- Да, эти твои конфетки так бодрят! Спасибо!
Линдрот сел за руль и завел мотор. Чтобы снова вывести машину на тропинку, ему пришлось изо всех сил жать на газ.
- Бедный Натте, что-то его мучает, - сказал Давид. - Ему постоянно мерещится, что все что-то вынюхивают…
- Да-а, - озабоченно произнес Линдрот, - интересно, чего он боится?
Они снова выбрались на тропинку. Некоторое время Линдрот вел машину осторожно, но потом помчался так же бесстрашно, как раньше, и к нему вернулось хорошее настроение.
Наконец они приехали на Лобное место. Все вылезли из машины. Линдрот сразу же открыл багажник и проверил корзинку с едой.
- Когда едешь, так трясет. Как там наш провиант?
Но с едой ничего не случилось. Все было в отличном состоянии. Линдрот склонился над корзинкой, поднял прикрывавшую ее салфетку и с наслаждением втянул в себя воздух.
- Нет, сначала надо все-таки выполнить наш маленький ритуал, - сказал он и положил салфетку обратно. - Так будет лучше.
Лобное место - это очень красивый холм. Линдрот сказал, что раньше здесь стояли виселицы. Их часто ставили на открытом месте, откуда открывался великолепный вид - то ли чтобы повешенных было видно с дорог, где проезжали люди, то ли чтобы осужденные перед смертью увидели хоть что-нибудь приятное.
Анника вздрогнула. Об этом страшно было думать.
- Да, страшно представить, - согласился Линдрот, - что есть люди, которые считают себя вправе лишать кого-то жизни. - Он замолчал. - Но все же здесь очень красиво, - добавил он.
На холме росли старые дубы. Ветер ровно шелестел в их кронах и в сочной зеленой траве. Где-то далеко звенел колокольчик на шее какой-то коровы. На деревьях пели птицы.
- Все-таки неплохое место для кладбища, - сказал Давид.
- Если честно, - ответил Линдрот, - я считаю, что здесь, внизу, куда лучше, чем на кладбище.
Достав все нужное из машины, они пошли на самую вершину холма.
Церемония должна была начаться с небольшого псалма.
- Псалом 579, стих первый, - сказал Линдрот и взял тон. Остальные тоже начали петь. Они стояли наверху, раскрыв книжки, и пока они пели, ветер трепал страницы.
Я только гость и странник
На празднике чужом.
Мой дом не на земле, -
На небесах мой дом.
Им предстояло установить памятную доску. Сначала Линдрот с помощью Юнаса и Давида вбивал колышек в землю. Потом к нему прибили доску.
Линдрот прочитал слова, написанные на доске:
Памяти ученика Карла Линнея
АНДРЕАСА ВИИКА,
который родился в Рингарюде 23 мая 1738 года,
умер в Рингарюде 9 сентября 1785 года.
Он хотел быть похороненным на этом месте.
"Все живое взаимосвязано".
- Да, - заговорил Линдрот после минуты молчания. - Все живое едино, это твои собственные слова, Андреас Виик. Это было главной идеей твоей жизни и всех твоих деяний. Смерть была для тебя не концом, а продолжением жизни - жизни в более широком и глубоком смысле. Ты считал, что мертвые продолжают жить.
Линдрот замолчал. Вдалеке звенел бубенчик, ветер шелестел в траве и в листве деревьев, щебетали птицы, и ветер трепал страницы псалтырей, пока они пели:
Нашей жизни суета
Утекает, как река,
Но за этой суетой
Душу вечный ждет покой.
- Это был псалом 545, первый стих, - тихо сказал Линдрот. - Можешь положить цветы, Анника!
Анника поправила букет, подошла к доске и, опустив цветы на землю, слегка поклонилась.
- Скажите, пастор, а как вы думаете, мертвые продолжают жить? - спросил Юнас.
- Да, пастор, как вы думаете? - сказал Давид.
Линдрот не сразу ответил, он теребил свои густые брови. Он иногда так делал, когда его о чем-то спрашивали.
