода обрушивается на меня внезапно в переходе метро, когда сидящий в коляске инвалид бодро вскакивает на ноги и стремительно удирает от пришедших его прессовать конкурирующих попрошаек.
Это же декорация! Для того чтобы заработать несколько тысяч, попрошайка пользуется каталкой. Для того чтобы заработать миллионы, режиссеру нужен холщовый стул. И кепка. И растянутый свитер. И черные очки. Потому что именно так представляют себе режиссера вчерашние каталы, ставшие продюсерами, и вчерашние мальчики-мажоры, ставшие банкирами и владельцами нефтедобывающих компаний. Это же диснейленд, детка! Глобальный диснейленд, где всё – от титек до храма Христа Спасителя – муляж какой-то несуществующей сказочной страны. В диснейленде нужен именно такой режиссер-зазывала в карикатурной кепке и черных очках, с недельной небритостью и холщовым стулом, прикрученным к заднице невидимыми шурупами.
Все, что происходит со мной на площадках или в студиях, в полной мере обусловлено законами, по которым живет наш диснейленд.
В ожидании озарения свыше, которое должно снизойти на сидящее на холщовом стуле существо с рукой, перебирающей промежность, я стою на холодном полу рядом с ванной, наполненной чем-то темным и плотным, похожим на черный пузырящийся кефир.
– Что ЭТО? – удивленно смотрю я на режиссера и кучку его ассистентов.
– Это нефть, – отвечает он невозмутимо, без тени иронии. – Не переживай, она не вредная.
Я скидываю махровый халат, наброшенный на голое тело, и, отдавая его ассистентке, не слишком уверенно перекидываю ногу через борт ванны и опускаю ее в колышущуюся темноту, сквозь которую не видно дна.
– Надеюсь, она когда-нибудь отмоется…
– Позовешь кого-нибудь, кто тебе поможет, – режиссер озабоченно потирает небритые щеки. – Кстати, если это тебя серьезно беспокоит, у нас есть ацетон и скипидар на случай, если водой не смоется.
Он критически осматривает мою голову, которая торчит над маслянистой, темной как космос поверхностью.
Несколько секунд пристально смотрит на получающуюся картинку, задумчиво потирает висок и подбородок. И, несколько раз вздохнув, произносит:
– Детка, я думаю тебе придется залезть туда с головой!
– Вы что, с ума сошли?! – Я ощущаю, как две таблетки пиразидола, съеденные утром, стремительно теряют свой энергетический заряд и на меня наваливается плаксивость и чувство беспомощности. – Что я потом буду делать с волосами? И эта гадость – я даже не знаю, может, она мне глаза проест… Какого хрена вообще мы тут снимаем?
Мой срывающийся голос действует ему на нервы.
– Кто-нибудь принесите ей воды или что-нибудь выпить! – После чего снова обращается ко мне: – Детка, я не думаю, что ты готова платить неустойку. Ты сюда работать пришла, так же как и все мы, так что давай, не капризничай и погружайся с головой. Это всего на несколько секунд. Ты погружаешься, задерживаешь дыхание, а после встаешь и выходишь из ванны.
После того как выставлен свет и включена камера, я так и делаю. Ощущая себя птицей, попавшей в зону экологической катастрофы, я выхожу из маслянистой ванны, оставляя за собой черный шлейф.
– Дай мне секса! Больше секса! – краснея, надрывается режиссер. – Вот так! Выше подбородок и работай бедрами!
Он корчится на своем холщовом стуле в приступе восторга.
– Дай мне шик, детка! Это же нефть! Нефть – это большие деньги и секс!
Самые непредсказуемые съемки – это съемки для глянца. Никогда не знаешь, что ждет тебя на этот раз. Тебя нанимают для съемок в рекламе джинсового бренда, а привозят на скотобойню. Или приглашают в рекламу нижнего белья, а снимают на аэродроме. Это все потому, что количество рекламы в глянцевых журналах таково, что читатели ее уже просто не воспринимают. Чтобы зацепить их усталый и пресыщенный взгляд, просто красивых лиц и голого тела недостаточно, нужно каждый раз придумывать что-то все более и более извращенное.
Стройплощадка высотного жилого здания. Здесь снимают fashion-сессию для женского глянцевого журнала. Виктория и я должны демонстрировать новые дизайнерские шмотки на тридцать девятом этаже среди торчащей арматуры, железобетонных стен и огромных незастекленных оконных проемов, за которыми начинается небо.