- Да-а, - ответил он наконец, - да-а… я думаю, что все происходит, как сказано в Библии - есть жизнь вечная. Не могу себе представить, чтобы старость и смерть тела были концом всего.
Анника спросила:
- А как вы думаете, мертвые могут общаться с живыми?
- Что ты имеешь в виду, Анника?
- То есть могут ли мертвые установить с нами какую-то связь?
- Не знаю… А зачем? - Линдрот снова потер свои брови.
- Мне просто хотелось знать… - ответила Анника.
Линдрот глубоко вздохнул, взглянул на небо, потом снова на Аннику, прямо в ее глаза.
- Да, милая Анника, я тоже хотел бы это знать. Если придерживаться того, что сказано в Писании, то никаких оснований так считать нет. Но много раз я присутствовал при людской кончине и должен сказать, что видел и слышал такое, что порой заставляло меня призадуматься. Вот, пожалуй, все, и, может, не стоит ломать голову над тем, что уму непостижимо?
- Давайте перекусим! - предложил Юнас, глядя на корзину.
- Давайте! - Линдрот подошел к корзине и снял салфетку.
Какие вкусности!
Какой пикник!
Какой превосходный день!
- Ну и что с того, что какой-то там статуи не оказалось в каком-то там гробу? - умиротворенно вздохнул Линдрот.
- Ерунда! - согласился Юнас. Он мечтательно смотрел перед собой. - Может, все же надо было позвать Йерпе, - сказал он.
На самом деле, это не предназначалось для чужих ушей - Юнас просто думал вслух. И прикусил язык.
Давид и Анника непонимающе уставились на него.
- Я просто подумал… То есть, не каждый день… Ведь все-таки мы нашли ученика Линнея!
ЦВЕТИК, ЦВЕТИК, СИНИЙ ЦВЕТИК
В отличие от Юнаса, ни Аннику, ни Давида египетская статуя никогда особенно не интересовала. Теперь же, когда Юнас перестал думать о статуе, она стала занимать Аннику. Не потому, что статуя была потерянным сокровищем, экспонатом для музея, а потому, что она много значила для Эмилии Селандер, и даже в последние минуты своей жизни Эмилия беспокоилась о ней.
Какая судьба! Ведь Эмилия сомневалась в том, что Андреас мертв, и оказалась права. Она часто стояла около их заветного цветка, селандриана, и чувствовала присутствие Андреаса, его живые мысли. Она просила цветок дать ей знак: если Андреаса нет в живых, то пускай один лист завянет. В ответ цветок пускал новый побег именно в том месте, где загадала Эмилия. Это подтверждало ее предположение о том, что Андреас жив.
Но люди, окружавшие Эмилию, считали, что она лишилась рассудка. Они жалели ее и в конце концов уговорили выйти замуж за другого. Конечно, они руководствовались лучшими побуждениями, ведь от Андреаса не было никаких вестей. Но почему? Разве он не понимал, что натворил? Из его писем было видно, что он занят только собой. Неужели Эмилия никогда об этом не задумывалась?
Видимо, нет. Она была готова жить его жизнью. Подчиниться. Так же, как подчинялась отцу, пока он был жив. Жизнь ближнего была для нее важнее.
Бедная Эмилия… она никогда не жила собственной жизнью.
Когда отец признался, что убил Андреаса, Эмилии ничего не оставалось, как поверить ему. Надежда погасла. Интерес к жизни иссяк.
Тогда-то ее мысли и стали крутиться вокруг статуи. Эмилия поверила, что на статуе лежит проклятие, что именно она навлекла на них несчастье. Так она нашла объяснение тому, почему ее собственный отец убил Андреаса. Он не был виноват. Это - проклятие. Так Эмилия смогла простить отца.
Анника, наверное, сделала бы то же самое. Да и кто поступил бы иначе?
Анника перестала считать статую бессмысленной деревяшкой. Ей вдруг стало казаться, что статуя не погибла. Не могла ее постичь такая жалкая участь - ведь она перевернула столько жизней и многим не давала покоя! А сейчас вдруг о статуе просто забыли, решив, что она сгорела вместе с Пономарским двором.
Анника никому об этом не говорила, но она изменила свое мнение. Потому-то она и спросила Линдрота там, на Лобном месте, могут ли мертвые говорить с живыми.
Анника знала, что и Давид думает о том же.
Фантазия и чувства даны человеку прежде всего затем, чтобы понимать, что думают и чувствуют другие живые существа, - и, вероятно, это не связано с тем, в какое время тебе выпало жить.
Давид, как и Андреас Виик, считал, что способность сопереживать есть у всего живого, вне зависимости от формы существования. Чувства и воображение даны не только человеку… Все живые существа наделены похожими свойствами. И поэтому, наверное, можно общаться с животными, птицами, цветами. У нас есть что-то общее со всеми живыми существами и со всем, что когда-то было живым. Смерть - не конец жизни, а только новая форма существования.
Но Анника не заходила в своих размышлениях так далеко. Она больше думала о том, что фантазия и способность сопереживать даны только человеку, и поэтому на нем лежит огромная ответственность. Ответственность за природу и за все живое. То, что человек наделен фантазией, накладывает на него определенные обязательства.
Поставить себя на место Эмилии было несложно. Подумаешь, какие-то две сотни лет - это почти вчера, почти сегодня.
Отчетливее всего образ Эмилии вырисовывался в письмах Магдалены. Подруга тщательно обдумывала все ее мысли, точно цитировала ее письма и старательно отвечала на все ее вопросы. В письмах Магдалены больше говорилось об Эмилии, чем о самой Магдалене. Если Эмилия посвятила свою жизнь Андреасу, то Магдалена жила ради Эмилии и отчасти ради Андреаса. Во всяком случае, так казалось Аннике.
Значит, в то время люди жили не ради себя, а ради своих ближних?
А сейчас?
Занятая этими мыслями, Анника тайком взяла магнитофон Юнаса и еще раз прослушала все письма, а также первую кассету, которую Юнас записал в день своего рождения, когда они стояли в темноте перед Селандерским поместьем. Ту кассету, где Давиду и Юнасу послышался шепот: "В летней комнате… я… Эмилия…".
Раньше никакого шепота Анника не слышала. Она не принимала всерьез слова Давида и Юнаса, относилась к их догадкам скептически и считала, что все это глупые выдумки.
Зато теперь она отчетливо слышала голос на пленке.
Но это еще не все! Голос был еще на одной кассете, чего ни Давид, ни Юнас не заметили!
Запись была сделана за день до вскрытия склепа. В ожидании Линдрота дети бродили по церкви. На хорах отец Давида играл на органе. Юнас решил пока что подготовиться к завтрашнему репортажу и потренировать голос. Он хотел добиться нужного сдержанного тона, как у журналистов, которые делают репортажи с королевских похорон. Обстановка была подходящая, и Юнас увлеченно репетировал.
Он, как обычно, описывал все подряд - кафедру проповедника, алтарь, надгробные надписи и так далее. Давид был рядом с ним, Анника стояла чуть поодаль. Вдруг Давид сказал, что ему немного прохладно и что он хочет выйти на улицу. Аннике тоже показалось, что откуда-то дует.
- Тогда давай выйдем! - сказала она Давиду.
В ту же минуту орган замолчал, и на кассете зазвучал чей-то голос! Чужой голос! Тот же, что и раньше.
Анника услышала его сразу же, с самого первого раза. Она перематывала пленку и слушала снова и снова. Нет, ей не померещилось - голос звучал все отчетливее.
Был ли это голос Эмилии?.. Из глубины веков?
Как и тогда, сначала было сложно понять, что он говорит. Было ясно, что это какие-то слова, но какие, Анника разобрать не могла. Сообщение было совсем короткое, всего несколько слов, таких же обрывочных, как и раньше.
Наконец, Аннике показалось, что она слышит: "письма".
Точно так же, как в прошлый раз, когда голос произнес: "В летней комнате". А ведь тогда они действительно нашли эту комнату. Но письма? Какие письма? Ведь они уже нашли письма.