Переодеваться приходится здесь же, за одной из уродливых стен.
Виктория заводит разговор:
– У тебя с Сашей что-то было?
Стилист прилаживает на моей спине большие черные крылья ангела, сделанные из настоящих перьев. Визажисты спешат нанести еще несколько легких штрихов кисточками на наши лица, пока не раздастся чей-нибудь командный голос.
– Нет, – отвечаю я. – А что-то должно было быть?
Виктория в образе белого ангела, одетого в короткое белое платье без рукавов и сапоги – все отFendi, – произносит чуть более равнодушно, чем это бывает, когда человеку просто интересно:
– Ну, я не знаю… Он от тебя весь вечер не отрывался. Я такого не видела никогда. Мне кажется, он на тебя запал…
Даже если на улице стоит чудесная погода, на тридцать девятом этаже воздух холодный и разреженный, как в горах. Мой голый живот, символически прикрытый короткой черной блузкой с широким вырезом до пупка, судорожно подергивается от холода, так как расстегнутая курткаIcebergв моем случае не предназначена для того, чтобы согревать. Куртка и я – это две вещи, которые выгодно дополняют и подчеркивают достоинства друг друга. Вещи не должны испытывать чувство голода, холода, боли – иначе они потеряют свое очарование.
Я встаю вполоборота, так чтобы были видны бедра и полоска живота, и кокетливо отставляю ногу, опираясь только на самый носок черного сапога. Мои руки согнуты в локтях и придерживают капюшон, из-под которого выбивается копна кудряшек. Виктория с воинственным и бесстрастным видом стоит на втором плане.
Фотограф кричит:
– Виктория, убери эмоции. Еще холоднее! Губы не сжаты, как куриная жопа, а просто сомкнуты.
Виктория на втором плане превращается в прекрасный ледяной столб.
– Лиза, а ты наоборот – больше вызова, больше чувства! Рот немного приоткрой… Губы! Губы! Дай мне чувственные губы!
Когда стоишь перед камерой, не нужно бояться выглядеть смешной или вульгарной: при всем желании не получится стать настолько смешной и вульгарной, насколько это нужно фотографу или заказчику. Все равно через три часа съемки, когда от усталости и отвращения тебя накроет полное безразличие, ты, как под гипнозом, будешь делать все, что тебе скажут. То есть Я -!!! – буду делать. Улыбаться, до боли в скулах растягивая мышцы лица. Плакать на камеру, заставляя себя вспомнить о том, о чем я обычно стараюсь не думать, даже когда нахожусь одна. Выпячивать задницу. Целоваться с ухоженными киборгами-моделями. Выгибать спину. Вытягивать ноги. Сидеть в нелепой позе на зеркальном шаре. Или голой лежать по горло в каком-нибудь дерьме.
Продюсер съемки удовлетворенно осматривает несколько пробных кадров и дает знак, чтобы готовили следующий съемочный сет. В каменном углу, единственном, наверное, где нет окон, стилисты и гримеры орудуют над нашими образами, меняя наряды и аксессуары. Снисходительно подставляя себя под руки и кисточки, обрабатывающие нас, Виктория снова возвращается к незаконченному, по ее мнению, разговору:
– Думаю, тебе не стоит с ним связываться. Он каждый день меняет девочек. – Карандаш в руке визажистки на несколько секунд останавливает движение губ Виктории. – Конечно, если хочешь стать еще одной шлюшкой в его постели – то пожалуйста… Испортишь репутацию – только и всего.
Мне хочется спросить: "Интересно, почему ты не говорила об этом, когда тащила меня на эту вечеринку?" Мне хочется, глядя в глаза Виктории, задать вопрос: "А сколько денег ты получила за то, что привезла меня туда?" Мне хочется поинтересоваться: "Почему НА САМОМ ДЕЛЕ ты так беспокоишься?"
Но вместо этого я нехотя и со скукой в голосе отвечаю:
– Откуда у тебя такие мысли? Я уже и забыла про него…
– Это ничего не значит. Он не успокоится, пока не оттрахает еще одну пушистую кисочку. – Виктория говорит так, как должен говорить настоящий белый ангел мщения.