Но в любом случае это было потрясающее открытие! Анника позвонила Давиду и попросила его прийти послушать.
Давид тоже услышал голос, но он по-другому понял послание. Ему показалось, что голос говорит: "епископ". Это было еще непонятнее. Какой епископ? Современный или современник Эмилии?
Зато Давид сделал еще одно интересное наблюдение.
После пикника, возвращаясь с Лобного места, Линдрот заговорил о словах на музыку, которую написал отец Давида.
Линдрот рассказал, что когда он стоял у могилы Андреаса, его словно озарило. Прежде он все беспокоился, что никак не может придумать слова, но в ту минуту он об этом и думать забыл. И вдруг в его голове пронеслись слова песни. Он одновременно и видел, и слышал их. Потом все пропало.
Он чувствовал, что это правильные слова. Удивительно, но к этой музыке мог подойти только один текст. Нужно было найти его, найти эти слова, это содержание. А там, на Лобном месте, эти слова наконец-то мелькнули в его голове, а потом снова исчезли как сон.
Странно, но Давид тоже был уверен, что этот текст где-то уже существует. Ведь во сне он слышал каждое слово из песни, которую пела девочка, а когда проснулся, то все забыл.
Его отец, Сванте, конечно же, не сомневался, что сам сочинил мелодию, хотя Давид говорил ему, что слышал эту музыку во сне.
- Такого не может быть, - отвечал Сванте. - Конечно, если только вся музыка уже написана и хранится в каком-то тайном месте, а композиторы просто находят ее и записывают. Знаешь, это все равно, будто утверждать, что и книги тоже все написаны, а писатель просто извлекает их из невидимого метафизического архива. Но как-то мне в это не верится, - добавил отец, смеясь.
Вечером Давид поехал в Селандерское поместье проведать селандриан. На нем появились бутоны, и Давид хотел посмотреть, насколько они выросли. Бутоны были уже совсем большие, вот-вот распустятся. Давид пробыл там совсем недолго.
На обратном пути он заехал в церковь. Он знал, что Сванте там.
Войдя внутрь, кроме звуков органа Давид услышал громкий стук клавиш пишущей машинки. На скамье посреди церкви сидел Линдрот. Вероятно, на него нашло вдохновение - он изо всех сил бил по клавишам и не заметил Давида. Пастор шумно дышал и так сильно выдыхал, что его пышные брови подпрыгивали. Давид осторожно встал сзади и заглянул ему через плечо.
Линдрот поднял глаза и увидел его.
- Давид, у тебя, случайно, нет этих горьких конфеток, ну, как у Юнаса? - осторожно спросил он.
- Вы имеете в виду "салмиак"? К сожалению, нет.
- Жаль. Они такие бодрящие, эти его конфетки. - Линдрот снова опустил глаза, глядя на то, что напечатал. - А я тут сочиняю слова к музыке Сванте. Я слушаю его музыку, и ко мне приходят слова.
- Тогда не буду вам мешать, - сказал Давид.
- Ты не мешаешь. Я уже нашел их, - уверенно произнес Линдрот и радостно поглядел на Давида.
- Можно, я прочту? Линдрот кивнул, и Давид прочел:
Цветик, цветик, синий цветик!
Ты скажи мне, ты ответь мне!
Тихо в поле, тихо в небе,
Тишина на белом свете…
Давид опустился на скамью рядом с Линдротом. Слова были ему знакомы. Он уже где-то слышал их и вдруг почувствовал, что знает их все, даже те, которые Линдротом еще не записаны.
Давид вдруг начал читать наизусть. Линдрот взглянул на него, но ничуть не удивился. Давид читал, а пастор печатал, и его брови подпрыгивали в такт участившемуся дыханию. Давид диктовал, и Линдрот записывал:
Цветик, цветик, ты же знаешь,
Синий цветик, ты же помнишь,
Расскажи мне, нашепчи мне,
Дуновеньем укажи мне!
Давид замолчал, и Линдрот перестал печатать. Радостно улыбаясь, он перечитал написанное.
- Да, правильно, - сказал он. - А что, Давид, не такие уж мы с тобой простофили.
Давид улыбнулся, он тоже вдруг почувствовал необыкновенную радость, спокойствие и умиротворение.
Линдрот еще раз посмотрел на листок бумаги и внимательно перечитал. Потом нахмурил брови и произнес:
- Мы ничего не забыли? Или, может, стоит еще немного, так сказать, поднапрячься… Что скажешь, Давид?
Но ему никто не ответил. Он повернулся и поискал Давида глазами. Потом позвал его… Но Давид исчез.
- Куда он подевался? Надо же, как он вдруг заторопился! - Линдрот решил, что все-таки надо еще поработать. Начало пошло очень удачно. Интересно, может, ему удастся еще что-нибудь сочинить.
А Давид сел на велосипед и по привычке поехал к Селандерскому поместью. Оставив велосипед у калитки, он обошел сад. Сейчас цвели уже все розовые кусты, и в вечернем воздухе благоухали белые розы.
Из своей норки вылезла жаба и поскакала по тропинке. У жаб такие красивые глаза… Давид наклонился, жаба замерла, и они долго смотрели друг на друга. Давиду захотелось прочитать ее мысли. "Интересно, - улыбнувшись, подумал он, - а ей бы хотелось знать, о чем думаю я?"
Тут он услышал, как в доме зазвонил телефон. Он побежал в дом. Телефон все звонил. Давид снял трубку. Это была Юлия.
- Добрый вечер, Давид…
- Добрый вечер…
- Ты, кажется, немного запыхался?
- Да, я был в саду и услышал телефон… А кстати, который час? Мне казалось, уже поздно.
- Да? Я об этом не подумала. Я перестала следить за временем…
Юлия тихо засмеялась.
- Да нет, ничего страшного, - сказал Давид.
- Ну что, Давид, как дела? Селандриан еще не распустился?
- Нет, по крайней мере, когда я здесь был несколько часов назад, он еще не цвел, хотя на нем уже крупные бутоны.
- Обычно бутоны раскрываются очень быстро, а селандриан всегда расцветает ночью.
- Тогда проверю еще раз перед тем, как уходить.
- Проверь, Давид. И как следует ухаживай за ним!
- Обещаю.
- Да, вот еще, твой последний ход конем…
- Который подсказал мне навозный жук?
- Да-а, представляешь, это был решающий удар!
- Правда? Как же это?
- Мне пришлось своей королевой съесть твою королеву и еще раз объявить тебе шах! Что, испугался?
- Да нет, не особенно, но… По-моему, это был немного странный ход.
- Все зависит от того, зачем ты так пошел. Но следующий ход, Давид, очень важный. От него будет зависеть исход игры.
- Да?
- Да, так что хорошенечко подумай. Спокойной ночи, Давид!
- Спокойной ночи.
Давид повесил трубку и покачал головой. Какая странная эта Юлия. Он вдруг подумал, что они ни разу не договаривались о времени, когда она будет звонить, чтобы точно застать его на месте, но, тем не менее, она всегда заставала его в дверях. То ли она все время сидела у телефона, то ли у нее было какое-то шестое чувство. Когда он брал трубку, Юлия никогда не удивлялась. Да и он не удивлялся, слыша в трубке ее голос. Играть с ней в шахматы стало для Давида привычкой.
Юлия сказала, что следующий ход - очень важный. Что ж, придется ему как следует подумать.
Давид уже пошел к двери, но вдруг вспомнил, что Юлия сказала о селандриане. Надо еще раз проверить бутоны.
И уже с порога он увидел, что селандриан распустился!
Он цвел синими цветами. Пока Давид подходил к нему, эти большие синие цветы дрожали, мягко покачиваясь на своих ножках.
Когда он приблизился к селандриану, цветы перестали дрожать и замерли, словно, затаив дыхание, слушали, как Давид, наклонившись, стал нежно насвистывать мелодию из своего сна.