Поскольку я уже успела съесть пару таблеток герфонала и опорожнить мочевой пузырь прямо в соседней комнате с видом на панораму города, то меня распирает радостный смех:
– В таком случае я обречена!
Но Виктория уже решила сменить тему:
– Я забыла тебе сказать, вчера звонила твоя мама…
Я не поверила своим ушам.
– Что она хотела?
– Спросить у тебя, не забыла ли ты привезти ей денег. И, кажется, она что-то говорила о том, что у нее онкология… – Замолчав, чтобы не съесть очередную кисточку, Виктория добавляет: – Я плохо запомнила, что она говорила… Она была не очень-то любезна.
– Это ее нормальное состояние. Последний раз, когда я с ней разговаривала, она назвала меня проституткой как минимум три раза…
Процедура придания нашим телам нужного вида и цвета завершена. Крылья ангелов на этот раз из элемента костюма превращаются в декорацию и стоят приставленными к свинцового цвета бетонной стене с торчащими из нее ржавыми прутьями арматуры. Теперь мы бывшие ангелы, и, вероятно, именно по этой причине нам полагается быть особенно соблазнительными и вызывающими.
Продюсер заходится в экстазе:
– Зачем вы надели ей лифчик?! Лифчик убрать!
Я остаюсь с голой грудью в расстегнутой черной меховой курткеN. Picarielloи в кокетливом меховом берете, сдвинутом набок. О боги! Зачем мне крылья? В таком виде любой ангел не пропадет в этом городе.
– Отлично! – Это фотограф исполняет ритуальный танец перед камерой. – Покажи грудь! Левую руку на талию, так чтобы приоткрылась куртка… Так! Работаем!
Мои ресницы полуопущены. Я приоткрываю рот, как будто задыхаюсь от наслаждения. Так достаточно хорошо?
Виктория сидит на сером полу со следами цемента, грязи и белой краски. Края шубкиBoss Blackбеспомощно раскинулись среди цементной пыли и птичьего помета.
– Слушай, а что стало с Пашей? – неожиданно спрашивает она, так что я даже не сразу понимаю, о ком идет речь. – Ну с тем сыном священника, про которого ты рассказывала…
– А-а-а… Этот… – вспоминаю я без улыбки, потому что сейчас мне нельзя улыбаться или потому что улыбаться особенно нечему. – Через полтора года он сбежал из дому с проституткой-наркоманкой. И, кажется, женился на ней. А может, и не женился. Ну, в общем, его отец от него отрекся… Я читала об этом в газете…
– Жесть… – Виктория запрокидывает голову и устремляет глаза в воображаемое небо.
Я думаю про ангелов. Это, пожалуй, самые гламурные существа. Круче Сергея Зверева, это уж точно. Мало того, что у них есть эти чудные, совершенные крылья, сделанные, вероятнее всего, лучшими во вселенной дизайнерами. Так ко всему прочему никто уверенно не может сказать, есть у них член или нет. В наше время это уже большой плюс. На одном из модных показов в клубе "Рай" я видела парня во время переодевания, у него на лопатках были два настоящих косых шрама – типа на месте отрезанных крыльев. Офигенная тема! В сущности, все мы мечтаем быть ангелами, только с одним условием: чтобы крылья можно было снимать при необходимости. Просматривая перед сном блоги в Интернете, я просто умиляюсь от того, сколько среди нас ходит ангелов. Каждый второй немытый дрочер, работающий айтишником в какой-нибудь компании, а дома по вечерам шарящий в поисках "частного ню" в интернет-фототеках и на сайтах знакомств, АНГЕЛ. Пошли ему смайлик. Или спроси, как дела "у такого классного парня", и он тебе расскажет про сломанные крылья или про то, как он отстегивает их каждый вечер, устав от тяжелой работы…
Думаю, только такие люди, как Саша, не мечтают стать ангелами. Богам нет нужды мечтать о таких глупостях. Они ведь боги. По крайней мере, так считают те легионы ангелов, которые слетаются к их престолам, чтобы исполнить любое их желание.
Сломанные крылья… Отстегнутые крылья… Крылья – красивый аксессуар, который запросто можно купить в магазине "Империя чувств", если не хватает денег на то, чтобы сделать себе шрамирование на лопатках. Чертов садомазохистский диснейленд! – думаю я.
Откуда-то из сумеречной зоны моей памяти всплывают строчки стихотворения: